рука всевышнего отечество спасла кукольник

Рука всевышнего отечество спасла кукольник

РУКА ВСЕВЫШНЯГО ОТЕЧЕСТВО СПАСЛА.

Драма въ пяти актахъ, въ стихахъ.

Написана въ Октябрѣ 1832 года; представлена въ первый разъ въ С. Петербургѣ 15 Января 1834 года, на Александрынскомъ въ Бенефисъ В. А. Каратыгина.

Іоганна, Бояре, Воеводы Дворяне, Выборные люди, Атаманы, Есаулы, Казаки, Народъ.

Дѣйствіе происходить въ 1612 и 1613 годахъ.

*) Это вступленіе и всѣ мѣста означенные «—«въ представленіи на сценѣ пропускаются.

Лѣсъ на берегу Оки; сквозь чащу вдали видѣнъ Нижній Новгородъ.

(Надаетъ ницъ; послѣ продолжительнаго молчанія, подымается и продолжаетъ торжественно.)

Улица въ Нижнемъ Новгородѣ.

КОЗЬМИЧЪ и СЕРГѢЕВЪ (сидятъ на прилавкѣ у дома.)

ТѢ ЖЕ и ЖЕНА МИНИНА СЪ СЫНОМЪ.

МИНИНЪ и ТОЛПА НАРОДА, (постепенно прибывающаго; къ концу явленія сцена наполняется до возможной тѣсноты.)

ПОЖАРСКІЙ (на подвижной кровати, его выносятъ четверо слугъ.) ВАСИЛІЙ.

(Ослабѣвая, опускаетъ голову на подушки).

ПОЖАРСКІЙ, МИНИНЪ и НИЖЕГОРОДЦЫ, тихо входятъ.

(Всѣ нѣкоторое время проливаютъ слезы>,

(Встаетъ и приближается къ одру).

(Взявъ за руку Пожарскаго).

(Мининъ и Нижегородцы падаютъ ницъ; Пожарскій простираетъ руки къ небу).

МАРИНА и ІОГАННА сидятъ и читаютъ,

(Выходитъ впередъ; Іоганна предается чтенію).

(Прохаживается взадъ и впередъ по избѣ).

ЗАРУЦКІЙ И ЗАВАРЗИНЪ.

ТѢ-ЖЕ и МОЛОДОЙ КАЗАКЪ.

ТѢ-ЖЕ и ПРОСОВЕЦКІЙ.

ЗАРУЦКІЙ, ЗАВАРЗИНЪ и ПРОСОВЕЦКІЙ.

Ставка Князя Трубецкаго.

КНЯЗЬ ТРУБЕЦКОЙ и РЖЕВСКІЙ съ дворянами.

ТѢ-ЖЕ и ИЗМАЙЛОВЪ съ Боярами и воеводами.

(Уходитъ; за нимъ всѣ, кромѣ Заруцкаго, который остается въ размышленіи).

Тѣ-же, ОФИЦЕРЪ и нѣсколько солдатъ.

ОФИЦЕРЪ съ рундомъ, ГОНСѢВСКІЙ и САПѢГА.

ГОНСѢВСКІЙ и САПѢГА; ЗАРУЦКІЙ, тихо оглядываясь, слѣдуетъ за ними.

Ставка Князя Пожарскаго.

ПОЖАРСКІЙ, ТРУБЕЦКОЙ, РЖЕВСКІЙ съ Боярами, Воеводами и дворянами, и МИНИНЪ.

Тѣ-ЖЕ, МИНИНЪ, ЗАРУЦКІЙ, ПРОСОВЕЦКІЙ, ЗАВАРЗИНЪ, Казацкіе Атаманы и Есаулы.

(Уходятъ, всѣ за нимъ слѣдуютъ).

ЗАРУЦКІЙ и ПРОСОВЕЦКІЙ.

(Уходитъ съ Просовецкимъ).

ПОЖАРСКІЙ входитъ одинъ.

ПОЖАРСКІЙ и МАРИНА-

ПОЖАРСКІЙ и ВОЕВОДЫ (приходятъ, одинъ послѣ другаго).

(Всѣ съ изумленіемъ смотрятъ на Пожарскаго, обнаруживающаго нетерпѣливое ожиданіе).

Источник

Рука всевышнего отечество спасла кукольник

(Писана в октябре 1832 года.)
СПб. 1834 г. В т. X. Гинце, 141 стр. in 8.

* В бумагах Озерова было найдено начало трагедии «Пожарский».

Г-н К. нисколько не подвинулся далее трех предшественников в сей драме. Вся разница в том, что, по вольности романтизма, он переносит действие повсюду и что в его драме собрано вдруг десять действий, когда нет притом ни одного основного, на чем держалось бы единство драмы.

Против исторической истины, бесспорно, позволяются поэтам отступления, даже и такие, какие позволил себе г-н К.; но поэт должен выкупить у нас эту свободу тем, чтобы употребить уступки истории в пользу поэзии.

К чему же послужили г-ну К. романтическая свобода и такие страшные изменения истории? К тому, чтобы изобразить несколько театральных сцен. В этом нельзя отказать г-ну Кукольнику: такие сцены у него есть; но это самое последнее достоинство драмы, и подобные эффекты найдете в каждой мелодраме. Не того требуем мы от истинного поэта: требуем поэтического создания, истинной драмы.

Кто слову изменит, тому да будет стыдно;

заставляют зрителей хлопать. Я помню представления «Димитрия Донского» и «Пожарского» в Москве в 1812 году. Надобно было слышать, какой страшный гром рукоплесканий раздавался тогда при стихе:

И гордый, как скала кремнистая, падет!

Когда Пожарский произносил:

Бог сил! предшествуй нам, правь нашими рядами,
Дай всем нам умереть Отечества сынами!

Наши старики сказывают, что так же некогда встречали они рукоплесканиями трагедию Хераскова. Счастливых, сильных стихов в драме г-на К. довольно, хотя вообще стихосложение в ней очень неровно. Мы думаем, это происходит оттого, что драма в сущности своей не выдерживает никакой критики. Подробности являются из основания, а стихи из подробностей, и если основание плохо, то и все бывает неловко, несвязно и натянуто.

Почитаем не нужным излагать и разбирать подробно новую драму г-на К. О ней довольно писали в петербургских журналах, уверяя, что г-н К. «первый представил нам драму истинно народную, русскую, дюжую, плечистую«. Преувеличенная и притом такая странная похвала, что недоверчивому писателю всего легче почесть ее за тонкую насмешку! Вероятно, дюжую, плечистую драму г-на Кукольника не замедлят дать на Московском театре, и, вероятно, она пойдет после того зауряд с «Пожарским» Крюковского, хотя, по времени и по отношениям, Крюковскому надобно отдать преимущество перед его последователем и соперником.

Впервые опубликовано: Московский телеграф. 1834. Ч. 55. № 3. С. 498-506.

Источник

Марионетка судьбы

Дело о вольнодумстве

Рука Всевышнего

В 1831 году 22-летний Нестор Кукольник приезжает в Петербург. Хотелось бы сказать: за славой. Нет, просто тогда случилось польское восстание, и оставаться в Вильно было небезопасно. Но здесь, в столице, он заодно решил употребить свои таланты на благо общества и себя.

Царь с ним, разумеется, спорить не стал, а просто лично распорядился закрыть журнал. Кто-то сочинил эпиграмму:

После такого конфуза за Кукольником закрепилась слава квасного патриота, сочиняющего верноподданнические вирши. А мы даже не можем сказать, патриотом был Кукольник или наоборот.

Он писал своему племяннику: «Если уж придет тебе охота чем-либо гордиться, так гордись тем, что ты русский».

Но он писал также: «Обстоятельства приковали мои ноги к этой несчастной земле, на которой есть жители, но нет еще граждан».

Оценка потомства

По средам у Кукольника собирается общество. Поклонники считают его гением, сравнивают с Гете. Нестор Васильевич не спорит. Выпив вина, он восклицает: «Кукольник велик! Кукольника потомство оценит!» К современникам он строг. После премьеры «Ревизора» иронически ухмылялся: «А все-таки это фарс, недостойный искусства».

На фоне всего этого Нестор Васильевич превращается в чиновника. Наверное, он был неплохим чиновником. Во всяком случае, сильно помог Салтыкову-Щедрину, когда тот проходил по делу петрашевцев. А еще успел отличиться во время Крымской войны. Его прикомандировали к штабу Войска Донского, и там у него неожиданно открылся талант снабженца. Армия была его службой крайне довольна.

Затем Кукольник уходит в отставку и последние 10 лет живет в Таганроге. Он по-прежнему активен, но уже не столько на литературном, сколько на общественном поприще. Кукольник предлагает открыть в Таганроге университет. Его предложение внимательно изучают и действительно открывают университет, но не в Таганроге, а в Одессе. Кукольник предлагает открыть в Таганроге газету «Азовский вестник». К его предложению снова прислушиваются и учреждают «Полицейский листок таганрогского градоначальства». Но зато хоть проект железной дороги, в разработке которого он принимал участие, в конце концов увенчался успехом. Правда, попутно Кукольник перессорился со всем таганрогским высшим светом, потому что слишком любил рассуждать о таких малопонятных нормальному русскому чиновнику или помещику вещах, как защита экологии Азовского моря или необходимость судебной реформы.

А в 1868 году он собирался в театр и вдруг упал замертво. Был похоронен в Таганроге, в своем имении. «Кукольника оценит потомство». Осторожнее надо быть с такими высказываниями. Потомство оценило Кукольника. Но вряд ли так, как ему хотелось.

Источник

Рука всевышнего отечество спасла кукольник

«Рука всевышнего Отечество спасла»

С 1825 года начал выходить «Московский телеграф», один из лучших журналов пушкинской эпохи. Николай Алексеевич Полевой, издатель журнала, привлек к сотрудничеству передовых писателей и литераторов. Близкое участие в делах журнала принимал Петр Андреевич Вяземский.

Он имел обширные связи в литературном мире; благодаря его усилиям в журнале печатали свои статьи, стихи и корреспонденции известнейшие писатели того времени: Пушкин, Жуковский, Баратынский, Козлов, Языков, Василий Львович Пушкин и другие. Иностранные книжные новинки (их доставлял из-за границы Александр Иванович Тургенев) способствовали широте информации «Московского телеграфа». А.И. Тургенев умудрялся присылать книги и журналы, минуя таможенный осмотр. Это было очень кстати! Он снабжал Вяземского «контрабандной» литературой, ввоз которой в Россию был запрещен цензурой иностранных книг. У А.И. Тургенева была тьма знакомых, он был близок со многими дипломатами, а, как известно, дипломатическая почта не подлежала осмотру. Минуя таможенные шлагбаумы, иностранные книги и журналы появлялись в Москве. В критических статьях и библиографических обзорах «Московского телеграфа» печатались отзывы об этих запрещенных изданиях: журнал был «окном в Европу» для русского читателя.

Энциклопедическая разносторонность, злободневность многих статей журнала сразу же принесли «Московскому телеграфу» заслуженную славу прогрессивного издания. А в те годы стоять во главе независимого журнала было нелегким занятием. К чести Полевого и Вяземского, неудача восстания декабристов на Сенатской площади не испугала их, не обескуражила: с 1826 года «Московский телеграф» все более и более становится трибуной оппозиции. Естественно, что номера журнала не залеживались на полках.

Н.С. Мордвинов
Фрагмент портрета работы Дж. Доу (1826-1827)

Полевой послал прошение в Петербург. К его просьбе благожелательно отнеслись член Главного цензурного комитета адмирал Николай Семенович Мордвинов (единственный член следственной комиссии по делу декабристов, отказавшийся подписать смертный приговор) и министр народного просвещения Шишков. Они были непрочь взять под покровительство «чисто-русское дарование» купца второй гильдии Полевого. И тут-то произошло непредвиденное: министру народного просвещения пришлось пойти на попятный. Что же случилось? Вмешалось всесильное III Отделение.

Карикатура Н. Степанова на Н.А. Полевого

«Вы хотели знать мое мнение о Телеграфе; я сообщу вам его и предупреждаю вас, что это не только мое личное мнение. Находят, что в этом журнале встречаются интересные статьи, остроумные и справедливые замечания; но есть также страницы, о которых высказываются иначе. И не погрешности против стиля и вкуса вызывают главные возражения: дело заключается в некотором духе едкости и осуждения, в известном стремлении высказывать и напоминать ложные положения, превозносить людей, широко известных по их неистовой оппозиции, почти враждебной их правительствам; наконец (потому что именно это сочли возможным заметить в некоторых пассажах), двусмысленности и намеки, которые были бы преступными, если бы подобное предположение оказалось справедливым.

Вы, без сомнения, будете возражать и скажете, что Вы не можете нести ответственность за различные толкования; но я, со своей стороны. Вам скажу, что для того, чтобы быть совершенно в ладу со своей совестью, не всегда достаточно не иметь дурного намерения: неосторожность также является виной. В век, духовно больной, как тот, в котором мы живем, порою мысль невинная сама по себе, но выраженная так, что подсказывает разные заключения, может произвести пагубное воздействие на читательскую чернь, а ведь именно на эту чернь распространяется влияние журналов; необходимо избегать этого как ради самого себя, так и ради правительства.

Таким образом, замечено, например, и обращено внимание на то, что в № 1 Телеграфа, стр. 6, наша литература сравнивается с запретной розой, а на стр. 8 ставится вопрос: что сделали русские в течение двух последних лет? А ведь это годы 1825 и 1826. Ниже Вы говорите: в конце 24-го года мы надеялись продвинуться вперед в 25-м; эта надежда была обманута, как и многие другие. Сколько сладостных химер разрушено в течение этих двух лег. Я не могу поверить, чтобы Вы, говоря о друзьях умерших или отсутствующих, думали о людях, справедливо пораженных законом; но другие сочли именно так, и я предоставляю вам самому догадываться, какое действие способна произвести эта мысль» [3].

«Мне выпало писать к тебе о русской литературе, и признаюсь: выпал жребий не легкий!

Оно кажется сначала и не так тяжело: со времени двухлетней отлучки твоей, с тех пор, как ты сам перестал быть внимательным наблюдателем литературы отечественной, участь ее мало переменилась. Эта запретная роза остается по-прежнему запретною: соловьи свищут около нее, но, кажется, не хотят и не смеют влюбиться постоянно и только рои пчел и шмелей высасывают мед из цветочка, который ни вянет, ни цветет, а остается так, в каком-то грустном, томительном cocтoянии» [4].

«В эти два года много пролетело и исчезло тех резвых мечтаний, которые веселили нас в былое время Смотрю на круг друзей наших, прежде оживленный, веселый, и часто (думая о тебе) с грустью повторяю слова Сади (или Пушкина, который нам передал слова Сади):

Вяземский частично привел эпиграф Пушкина к «Бахчисарайскому фонтану»:

«Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече.

Вряд ли Вяземский мог утаить от Пушкина полуофициальное послание Блудова, Читал ли Пушкин это письмо своими глазами или Вяземский пересказал его своему другу, но так или иначе Пушкин несомненно был осведомлен, что отныне правительство воспринимает цитату из Саади как намек на судьбу декабристов. Тем знаменательнее, что, заканчивая восьмую главу «Евгения Онегина», он вновь напомнил о своем эпиграфе к «Бахчисарайскому фонтану»:

Продолжим, однако, чтение письма Д.Н. Блудова к Вяземскому:

«Замечания не ограничиваются этой статьей: в вашем № 7, стр. 195, 196 и 197, обратило на себя внимание то, что вы говорите о гак называемой стачке или согласии господствующих идей века с идеями лорда Байрона. Нет сомнения в том, что талант Байрона замечателен; но известно, какое печальное употребление он часто делал из него, известно, что этого великого живописца страстей всю жизнь пожирали мрачные, почти доходящие до ненависти страсти вследствие своего рода гордого отвращения ко всему, что имеет право на уважение и любовь человечества; что он долгое время был отъявленным врагом всех существующих установлений, всех признанных верований, морали и религии, даже естественной религии.

Поэтому можно справедливо удивляться, когда говорят о том, что люди нашего времени, выдающиеся своими талантами, придерживаются его взглядов; я хотел бы верить, что это не так, и в случае надобности было бы достаточно привести примеры Карамзина и Вальтера Скотта, чтобы доказать противное. Также отмечены были в №№ 4 и 6, стр. 133-150 и 112-133, 144, весьма преувеличенные похвалы, расточаемые Жан-Жаку Руссо, политическим вопросам и вопросам политической экономии, определенным как темные вопросы, разрешение которых волнует всех людей. Кажется, что эти статьи переводные, и перевод, быть может, сделан не вами; но подбор заимствованных статей также дает возможность судить об общем направлении журнала».

«. в нашем веке невозможно поэту не отозваться Байроном, как романисту не отозваться В. Скоттом Такое сочувствие, согласие нельзя назвать подражанием: оно, напротив, невольная, но возвышенная стачка (не умею вернее назвать) гениев, которые, как ни отличаются от сверстников своих, как ни зиждительны в очерке действия, проведенном вокруг их провидением, но все в некотором отношении подвластны общему духу времени и движимы в силу каких-то местных и срочных законов. Каждый мыслящий человек определит дух времени, свойственный каждой эпохе: но мы, чтобы не увлекаться вдаль, оставили это выражение неопределенным» [6].

Я глубоко убежден, что честь, совесть и разум совместно советуют и настоятельно предписывают вам не только умеренность, покорность и верность, которых от нас вправе требовать правительство, но также уважение и доверие, на которые оно равным образом имеет право благодаря своим постоянным усилиям достигнуть цели всякого хорошего правительства: сохранения и улучшения всего существующего. Не утешительно ли думать, что всякий честный человек в своей особой сфере деятельности, какой бы тесной она ни была, может, проявляя добрые чувства, распространяя здравые мысли, поддерживая разумные надежды, способствовать более или менее успеху этих усилий, осуществлению видов правительства, желающего добра и только одного добра. Это назначение, хотя и скромное, раз оно может быть назначением каждого, не больше ли стоит, чем эфемерная слава дерзости и оригинальности, чем необдуманные поступки, часто имеющие последствия если не разрушительные, то по крайней мере прискорбные.

В письме Блудова к Вяземскому правительство ясно изложило свою литературную «программу»: ставить всяческие препоны прогрессивной мысли.

Однако вернемся к «Московскому телеграфу». Как отразилось закулисное вмешательство властей на делах журнала? Вяземский вскоре покинул «Московский телеграф». Правда, причиной тому были в первую очередь его идейные разногласия с издателем журнала; в это время шло размежевание внутри оппозиционного лагеря: нарождавшийся буржуазный либерализм в лице Полевого вступал в борьбу с дворянской оппозицией, к которой принадлежал Вяземский. Но вежливые угрозы правительства также сыграли свою роль, вынудив Вяземского отойти от журнальной деятельности.

Жанр деловых бумаг, казалось бы, не литературный жанр. Но порой в официальном отношении за номером таким-то четко проступает психология его «творца». И тогда даже жандармская переписка читается как увлекательная новелла.

28 февраля 1829 года начальник I Отделения V Округа корпуса жандармов подполковник Новокщенов писал из Казани Бенкендорфу:

«С тех пор как изменился ценсурный устав, высочайше утвержденный в 10-й день июня 1826 года, периодические наши издания, сбросив покрывало скромности, приличия и умеренности, обнаружили вольнодумные мысли, неприличные выражения и слова, оскорбляющие чистоту нравов. Мелкие сочинения, наводняющие нашу литературу, также направлены к разврату, самому открытому.

А как произведения словесности подобного рода, удаленные от истинной цели, всегда были предтечами политических бедствий; то люди благонамеренные, страшась пагубного влияния на общественное мнение от сих сочинений, с крайним прискорбием взирают, что ценсура, сие охранение чистоты нравов, сей оплот благочестия, сия стража от вольнодумства, попускает ныне так небрежно печатать всякой вздор мыслей.

Пора зажать богохульный рот сим зловещим проповедникам!

Но все сие зло относят к тому, что в самом настоящем уставе о ценсуре, высочайше утвержденном в 22-й день апреля 1828 года, сделана важная уступка свободе книгопечатания. Изменение государственного установления, то есть устава ценсурного 10 июня 1826 года, в короткое время его существования, породило в неблагонамеренных писателях самонадеяние, что новым ценсурным уставом предоставляется некоторым образом более свободы писать и печатать.

Слыша нередко подобные отзывы о периодических сочинениях, распространяющих весьма вредный дух, равным образом и о послаблении ценсуры; долгом поставляю довести оные до сведения вашего превосходительства, покорнейше прося обратить благосклонное внимание к обнаружению тех вредных лиц, о коих в Вестнике Европы № 2 1829 года упоминается под названиями: сонмище нигилистов, Флюгеровский, Чадский. Кант., Угар., Тленский. Автор сей пиесы, подписавшийся под именем: Никодим Надоумка, вероятно, откроет всю тайну вышеозначенных лиц; ибо он, кажется, с тем и написал сию статью, чтобы обличить буйство издателя Московского телеграфа и его сподвижников» [7].

«Вследствие донесения Вашего высокоблагородия от 28 февраля, под № 8, нахожусь принужденным объявить Вам, что мне весьма жаль, что Вы теряете время на рассуждения, которые вовсе до Вас не касаются, и что я должен заключить по изложенным в той бумаге мыслям, которые, конечно, не собственные Ваши, что Вы связались с людьми, разделяющими дух Магницкого» [8].

«Имев честь получить предписание Вашего превосходительства от 16-го прошедшего марта № 1184, долгом поставляю донести в оправдание мое следующее:

1-е. Поводом к представлению моему от 28 февраля под № 8 был 1 пункт данной мне инструкции;

2-е. Полагая по крайнему уразумению моему превратное влияние словесности на общественное мнение предметом, всегда достойным внимания правительства;

3-е. Один из казанских помещиков, нисколько и никогда не принадлежавший к единомыслию Магницкого, сам приносил мне Вестник Европы, говорил с патриотическим чувством, удивлялся свободной литературе, каким образом дозволяют печатать статьи, показывающиеся иногда в Московском телеграфе;

4-е. Слыша и прежде того подобные рассуждения о печатании сего рода сочинений, я не мог оставаться в сём случае равнодушным и потому все то, что я слышал, принял смелость довести до сведения Вашего превосходительства.

По сим уважениям всепокорнейше прошу Ваше превосходительство великодушно мне простить и удостовериться, что я никак и никогда не в связях с людьми, разделяющими дух Магницкого, и позволено мне будет сказать, что, прослужа столько времени лет верою и правдою, могу ли ныне изменить долгу справедливости и жертвовать честию каким-либо непозволенным связям» [9].

Цензор без страха и упрека

В царской России издание журнала было трудным ремеслом. Столкновения с цензурой были неизбежны для любого издателя, будь он даже семи пядей во лбу, будь он даже благонамерен и внимателен к видам правительства: не всегда попадешь в унисон с властью, порой можно попасть и на гауптвахту. Ведь известно, что даже Фаддей Булгарин, издатель полуофициозной «Северной пчелы», закадычный приятель III Отделения, заслуживал немилость и ночевал на казенной квартире. А насколько труднее было издателю оппозиционного журнала. В этих условиях назначение того или иного цензора часто решало участь издания.

Большой удачей для Полевого была смена цензора в конце 1828 года: вместо С.Т. Аксакова (недружелюбно относившегося к журналу) цензорами «Московского телеграфа» стали В.В. Измайлов и С.Н. Глинка. Последний был большим оригиналом и единственным в своем роде цензором. Его по праву можно назвать цензором без страха и упрека.

Сын небогатого дворянина Смоленской губернии, Сергей Николаевич Глинка воспитывался в Петербурге. в Сухопутном шляхетском корпусе. Директором этого учебного заведения в те годы был гуманный и просвещенный граф Ангальт. Учась в корпусе, Глинка много читал: Вольтер, Руссо, Дидро были его любимыми авторами. Вспоминая о годах Великой французской революции, Глинка писал:

«Граф Ангальт не говорил нам ни о каких отдаленных причинах переворота европейского мира, но, чтобы ознакомить нас с тогдашними обстоятельствами, учредил в нашем зале новый стол со всеми повременными заграничными известиями. В корпусе, а не по выходе из него, узнал я о всех лицах, действовавших тогда на обширном европейском театре. На том же столе помещены были ежемесячные русские издания: «Зритель» Крылова, «Меркурий» Клушина, «Академические известия» и «Московский журнал» Карамзина» [10].

В 1826 году сильно нуждавшемуся Глинке было предложено место цензора:

«По случаю коронации прибыл в Москву министр просвещения А.С. Шишков, вместе с цензурным уставом. Главный сочинитель сего дивного творения, как гласит молва, был князь Пл.Алекс. Шихматов-Ширинский. От него получил я устав и, прочитав его, снова возвратил ему, говоря, что «в силу такого чугунного устава не могу быть цензором»» [11].

Вступая в должность, он обратился со следующими словами к товарищам по цензуре:

Товарищи мои просили, чтобы я объяснил им, что значит цензура совещательная? Я отвечал: «Если в рукописях тех, которые постарее нас, заметим что сомнительное, то поедем к ним на дом для объяснения. А кто помоложе нас, того пригласим в комитет»» [12].

Цензурный устав 1828 года Глинка встретил с энтузиазмом. Он писал: «Со времени существования цензуры никогда не было такого свободного, такого льготного устава для мысли человеческой, каким казался устав 1828 года. С горестию повторяю: казался» [13]. Изнанку этого устава Глинка скоро испытал на самом себе.

Издатель журнала «Revue Encyclopedique» оповестил о ней в декабре месяце 1829 года № 12, от стр. 474 и далее. Даря меня похвалами, он признался, что я справедливо изобличаю закон их о журналах. Декабрьская книжка «Revue Encyclopedique» была доставлена цензорами князю С.М. Голицыну, из чего он и заключил, что я агент каких-то тайных обществ.

Как бы то ни было, только в 1830 году приключилось, что в одно время король французов слетел с престола, а я с цензорского стула» [14].

Он не только не скрывал этого, но говорил во всеуслышание, что действует именно так. Я сам слышал, как он повторял много раз: «Дайте мне стопу белой бумаги, я подпишу ее всю по листам как цензор; а вы пишите на ней что хотите! Да! Я не верю, чтобы нашелся такой человек, который употребил бы во зло доверенность цензора, когда притом он и сам отвечает за то, что пишет».

Когда он был цензором «Московского телеграфа», мы тщетно уговаривали его оставить избранную им систему; просили читать внимательно все присылаемое к нему для рассмотрения, исключать или, по крайней мере, замечать, что несогласно с инструкцией) цензору. Писатель не может знать множество отношений, известных только цензуре. Но, повторяю, убеждения были тщетны: Глинка подписывал одобрение цензорское на рукописях и корректурах, не читая их. Когда дозволено было предоставлять журнальные статьи на рассмотрение цензорам в корректурных листах, мы бывали иногда в затруднении: Глинка оставлял или забывал их у себя, и так как его большею частью не бывало дома, то случалось не раз, что уже вся книжка кончена набором, а цензор еще не подписал ни одного листа к печатанию; приходилось отыскивать его по городу, и он, где-нибудь отысканный, вдруг подписывал все листы.

Вот поэтому-то мысль Глинки о том, что писатель не станет сознательно подводить доверяющего ему цензора, была психологически верна и оправдана жизнью: ведь помимо того, что элементарная человеческая порядочность побуждала оправдывать ничем не ограниченное доверие цензора, то же самое диктовала забота о собственном благополучии, о том, чтобы сохранить журнал. Словом, Глинка не без основания уповал на автоцензуру.

Вместе с тем, освободив «Московский телеграф» от мелочной и придирчивой опеки. Глинка давал возможность Полевому высказывать в печати все то, что было на грани дозволенного и терпимого высшими властями. Добрым словом надо помянуть такого редкого цензора, каким был Глинка.

На чем споткнулся Глинка? На статьях политического характера? Нет! Рассуждая на общие темы, Полевой и его сотрудники умело прикрывали свои оппозиционные взгляды верноподданническими фразами: автоцензура в подобных статьях вполне и даже с лихвой заменяла красный карандаш цензора. Нарекания вызвали другие и, на первый взгляд, менее значительные полемические статьи, задевавшие личности.

Симпатии московского общества были целиком на стороне попавшего в беду цензора, все старались наперебой выказать ему свое сочувствие. Впрочем, арестантов на московской гауптвахте содержали тогда не слишком строго. Вот как писал об этом К. Полевой:

Вскоре все вещи Глинки были расхватаны гостями, слугами их и несколькими инвалидами; началось шествие от сената до Ивановской колокольни: впереди шел Глинка с плац-майором; вокруг них и позади толпа гостей арестанта, которые несли кто кисет, кто трубку его, кто кружку и все остальное. Тут же несли фортепиано. Все это составляло невиданную процессию, не унылую, а веселую и смешную импровизированную комедию» [16].

Однако следующая история окончилась не столь благополучно: в том же 1830 году он был уволен от должности цензора за то, что разрешил печатать в «Московском телеграфе» сатирический фельетон «Утро в кабинете знатного барина». В фельетоне Полевого была явная личность: намеки на престарелого князя Н.Б. Юсупова, того самого, которому Пушкин посвятил послание «К вельможе».

Вспоминая об этом эпизоде, Глинка писал:

«По возвращении моем из Петербурга, когда я явился в цензурный комитет, меня встретили торжествующие лица профессоров-цензоров. Они смотрели на меня с лукавою улыбкою и будто неумышленно спрашивали: читал ли я послание Пушкина к князю Ю

Между тем цензор Снегирев, читавший «Телеграф» в отсутствии моем, сказал мне откровенно, что десятая книжка «Телеграфа» ожидает моей подписи, т.е. та роковая книжка, в которой помещена была статья под заглавием: «Утро у знатного барина, князя Беззубова». В ней выставлен какой-то князь Беззубов, имевший собак Жужу, Ами и любовницу, какую-то Александру Ивановну, чистившую князя по щекам за то, что он упрекал ее за нескромное гулянье в Марьиной роще с французом, и снова заключившую с ним мир за ломбардный билет в двадцать тысяч.

Конец «Московского телеграфа»

» О современниках. Будьте только выше их и делайте с ними, что хотите. Они выслушивают брань на все, что украшает и возносит век; будут смеяться даже над самими собою

Один поэт чрезвычайно польстил одному римскому императору похвальною надписью, но когда, по умерщвлении императора, упрекали поэта в лести, то он оправдался тем, что слово, употребленное им, двузначительно и может быть истолковано: «всегда будет дураком»

Франция долженствовала сделаться и сделалась местом того безмерного, векового события, которое целый мир назвал и целые века будут называть французскою революциею. Без сомнения, сей переворот был французский, но, бывши французским, он был столько же и европейский

Лафает, самый честный, самый основательный человек во французском королевстве, чистейший из патриотов, благороднейший из граждан, хотя он вместе с Мирабо, Сиесом, Баррасом, Баррером и множеством других был один из главных двигателей революции

При столь новом состоянии дел и умов во Франции, так называвшийся прежде большой свет спустил флаг. Он скончался как монархия великого короля

Разин, Булавин, Пугачев были страшными, но тщетными усилиями казацкой свободы

Первый печатный лист был уже прокламация победы просвещенных разночинцев над невеждами-дворянчиками. Латы распались в прах

Жизнию народной свободы кипели Новгород и Псков» [19].

Н. Кукольник
Рисунок К. Брюллова

15 января 1834 года на сцене Александрийского театра была поставлена верноподданническая пьеса Н.В. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла».

— Вы видели «Рука всевышнего отечество спасла?

-Как она вам полюбилась, хороша ли?

— Ложа моя была в углу, я сидел на правой стороне и мне руки-то совсем не видать былo! » [21]

Брат мой отвечал, что он уже написал разбор ее по печатному экземпляру, полученному им в Москве, но что этот разбор будет вовсе не одобрительным для пьесы.

«Нет еще: однако я уже отдал его для печатания в моем журнале»

«Вы видите, как принимают здесь пьесу; надобно соображаться с этим мнением; иначе вы навлечете себе страшные неприятности. Прошу вас, как искренний ваш доброжелатель, примите самые деятельные меры, чтобы ваш неодобрительный разбор «Руки всевышнего» не появлялся в печати. Напишите, если можно, завтра же, чтобы в Москве не печатали его»» [23].

Предупреждение шефа жандармов запоздало: книжка журнала с рецензией на драму Кукольника уже была почти полностью разослана подписчикам.

По возвращении в Москву Полевой вскоре был вызван в столицу. Ехал он на перекладных, в сопровождении жандармского унтер-офицера. В столице Полевой был помещен на квартире Дубельта, начальника штаба корпуса жандармов. Вскоре ему было приказано явиться на дом к Бенкендорфу. Когда Полевой вошел в кабинет шефа жандармов, там уже находился Уваров. Начался допрос. Обвинителем выступал Уваров, а Бенкендорф «останавливал резкие выходки и обвинения министра народного просвещения». Уваров начал с рецензии на драму Кукольника. Полевой смело отбивался: «Более и более одушевляясь, он развил свой взгляд так убедительно, что граф Бенкендорф стал поддерживать его и иногда возражать Уварову. » [24] Продолжение допроса перенесли на следующий вечер.

В пику Уварову Бенкендорф постарался смягчить участь Полевого, в чем немного и преуспел, но спасти журнал не смог: 3 апреля 1834 года по высочайшему повелению «Московский телеграф» был закрыт.

Приступая вскоре к изданию «Исторической библиотеки», Полевой писал, «что непредвиденные и независящие от воли моей обстоятельства заставляют меня прекратить издание Московского телеграфа. «. По приказу Уварова объяснение Полевого тщательно отредактировали и до читателей оно дошло в сокращенном и измененном виде: «по причине прекращения вышеозначенного повременного издания» [25].

Трусливая увертка Уварова никого не обманула. Публика отлично знала, что «Московский телеграф» умер насильственной смертью. В Москве и в Петербурге пошла по рукам анонимная эпиграмма:

Закрытие «Московского телеграфа» за недоброжелательный отзыв о пьесе Кукольника возмутило даже тех, кто по своим общественным взглядам не симпатизировал Полевому. Консервативно настроенный сенатор К.Н. Лебедев записал в свой дневник:

Однако, как мы узнаем из записи К.Н. Лебедева, публика помимо скрытого раздражения и открыто выразила свое несогласие с действиями правительства: она перестала посещать представления, и пьеса Кукольника бесславно пала.

Если среди передовой дворянской общественности конец «Московского телеграфа» вызвал двойственную реакцию, то представители третьего сословия безоговорочно сочувствовали Полевому. Директор Московской губернской гимназии Матвей Алексеевич Окулов писал 25 апреля 1834 года Уварову:

«Что же касается до запрещения журнала Полевого, то почти все единогласно говорят, что давно бы было пора; ибо ни одной статьи в оном никогда не было писано без цели вредной, а класс купечества весьма недоволен и говорит, что Полевому от того запретили, что он всех умнее. В Москве вот все что мог узнать, и все удивляются, что и Надеждина до сих пор не запрещают» [27].

1. Сухомлинов М. И. Исследования и статьи по русской литературе. Спб., 1889. Т. 2. С. 382-386.

2. ЦГАОР, ф. 109, оп. 3, № 584.

3. ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, №2410, л. 1-4. Впервые это письмо было опубликовано нами по копии, на которой значилось, что автором письма является Бенкендорф // См.: Гиллельсон М. И. Письмо А. X. Бенкендорфа к П. А. Вяземскому о «Московском телеграфе» / Пушкин: Исслед. и материалы. Т. 3. М.; Л., 1960. Т. 3. с. 418_429. Позднее нами был разыскан подлинник этого письма, писанный рукою Д. Н. Блудова (ЦГАЛИ, ф. 195, оп. 1, №1467, л. 12-14). Оно почти не имеет отличий от опубликованной копии; в начале письма обозначена дата «30 августа 1827», а в конце дописано: «Весь ваш Блудов». По-видимому, Бенкендорф передал Блудову записки фон Фока о «Московском телеграфе» с просьбой написать Вяземскому «увещевательное» письмо, что и было исполнено.

4. Моск. телеграф. 1827. Ч. 13. Отд. 1. № 1. С. 6-7.

6. Там же. Ч. 14. Отд. 1. №7. С. 195-196.

7. ЦГАОР, 1 экспедиция III Отделения, 1829 года, № 131, л. 1-2.

10. Глинка С. Н. Записки. Спб., 1895. С. 76.

15. Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., 1934. С. 255.

17. Глинка С. Н. Записки. Спб., 1895. С. 356-357.

18. Николай Полевой. Указ. соч. С. 478.

19. Сухомлинов М. И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. Спб., 1889. Т. 2: С. 415-420, 422, 428.

20. Николай Полевой. Указ. соч. С. 316.

21 ИРЛИ, ф. 322, №2, л. 1-2.

22. Там же, ф. 348, шифр 19.4.122.

23. Николай Полевой. Указ. соч. С. 316-317.

25. ЦГИА, ф. 777, оп. 1, № 1243, л. 5.

26. Рус. архив. 1910. №7. С. 365.

27. Отдел письменных источников Государственного Исторического музея, ф. 17, №71, л. 141 об.

28. В. Г. Березина опубликовала новые интересные материалы о конце «Московского телеграфа». См.: Березина В. Г. Из цензурной истории журнала «Московский телеграф». 1. Неизвестный номер «Московского телеграфа» за 1833 год; 2. К рецензии Н. А. Полевого на пьесу Н. В. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла» // Рус. лит. 1982. № 4. С. 164-173.

Глава «Рука всевышнего Отечество спасла» написана М.И. Гиллельсоном.
Публикуется по тексту 2-го, дополненного издания (М., «Книга», 1986 г.)

Источник