нам союзно лишь то что избыточно что значит
О. Мандельштам. Стихи о неизвестном солдате.
О. Мандельштам.
*СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ СОЛДАТЕ*
Сложнейшие «Стихи о неизвестном солдате» (1937) — это и камень Грааля, но и камень преткновения для исследователей творчества Мандельштама. Очень многие мандельштамоведы в какой-то момент своей научной биографии решали для себя — «готов!» — и принимались упоенно анализировать самое длинное и самое темное стихотворение поэта. Было сделано множество ценнейших наблюдений, выявлено несколько убедительнейших подтекстов, однако стихотворение в целом продолжает оставаться загадочным и недопонятым. (Лекманов Олег Андершанович)
Этот воздух пусть будет свидетелем —
Безымянная манна его —
Сострадательный, темный, вседеятельный —
Океан без души, вещество.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами
Растяжимых созвездий шатры —
Золотые созвездий жиры.
Посв. М. Ломоносову
Этот воздух пусть будет свидетелем —
Дальнобойное сердце его —
Яд Вердена всеядный и деятельный —
Океан без окна, вещество. 1
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами
Растяжимых созвездий шатры —
Золотые созвездий жиры.
Свет2 пропавших без вести вестей —
Недосказано там, недоспрошено,
Недокинуто там в сеть сетей
И своими косыми подошвами
Свет стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых подошвами
Шелестят по сетчатке моей.
Доброй ночи! Всего им хорошего!
Это зренье пророка смертей.
Этот воздух пусть будет свидетелем
Дальнобойное сердце его —
Яд Вердена — всеядный и деятельный
Океан без окна — вещество.
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте
Доброй ночи! Всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными.
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами
Растяжимых созвездий шатры —
Золотые созвездий жиры.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей —
И своими косыми подошвами
Свет стоит на моей, —
Там лежит Ватерлоо — поле новое,
Там от битвы народов светло:
Свет опальный — луч наполеоновый
Треугольным летит журавлем.
Глубоко в черномраморной устрице
Аустерлица забыт огонек,
Смертоносная ласточка шустрится,
Вязнет чумный Египта песок.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать —
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Неподкупное небо окопное —
Небо крупных оптовых смертей —
За тобой, от тебя — целокупное
Я губами несусь в темноте.
За воро;нки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил:
Развороченных — пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил.
3 марта 1937
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ
Этот воздух пусть будет свидетелем —
Дальнобойное сердце его —
И в землянках — всеядный и деятельный,
Океан без окна, вещество.
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте:
Доброй ночи! всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами
Растяжимых созвездий шатры, —
Золотые созвездий жиры.
Аравийское месиво, крошево —
Свет размолотых в луч скоростей —
И своими косыми подошвами
Свет стоит на сетчатке моей, —
Сквозь эфир, десятично означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нолей:
И за полем полей — поле новое
Трехугольным летит журавлем —
Весть летит светопыльной обновою
И от битвы давнишней светло.
Весть летит светопыльной обновою:
— Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
Я не битва народов — я новое —
От меня будет свету светло.
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска,
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни —
Во весь лоб — от виска до виска,
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится —
Чаша чаш и отчизна отчизне —
Звездным рубчиком шитый чепец —
Чепчик счастья — Шекспира отец.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат, —
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей —
За тобой, от тебя — целокупное —
Я губами несусь в темноте, —
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил —
Развороченных — пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил.
2 — 10 марта 1937
СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ СОЛДАТЕ
Этот воздух пусть будет свидетелем
Дальнобойное сердце его
И в землянках всеядный и деятельный —
Океан без окна — вещество
До чего эти звезды изветливы —
Все им нужно глядеть — для чего?
В осужденье судьи и свидетеля
В океан без окна — вещество.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня ласточка хилая
Разучившаяся летать
Как мне с этой воздушной могилой
Без руля и крыла управлять.
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами —
Растяжимых созвездий шатры
Золотые созвездий жиры
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей
И своими косыми подошвами
Свет стоит на сетчатке моей.
Неподкупное небо окопное
Небо крупных оптовых смертей
За тобой, от тебя — целокупное
Я губами несусь в темноте. —
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил —
Развороченных — пасмурный оспенный
И приниженный гений могил.
Хорошо умирает пехота
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка
И над птичьим копьем Дон-Кихота
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека —
Им обоим найдется работа
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка —
Эй, товарищество, шар земной!
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска,
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб от виска до виска
Чистотой своих швов он дразнит себя
Понимающим куполом яснится
Мыслью пенится — сам себе снится
— Чаша чаш и отчизна отчизне
Звездным рубчиком шитый чепец —
Чепчик счастья — Шекспира отец.
Ясность ясеневая и зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно
Впереди не провал, а промер
И бороться за воздух прожиточный
Эта слава другим не в пример.
И сознанье свое затоваривая
Самым огненным бытием
Я ль без выбора пью это варево
Свою голову ем под огнем
Слышишь мачеха звездного табора —
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком:
Я рожден в девяносто четвертом
Я рожден в девяносто втором
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году — и столетья
Окружают меня огнем.
Этот воздух пусть будет свидетелем —
Дальнобойное сердце его, —
И в землянках всеядный и деятельный
Океан без окна — вещество.
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится — сам себе снится —
Чаша чаш и отчизна —
Звездным рубчиком шитый чепец —
Чепчик счастья — Шекспира отец.
Миллионы убитых задешево
Притоптали тропу в пустоте —
Доброй ночи — всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами —
Растяжимых созвездий шатры —
Золотые убийства жиры.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей —
И своими косыми подошвами
Свет стоит на сетчатке моей.
Сквозь эфир, десятичноозначенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нолей.
И за полем полей — поле новое
Трехугольным летит журавлем —
Весть летит светопыльной обновою —
И от битвы давнишней светло.
Необутая, светлоголовая,
Удаляющаяся за обзор
Мякоть света бескровно-кленовая
Хочет всем рассказать свой позор.
Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Как бы обмороком затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный —
Эта слава другим не в пример.
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем?
Для чего ж заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Если белые звезды обратно,
Чуть-чуть красные, мчатся в свой дом?
Чуешь, мачеха звездного табора —
Ночь, — что будет сейчас и потом?
Напрягаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком:
Я рожден в девяносто четвертом.
Я рожден в девяносто втором.
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья — с гурьбой и гуртом —
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января — в девяносто одном
Ненадежном году — в то столетье,
От которого тёмно и днем.
Но окончилась та перекличка
И пропала, как весть без вестей,
И по выбору совести личной
По указу великих смертей.
Я — дичок испугавшийся света,
Становлюсь рядовым той страны,
У которой попросят совета
Все кто жить и воскреснуть должны.
И союза ее гражданином
Становлюсь на призыв и учет,
И вселенной ее семьянином
Всяк живущий меня назовет.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
II в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей,
За тобой, от тебя целокупное —
Я губами несусь в темноте, —
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил —
Развороченных — пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил.
27 марта — 5 апреля 1937
Этот воздух пусть будет свидетелем —
Дальнобойное сердце его, —
И в землянках всеядный и деятельный
Океан без окна — вещество.
Миллионы убитых задешево
Притоптали тропу в пустоте —
Доброй ночи — всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей —
И своими босыми подошвами
Свет стоит на сетчатке моей.
Сквозь эфир, десятично означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нолей.
И за полем полей — поле новое
Треугольным летит журавлем —
Весть летит светопыльной обновою —
И от битвы давнишней светло.
Для того ль должен развиться
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится — сам себе снится —
Чаша чаш и отчизна отчизне —
Звездным рубчиком шитый чепец —
Чепчик счастья — Шекспира отец.
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека:
Им обоим найдется работа.
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка —
Эй, товарищество — шар земной!
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем?
Для чего ж заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Если белые звезды обратно,
Чуть-чуть красные, мчатся в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора —
Ночь, — что будет сейчас и потом?
Напрягаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком:
Я рожден в девяносто четвертом.
Я рожден в девяносто втором.
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья — с гурьбой и гуртом —
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января — в девяносто одном
Ненадежном году — в то столетье,
От которого темно и днем.
Но окончилась та перекличка
И пропала, как весть без вестей,
И по выбору совести личной
По указу великих смертей.
Я — дичок испугавшийся света,
Становлюсь рядовым той страны,
У которой попросят совета
Все кто жить и воскреснуть должны.
И союза ее гражданином
Становлюсь на призыв и учет,
И вселенной ее семьянином
Всяк живущий меня назовет.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами —
Растяжимых созвездий шатры —
Золотые убийства жиры.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей,
За тобой, от тебя целокупное —
Я губами несусь в темноте, —
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил —
Развороченных — пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил.
27 марта — 5 апреля 1937
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Посмотрела это видео «Бродский о Мандельштаме». Бродский очень интересно, неординарно, непривычно об О. Мандельштаме.
И решила поставить этот стих здесь. А еще подумала, что в последнее время увлеклась Унгаретти. Но ведь он о том же. Только по-своему. Не буду говорить, кто лучше или правильней.
И получилось так, что все три поэта: Бродский, Унгаретти и Мандельштам каким-то образом связаны с Италией. Каждый по-своему отдает себя ей и отдается: Бродский лег на кладбище Сан-Микеле (Венеция), Унгаретти сравнивает себя с надгробным камнем на Сан-Микеле, а прах Осипа Эмильевича, который чуть ли ни полжизни посвятил итальянскому духу,- лег где-точуть ли ни в вечную мерзлоту.
Этот воздух пусть будет свидетелем,
Дальнобойное сердце его,
И в землянках всеядный и деятельный
Океан без окна – вещество.
До чего эти звезды изветливы!
Все им нужно глядеть – для чего?
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан без окна, вещество.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, холодать, голодать
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилой
Без руля и крыла совладать.
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчет,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечет.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами,
Ядовитого холода ягодами –
Растяжимых созвездий шатры,
Золотые созвездий жиры.
Сквозь эфир десятично-означенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число, опрозрачненный
Светлой болью и молью нулей.
И за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем,
Весть летит светопыльной обновою,
И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопыльной обновою:
– Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,
Я не Битва Народов, я новое,
От меня будет свету светло.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей,
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте, –
Доброй ночи! всего им хорошего
От лица земляных крепостей!
Неподкупное небо окопное –
Небо крупных оптовых смертей, –
За тобой, от тебя, целокупное,
Я губами несусь в темноте –
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил:
Развороченных – пасмурный, оспенный
И приниженный – гений могил.
Хорошо умирает пехота,
И поет хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека –
Им обоим найдется работа,
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка, –
Эй, товарищество, шар земной!
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска?
Развивается череп от жизни
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится, –
Чаша чаш и отчизна отчизне,
Звездным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья – Шекспира отец.
Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный –
Эта слава другим не в пример.
И сознанье свое затоваривая
Полуобморочным бытием,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнем?
Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора,
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
– Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором. –
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья – с гурьбой и гуртом
Я шепчу обескровленным ртом:
– Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Новое в блогах
ПОЭЗИЯ МАНДЕЛЬШТАМА
ПОЭЗИЯ МАНДЕЛЬШТАМА
Борис Ихлов
Во времена Пушкина традиционной была рифма «розы – морозы», Пушкин издевается над ней: «Читатель ждет уж рифмы «розы»? – / Так на же, на ее, лови!»
Пушкинский язык, впитавший фольклор от Баркова – не напышен, не патетичен, не выспренен, как у Ломоносова, Радищева, Державина, Сумарокова и даже Жуковского.
В Серебряный век рифма уже далека от классической рифмы Золотого века поэзии, не чураются примитивных рифм, иной ритм стиха, иная образность.
… Твои очи, сестра, остеклели, остеклели – глядят – не глядят. / Слушай! Ели, ветвистые ели / Непогодой студеной шумят…
… По переулку летел трамвай… мы проскочили сквозь рощу пальм, / Через Неву, через Нил и Сену…
… Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет / В тяжелых нежных наших лапах?
… Я вижу – над домом по риску откоса / Лучами идешь, собираешь их в копны…
Но Серебряный век дал миру не только Блока, Белого, Бальмонта, Гумилева, но Брюсова, Северянина, Вячеслава Иванова, наконец, Хлебникова, футуристов, Олейникова, обериутов.
… За него, за умом небогатого, / Хочет замуж, как рыбка, она…
… О, лебедиво! О, озари…
Но это еще цветочки. Вот ягодки:
… На стуле моя голова
лежит и смотрит на меня с нетерпеньем…
Не нужно рифмы, размера, да и смысла тоже. Вывороченное наизнанку слово, спасибо Северянину, ассоциации – любые, хоть суп с гвоздями, описанию подлежит всё, кишечные газы, маразм кретинов, некрофилия.
И грянули кубизм, авангард, модернизм, додекакофония, атональная музыка и, вершина – концептуальная поэзия. Нет на прорву карантина, их не просто много, их орды.
После «сердитых шестидесятников», из которых Вознесенский также внес свою лепту в словотворчество, рифма становится еще более свободной, еще более неточной, появляется внутренняя рифма. Стихотворение становится гипнотической формулой:
… Бурьян чадил, кузнечик баловал, подковы трогал усом и пророчил, и гибелью грозил мне, как монах, свою судьбу к седлу я приторочил, я и сейчас в грядущих временах, как мальчик, привстаю на стременах…
Юнна Мориц называет поэтов колдунами, которые читают стихи – завывая.
… Но если допустить, что я – веретено,
а полотно пойдет в сорочку для Гертруды,
сорочку брачную, когда осквернено
– о! – чадородие отравленной посудой,
но если допустить, что сей позорный глум,
натасканный, как Клавдий на отбросах
небытия, переродится в гул
земли матерой в накипи торосов…
Стих настолько усложнен, что возникают толкователи, разъясняющие смысл.
Стихи Мандельштама в сравнении с поэзией Золотого и Серебряного веков усложнены, хотя рифмы далеки от авангарда. Образы брызжут новизной, неожиданностью, но это не заумь. Форма подчинена «мысли» чувства, трагизму существования, теме века-волкодава, злобе дня.
Холодная весна. Голодный Старый Крым,
Как был при Врангеле…
пишет Мандельштам в 1933-м, в голодный год, вызванный засухой и ускоренно-насильственной коллективизацией.
В силу того, что стих Мандельштама «не классический», его определяют не в русскую поэзию, а в еврейскую, именно так утверждает публицист Вадим Кожинов. Он приводит слова Мандельштама, что он лишь «врастает в русскую поэзию».
Хотя сам Кожинов пишет: «… полагаю, вполне ясно, что и «полразговорца» 1930-х годов, и теперешний мой разговор о «чужаках» отнюдь не имеют в виду проблему так называемой «крови», то есть вообще всех людей нерусского происхождения, которые-де, заняв существенные места в русской культуре и русском бытии, в силу самой своей «нерусскости» наносят вред этой культуре и этому бытию. История Руси-России опровергает подобную «точку зрения» буквально на каждом своем шагу, ибо поистине бесчисленные люди иной «крови» играли в этой тысячелетней истории весомую и плодотворную роль».
Кожинов всерьез верит в немецкие деньги для Ленина. Сталин, по словам Кожинова, стремился смягчить процесс коллективизации, даже целую одну телеграмму его приводит в пример, в адрес Хатаевича. То есть, по целому одному случаю. Жертв репрессий Кожинов старается выставить в самом неприглядном виде, ведь сами они подписывали расстрельные списки. Тот же убиенный Бабель на XVII съезде восхвалял Сталина, Бухарин, Якир подписывали расстрельные списки.
Да как же по-другому? Общественное бытие определяет общественное сознание. Привилегированное бытие управленца, чей труд ставит его над обществом, привилегированное бытие делегата съезда – определяет их буржуазное сознание, не рабочий класс они будут поддерживать, а свой класс привилегированных.
Словом, евреи уничтожали евреев. А Ежов «выступал как своего рода беспристрастный арбитр». Так мыслит Кожинов. Ко всему не просто обеляет, а превозносит черносотенцев.
Иные записывают и Пастернака, Заболоцкого, М. Кольцова (Фридлянда), не говоря уже о Багрицком, в еврейские поэты.
И наоборот, такие, как Леонид Видгоф, с удовольствием фиксируют в русской поэзии Мандельштама еврейство.
Почему в еврейскую поэзию относят написанное по-русски? Сам Мандельштам приводит пример южно-русского наречия: «Не езди коляску в тени, езди ее по солнцу». У Шолом Алейхема находим еще образчик: «Здрасте вам через окно, как вы сохнете ваше белье?»
С другой стороны, такие фамилии, как Аксаков, Бунин, Радищев, Пешков, Тургенев, Державин – татарского происхождения, Пушкин – вообще эфиоп.
Но слово вывернуто наизнанку, не классическое!
Культура поэта определяется не этносом или нацией, это лишь форма, колорит, она определяется языком, страной, ее культурой, личным окружением, экономикой.
Стихи о неизвестном солдате
Этот воздух пусть будет свидетелем —
Дальнобойное сердце его —
И в землянках всеядный и деятельный —
Океан без окна, вещество.
До чего эти звёзды изветливы:
Всё им нужно глядеть — для чего? —
В осужденье судьи и свидетеля,
В океан без окна, вещество.
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилою
Без руля и крыла совладать,
И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчёт,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечёт.
Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами —
Ядовитого холода ягодами —
Растяжимых созвездий шатры —
Золотые созвездий миры.
Сквозь эфир десятичноозначенный
Свет размолотых в луч скоростей
Начинает число опрозраченный.
Светлой болью и молью нулей.
А за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем —
Весть летит светлопыльной обновою —
И от битвы вчерашней светло.
Весть летит светопыльной обновою —
Я не Лейпциг, не Ватерлоо,
Я не битва народов. Я — новое, —
От меня будет свету светло.
В глубине черномраморной устрицы
Аустерлица погас огонек —
Средиземная ласточка щурится,
Вязнет чумный Египта песок.
Аравийское месиво, крошево,
Свет размолотых в луч скоростей —
И своими косыми подошвами
Луч стоит на сетчатке моей.
Миллионы убитых задёшево
Притоптали тропу в пустоте,
Доброй ночи, всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оптовых смертей,
За тобой — от тебя — целокупное —
Я губами несусь в темноте.
За воронки, за насыпи, осыпи,
По которым он медлил и мглил,
Развороченный — пасмурный, оспенный
И приниженный гений могил.
Хорошо умирает пехота,
И поёт хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.
И дружит с человеком калека:
Им обоим найдётся работа.
И стучит по околицам века
Костылей деревянных семейка —
Эй, товарищество — шар земной!
Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чтоб его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска.
Развивается череп от жизни
Во весь лоб — от виска до виска, —
Чистотой своих швов он дразнит себя,
Понимающим куполом яснится,
Мыслью пенится, сам себе снится —
Чаша чаше, отчизна — отчизне, —
Звёздным рубчиком шитый чепец,
Чепчик счастья — Шекспира отец.
Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.
Нам союзно лишь то, что избыточно,
Впереди — не провал, а промер,
И бороться за воздух прожиточный —
Это слава другим не в пример.
И сознанье своё затоваривая
Полуобморочным бытиём,
Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнём?
Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?
Слышишь, мачеха звездного табора —
Ночь, что будет сейчас и потом?
Наливаются кровью аорты,
И звучит по рядам шепотком:
— Я рождён в девяносто четвёртом,
Я рождён в девяносто втором…
И, в кулак зажимая истёртый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рождён в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном.
Ненадёжном году, и столетья
Окружают меня огнём.
Анализ
Стихотворение-заклинание, мантра, построенная на рефренах.
«Диктатура пролетариата выражается в форме Советской власти, форме, найденной самими рабочими» (Ленин).
Мандельштам возвращается в Москву, но в 1938-м вновь арестован и отправлен в лагерь, где погибает.
Воспоминание о мировой войне – не прихоть, это новая эпоха, новая мировая война, массовые репрессии, его собственная жизнь, он встает в строй безымянных мертвецов, отличных только по дате рождения. Когда «обезумев от муки, шли уже осужденных полки», когда в заполненном доверху вагоне, едущем в концлагерь, боролись за глоток прожиточного воздуха.
… Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса…
Нечего противопоставить – ласточка разучилась летать. И не только Россия, весь земной шар – товарищество. Товарищество калек с костылями – не произошло мировой революции, вместо нее – массовые расстрелы, ГУЛаг и Великая депрессия с восемью миллиона жертв, весь международный рабочий класс – калека. Пройдет три года, и немецкие рабочие будут убивать русских братьев по классу.
Панегирик разуму – восхваление вождя, без покровов – просто череп с «понимающим куполом», как черепа на картине Верещагина, вся мощь разума направлена на то, чтобы «вливались войска», уж если убивать – так избыточно, и это не ошибка, не сумасшествие – а «промер». Паранойя Сталина – «сам себе снится». Отец народов, корректор всех литераторов, Шекспира отец, со звездами в короне, гений могил, медлительный и мглистый. Из свидетелей преступления – только воздух. Судит судей – океан без окна.
Образы продавлены через сито цензуры – ее установил себе сам поэт. Обращение к периоду Гражданской войны – эзопов язык.
… Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей…
… Я трамвайная вишенка страшной поры…
Кто веку поднимал болезненные веки,
Два сонных яблока больших,
Тот будет вспоминать, когда взревели реки
Времен обманных и глухих.
Возвращается ветер на круги своя, отсталые производительные силы привели производственные отношения в соответствие с собой, вчерашние коммунисты стали госчиновниками, стоящими над обществом – вернулись обратно в свой дом. В Россию вернулся капитализм. Не в 1991-м, а уже в 20-е.
Ощущение катастрофы – космическое, так отражается она в глазах, свет космической катастрофы – стоит на сетчатке «косыми подошвами». Будто рисунок из школьного учебника по оптике.
PS. Не рекомендую изучать поэзию и жизнь Мандельштама по мемуарам его вдовы Н. Я. Мандельштам. Столько намолотила…