Что может сравниться с матильдой
Что может сравниться с матильдой
TheatreHD Opera запись закреплена
«Кто может сравниться с Матильдой моей?»
Именно этим вопросом задаётся Роберт — герой оперы «Иоланта», для которого Чайковский написал одну из самых пылких и жгучих своих арий.
В спектакле Дмитрия Чернякова эта роль отведена прекрасному баритону Андрею Жилиховскому — правда, Роберт в его исполнении больше похож не на благородного рыцаря, а на нескромного шалопая.
Все-таки благовоспитанный шевалье вряд ли будет таскать конфеты с новогодней елки в чужом доме, как это делает обаятельный персонаж Жилиховского 
Сегодня вспоминаем и слушаем Робертов разных эпох — от представителей советской сцены в лице Юрия Гуляева до Дмитрия Хворостовского, героя нашего времени (да-да, это редкий архивный кадр).
И напомним, что последние показы «Иоланты/Щелкунчика» состоятся на днях:
16 февраля — Иркутск
17 февраля — Нижний Новгород
21 февраля — Красноярск
28 февраля — Санкт-Петербург
18, 21, 23, 27 февраля пройдут показы в Москве.
Кто может сравниться с Матильдой Кшесинской моей
Давайте вспомним, кто такая эта Матильда в опере Чайковского “Иоланта”. Вот поясняющий кусок либретто, написанного братом композитора Модестом Чайковским по по драме Генрика Херца «Дочь короля Рене»:
На юге Франции в горах расположен замок короля Прованса Рене. Здесь живёт юная дочь короля Иоланта. Она слепа от рождения, но не знает об этом. По требованию короля окружающие тщательно скрывают от неё тайну, никто из посторонних под страхом смерти не смеет проникнуть в замок. В счастливом неведении Иоланта проводит дни среди подруг, однако с недавнего времени смутные душевные порывы и стремления нарушают её покой.
Однажды она заснула в саду замка, а заблудившиеся (!) в трёх пихтах нагловатые рыцари Роберт и Водемон бесцеремонно нарушают запрет и проникают в сад.
На самом деле этот Роберт дистанционно помолвлен с Иолантой, но по жизни влюблён в графиню Лотарингии Матильду, и он едет к королю, чтобы просить расторгнуть помолвку с Иолантой. Роберт утверждает, что она чопорна и горда, и поёт арию «Кто может сравниться с Матильдой моей» …
Таким образом, мы с Вами установили, что Матильда Лотарингская – виртуальный персонаж, который даже не появляется на сцене. Мало того, в исходном тексте Херца про “Дочь короля Рене” нет никакой такой Матильды, а само произведение невозможно прочитать на русском языке до сих пор!
Совершенно очевидно, что Модест Ильич поучаствовал в спецоперации охранки, или какой-то там еще из спецслужб царской России конца 19-го века, и ввёл знаковое имя-триггер в текст либретто с далеко идущими целями.
Каждый из нас волен сам выбрать – достигнуты ли были эти цели тогда, и работает ли спусковой крючок до сих пор
Для тех, кому скучно или недосуг самому шерстить интернет в поисках дополнительной информации – предлагаем небольшую подборку материалов, лежащих в Сети в открытом доступе:
Иоланта — лирическая одноактная опера П. И. Чайковского на либретто М. И. Чайковского по драме Генрика Герца «Дочь короля Рене». Премьера состоялась 6 (18) декабря 1892 года в петербургском Мариинском театре в исполнении артистов Императорской труппы.
«Иоланта» — последняя опера П. И. Чайковского (соч. 69). В 1884 году композитор прочёл выполненный Ф. Миллером перевод одноактной драмы в стихах датского писателя Г. Герца «Дочь короля Рене». В 1888 году драма в переделке В. Р. Зотова была поставлена на сцене московского Малого театра. На основе этой переделки братом композитора М. И. Чайковским было создано либретто. К сочинению «Иоланты» Чайковский приступил в 1891 году, начав её 10 июля с финального дуэта. К 4 сентября вся музыка была написана, а в декабре закончена оркестровка.
Первое представление (вместе с балетом «Щелкунчик») состоялось 6 (18) декабря 1892 года в петербургском Мариинском театре (дирижёр Направник, декорации Бочарова; король Рене — Серебряков, Роберт — Яковлев, Водемон — Николай Фигнер, Эбн-Хакия — Чернов, Альмерик — Карелин, Бертран — Фрей, Иоланта — Медея Фигнер, Марта — Каменская, Бригитта — Рунге, Лаура — Долина).
Кстати, обратите внимание на то, что партию Водемона исполняет Николай Фигнер! А ведь это родной брат легендарной террористки Веры Фигнер, которая к этому времени уже десять лет была приговорена к смертной казни, которая потом была заменена на пожизненное заключение в крепости Шлиссельбург. 🙁
Да уж, в те времена “сын за отца” ещё не умел отвечать …
Мати́льда Фе́ликсовна Кшеси́нская (Мария-Матильда Адамовна-Феликсовна-Валериевна Кшесиньская, польск. Matylda Maria Krzesińska; 19 [31] августа 1872, Лигово (под Петербургом) — 6 декабря 1971, Париж) — российская артистка балета и педагог польского происхождения, прима-балерина Мариинского театра, заслуженная артистка Его Величества Императорских театров.
Известна также своими отношениями с августейшими особами Российской империи, фаворитка цесаревича Николая в 1892—1894 годах, супруга великого князя Андрея Романова (с 1921), Светлейшая княгиня Романовская-Красинская (с 1936), мать Владимира Красинского (1902—1974).
Родилась в семье артистов балета Мариинского театра: дочь поляка Феликса Кшесинского (1823—1905) и Юлии Доминской (вдовы балетного танцовщика Леде, от первого брака у неё было пять детей). Сестра балерины Юлии Кшесинской[1] («Кшесинская 1-я»; в замужестве Зедделер, муж — Зедделер, Александр Логгинович) и танцовщика, балетмейстера Иосифа Кшесинского (1868—1942)[2], умершего в период блокады Ленинграда.
В 1890 году окончила Императорское театральное училище, где её педагогами были Лев Иванов, Христиан Иогансон и Екатерина Вазем. После окончания школы была принята в балетную труппу Мариинского театра, где поначалу танцевала как Кшесинская 2-я (Кшесинской 1-й официально именовалась её старшая сестра Юлия). Танцевала на императорской сцене с 1890 по 1917 год.
В начале своей карьеры испытала сильное влияние искусства Вирджинии Цукки:
У меня было даже сомнение в правильности выбранной мной карьеры. Не знаю, к чему это привело бы, если бы появление на нашей сцене Цукки сразу не изменило бы моего настроения, открыв мне смысл и значение нашего искусства.
— Воспоминания Матильды Кшесинской, стр. 26[3]
Танцевала в балетах Мариуса Петипа и Льва Иванова: фея Драже в «Щелкунчике», Пахита в одноимённом балете, Одетта-Одиллия в «Лебедином озере», Никия в «Баядерке».
После отъезда в Италию Карлотты Брианца к ней перешла роль принцессы Авроры в балете «Спящая красавица». 18 ноября 1892 года, в день 50-го представления балета, балерина записала в своём дневнике:
Приехал в театр Чайковский, и его попросили на сцену (и даже я его провела на сцену), чтобы поднести ему венок…
— Цит. по: Ю. А. Бахрушин. Балеты Чайковского и их сценическая история. [4]
В 1896 году получила статус прима-балерины императорских театров (вероятно, во многом благодаря своим связям при дворе, так как главный балетмейстер Петипа не поддерживал её выдвижение на самый верх балетной иерархии).
Чтобы дополнить мягкую пластику и выразительные руки, свойственные русской балетной школе, отчётливой и виртуозной техникой ног, которой в совершенстве владела итальянская школа, начиная с 1898 года брала частные уроки у знаменитого педагога Энрико Чеккетти. Первая среди русских танцовщиц исполнила на сцене 32 фуэте подряд — трюк, которым до этого русскую публику удивляли только итальянки, в частности, Эмма Бессон и Пьерина Леньяни. Неудивительно, что, возвращая в репертуар свои популярные балеты, Мариус Петипа при их возобновлении зачастую видоизменял хореографический текст главных партий в расчёте на физические способности балерины и её сильную технику.
Хотя имя Кшесинской часто занимало первые строчки афиш, оно не связано с постановками великих балетов из списка классического балетного наследия. Специально для неё было поставлено лишь несколько спектаклей, и все они не оставили особого следа в истории русского балета. В «Пробуждении Флоры», показанном в 1894 году в Петергофе специально по случаю бракосочетания великой княгини Ксении Александровны и великого князя Александра Михайловича, и затем оставшемся в репертуаре театра, ей была отведена главная партия богини Флоры. Для бенефиса балерины в Эрмитажном театре в 1900 году Мариусом Петипа были поставлены «Арлекинада» и «Времена года». В том же году балетмейстер возобновил специально для неё «Баядерку», исчезнувшую со сцены после ухода Вазем. Также Кшесинская была главной исполнительницей в двух провальных постановках — балете «Дочь Микадо» Льва Иванова и последней работе Петипа «Волшебное зеркало», где балетмейстер поставил для неё и Сергея Легата великолепный pas d’action, в котором окружение прима-балерины и премьера составляли такие солисты, как Анна Павлова, Юлия Седова, Михаил Фокин и Михаил Обухов.
Участвовала в летних спектаклях Красносельского театра, где, например, в 1900 году танцевала полонез с Ольгой Преображенской, Александром Ширяевым и другими артистами и классическое pas de deux Льва Иванова с Николаем Легатом. Творческой индивидуальности Кшесинской была свойственна глубокая драматическая проработка ролей (Аспиччия, Эсмеральда). Будучи академической балериной, она тем не менее участвовала в постановках хореографа-новатора Михаила Фокина «Эвника» (1907), «Бабочки» (1912), «Эрос» (1915).
В 1904 году Кшесинская уволилась из театра по собственному желанию, и после полагающегося прощального бенефиса с ней был заключён контракт на разовые выступления — сначала с оплатой по 500 руб. за каждое выступление, с 1909 года — по 750.
Кшесинская всячески противодействовала приглашению в труппу иностранных балерин, интриговала против Леньяни (которая, тем не менее, протанцевала в театре 8 лет, до 1901 года). При ней стала сходить на нет практика приглашения знаменитых гастролёрш. Балерина славилась умением устраивать карьеру и отстаивать свои позиции. Некоторым образом именно она послужила причиной ухода из театра князя Волконского: отказавшись восстанавливать для Кшесинской старинный балет «Катарина, дочь разбойника», он был вынужден подать в отставку с поста директора Императорских театров[5] (согласно воспоминаниям самой балерины, видимым поводом к конфликту послужили фижмы костюма для русского танца из балета «Камарго»).
В 1911 году Кшесинская участвовала в «Русских сезонах» в Лондоне. Дягилев пошёл на контакт со «своим злейшим врагом» в надежде решить свои проблемы в российской столице: с помощью влияния и связей балерины он намеревался добиться возможности выступить со своей антрепризой в Петербурге и получить отсрочку военной службы для ставшего военнообязанным Нижинского. В обмен на обещание «похлопотать» Кшесинская была приглашена танцевать во время лондонского сезона 1911 года (балерину интересовал именно Лондон, где традиционно собиралась высшая аристократия — в отличие от Парижа, бывшего центром артистической жизни). Для её выступлений было выбрано «Лебединое озеро» — в том числе потому, что Дягилев хотел получить доступ к принадлежавшим ей декорациям балета.
Во время Первой мировой войны, когда войска Российской империи сильно страдали от нехватки снарядов, верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич утверждал, что бессилен что-либо сделать с артиллерийским ведомством, так как Матильда Кшесинская влияет на артиллерийские дела и участвует в распределении заказов между различными фирмами.
Эмиграция
Летом 1917 навсегда уехала из Петрограда, первоначально в Кисловодск, а в 1919 в Новороссийск, откуда вместе с сыном отплыла за границу.
Вскоре после переворота, когда Сергей Михайлович вернулся из Ставки и был освобожден от занимаемой им должности, он предложил Кшесинской брак. Но, как пишет она в мемуарах, она ответила отказом из-за Андрея[3].
После февраля 1917 году Кшесинская, лишившись дачи и бежав из знаменитого особняка, скиталась по чужим квартирам. Она решила отправиться к Андрею Владимировичу, который находился в Кисловодске. «Я, конечно, рассчитывала осенью вернуться из Кисловодска в Петербург, когда, как я надеялась, освободят мой дом», — наивно считала она.
«В моей душе боролись чувство радости снова увидеть Андрея и чувство угрызения совести, что оставляю Сергея одного в столице, где он был в постоянной опасности. Кроме того, мне было тяжело увозить от него Вову, в котором он души не чаял»[3]. И действительно, в 1918 году великий князь Сергей Михайлович был расстрелян в Алапаевске.
13 июля 1917 года Матильда с сыном покинула Петербург, прибыв в Кисловодск на поезде 16 июля. Андрей с матерью великой княгиней Марией Павловной и братом Борисом занимал отдельный дом. В начале 1918 года до Кисловодска «докатилась волна большевизма» — «до этого времени мы все жили сравнительно мирно и тихо, хотя и раньше бывали обыски и грабежи под всякими предлогами», пишет она. В Кисловодске Владимир поступил в местную гимназию и с успехом закончил её.
После революции с матерью и братом Борисом жил в Кисловодске (туда же приехала Кшесинская с сыном Вовой). 7 августа 1918 года братья были арестованы и перевезены в Пятигорск, но через день отпущены под домашний арест. 13 числа Борис, Андрей и его адъютант полковник Кубе бежали в горы, в Кабарду, где и скрывались до 23 сентября. Кшесинская в итоге оказалась с сыном, семьей сестры и балериной Зинаидой Рашевской (будущей женой Бориса Владимировича) и другими беженцами, которых было около сотни, в Баталпашинской (с 2 до 19 октября), откуда караван под охраной двинулся в Анапу, где решила обосноваться ехавшая под конвоем великая княгиня Мария Павловна. В Туапсе все сели на пароход «Тайфун», который доставил всех в Анапу. Там Вова заболел испанкой, но его выходили. В мае 1919 года все вернулись в Кисловодск, который посчитали освобожденным, где оставались до конца 1919 года, отбыв оттуда после тревожных новостей в Новороссийск. Беженцы ехали на поезде из 2-х вагонов, причём великая княгиня Мария Павловна ехала в вагоне 1-го класса со своими знакомыми и окружениями, а Кшесинская с сыном — в вагоне 3-го класса.
В Новороссийске прожили 6 недель прямо в вагонах, причём кругом свирепствовал сыпной тиф. 19 февраля (3 марта) 1920 года отплыли на пароходе «Семирамида» итальянского «Триестино-Ллойд». В Константинополе они получили французские визы.
12 (25) марта 1920 года семья прибыла в Кап-д’Ай, где 48-летней к тому моменту Кшесинской принадлежала вилла[9].
В 1929 году открыла собственную балетную студию в Париже. Среди учениц Кшесинской была «бэби-балерина» Татьяна Рябушинская. Во время уроков Кшесинская была тактична, она никогда не повышала голоса на своих учеников.
Старший брат Матильды Феликсовны Иосиф Кшесинский остался в России (танцевал в Кировском театре) и умер во время блокады Ленинграда в 1942 году.
В эмиграции при участии своего супруга написала мемуары, первоначально изданные в 1960 году в Париже на французском языке. Первое российское издание на русском языке осуществилось лишь в 1992 году.
В 1892—1894 годах встречалась с цесаревичем Николаем Александровичем (будущим Николаем II); их отношения прекратились после помолвки цесаревича с Алисой Гессенской в апреле 1894 года.
Позже была любовницей великих князей Сергея Михайловича и Андрея Владимировича. 18 июня 1902 года в Стрельне родился сын Владимир (в семье его звали «Вова»), получивший по Высочайшему указу от 15 октября 1911 года фамилию «Красинский» (по семейному преданию, Кшесинские происходили от графов Красинских), отчество «Сергеевич» и потомственное дворянство.
17 (30) января 1921 года в Каннах в Архангело-Михайловской церкви вступила в морганатический брак с великим князем Андреем Владимировичем, который усыновил её сына (тот стал Владимиром Андреевичем). В 1925 году перешла из католичества в православие с именем Мария.
30 ноября 1926 года Кирилл Владимирович присвоил ей и её потомству титул и фамилию князей Красинских, а 28 июля 1935 года — светлейших князей Романовских-Красинских.
Праправнучка Матильды Кшесинской Элеонора Севенард в 2017 году была принята в балетную труппу Большого театра[10].
Могила Андрея Владимировича, Матильды Кшесинской и Владимира Красинского на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Матильда Кшесинская скончалась 5 декабря 1971 года, не дожив несколько месяцев до своего столетия. Похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем в одной могиле с мужем и сыном. На памятнике эпитафия: «Светлейшая княгиня Мария Феликсовна Романовская-Красинская, заслуженная артистка императорских театров Кшесинская». Дед дожившей до 99 лет балерины — Иван-Феликс (1770—1876) — также был долгожителем, прожив 106 лет.
Кто может сравниться с Матильдой моей?
Его звали Владич. В свои сорок два года, он был, как ему казалось, достаточно стройный и подтянутый, а кому-то еще казался и довольно красивым. По темным волосам, аккуратно зачесанным назад, прошлась серебряным гребешком проказница осень, но он по-прежнему нравился женщинам, себе, друзьям, его постоянно куда-то приглашали, и не один праздник в городе не проходил без него.
Он давно уехал из своего маленького северного городишки и жил в Нижнем Новгороде. Может, и не хватал звезд с неба, но был доволен своей жизнью. За плечами у него было два удачных развода, после которых не осталось наследников. Детей он не любил и даже не особо скрывал это. Его не тяготило одиночество. А с годами ему все больше и больше стало нравиться уединение.
И вот один раз он окончательно понял, ему хочется увидеть свой далекий и тихий городок.
Приехать сюда было не сложнее, чем купить в киоске газету. Два часа на машине и вот он в центре города.
Вот его улица… А дома-то уже давно нет, как нет и родителей. А школа вот все стоит, и парк тоже. Наш усталый старый городской парк….
В нем бушевала красками злато-багряная осень. Ветер то сбивал в кучи яркие октябрьские листья, то разбрасывал их по водной глади мелкими корабликами.
Он присел на скамейку. Кажется, что это единственной место, которое совсем не изменилось. Пруд все так же бороздят маленькие лодочки, на островках те же кафешки и маленькие домики, в которых продают пиво.
Он давно запретил себе думать о подобном бреде, еще с тех далеких дней детства, когда он был не Владичем, а просто Вовкой.
…………………………………………………………
Он был обыкновенным Вовкой, Вовчиком, как его ласково звала мама, но в школе и во дворе он был Владичем. Это было как-то необычно, по-заграничному, словно югославская фамилия.
Не сказать, что он своей фамилией не гордился, просто считал ее обыкновенной, не звучной, не выдающейся. Отец как-то на такие слова рассвирепел после второй, хотел даже ремень из штанов вытащить, но мать вовремя схватила его за рукав. Над отцом, путающемся в своей рубахе от свеже-выпитого, нависал его переросток сын. В свои шестнадцать Вовка был на голову выше отца и уже явно сильнее. Парень грустно усмехнулся над его нервными потугами и, лениво оттолкнувшись от косяка, пошел в свою комнату. Отец тогда грохнул кулаком о стол и добил беленькую до самого дна.
Вовка рос в обычной семье, где отец всю жизнь проработал на небольшой фабрике по производству фурнитуры, мелочи разной вроде пуговиц да расчесок. А мать была швея в местном ателье.
Они были настолько разные, как могут быть разными гаечный ключ и флейта. Первые годы замужества ей это не мешало, даже забавляло слегка. Вполне возможно, что она мечтала перекроить своего мужа на свой лад, как перекраивала старые вещи, добавляя нужные детали. Но не сложилось… Они стали отдаляться все стремительней по мере взросления сына.
От матери еще в детстве Вовка узнал, что есть красивая и далекая от их городка другая жизнь. И не только в столице, еще дальше… Журнал «Бурда модэн» да еще Клуб кинопутешественников по телику заменяли матери все ее перемещения по миру. Но она часто шептала ему в ухо, прижимая к себе.
— Нет, сыночка, ты не будешь жить так, как мы. Что за убожество считать каждую копейку до зарплаты, да еще прятать от твоего папашки, чтоб не пропил. Нет… ты посмотри какой ты у меня красивый… ты должен жить там… Вот вырастешь, я сошью тебе жакет из замши и будешь ты самый модный у меня.
Вовка всегда чувствовал, что мать как-то старательно отделяет его и себя на одну сторону, а попивающего отца на другую. Ему однажды показалось, что если бы они стояли на своем берегу, а отец тонул около своего, то она бы кинула ему не спасательный круг, а этот модный журнал. Ну, выплывет, значит, ее человек, а так…
Где ТАМ жить, Вовка тоже не понимал сначала. Но, по мере взросления, тоже разобрался. Мир оказался огромен и ужасающе интересен. И тут у него вдруг прорвался голос. Ну, пел он так, для себя, тихонько и все, а тут.
Он никогда не пел на людях, да и в школе не особо старался. Только иногда дома, когда никого не было, он ставил старые пластинки, которые любила слушать его мать. И когда старая игла дотрагивалась до пластинки, возникало чудо. Вовка словно проваливался куда-то и видел себя под небом далекой Италии, где жаркое солнце грело винные гроздья винограда, ласковое море шелестело под ногами, перекатывая камешки, а крики чаек перекрывали негромкий шум прибоя…
Однажды он, наслушавшись разных оперных арий и песен далеких стран, решил попробовать. Он аккуратно поставил пластинку, и в следующую секунду в сотый раз скрипки стремительно взлетели к синему небу, а он, набрав воздуха в легкие, вытолкнул из себя знаменитую фразу*.
— Кто моооожет сравниться с Матильдой моей, сверкающей искрами черных очей, как на небе звезды осенних ночей?
В этот момент он видел себя в старинном замке, под небом Прованса. Вовка был не Вовка, а юный Роберт, влюбленный в герцогиню Лотарингии.
Позади него что-то шумнуло, и он резко повернулся. По косяку медленно сползала его мать, держась рукой за сердце. Он бросился к ней, по пути выдергивая вилку из розетки.
— Мама, мам, ну что, что такое? Ты чего…
Но мать улыбалась и плакала. Ничего не сказав больше, она на следующий день объявила, что они идут в парикмахерскую. Там и мать попросила сделать мальчику модную стрижку.
— Ну, пожалуйста, не их тех, что делают этой дворовой шантрапе. Нам надо нечто большее.
А потом подумала и добавила несколько высокопарно.
— Отныне мой сын будет вашим постоянным клиентом.
Вечером она сняла с него мерки и за пару дней сшила ему новую куртку.
Уже через неделю Вовку было не узнать, он изменился внешне, но никак не мог понять, нравится это ему или нет на самом деле. Девчонки сместили фокус внимания сразу. Их внимание будоражило Вовку и заставляло расправлять плечи. А вот пацаны как-то удивились сначала, но успокоились быстро. Им совсем не мешал его новый наряд.
А потом мать пошла в школу…
Он резко вздохнул и полился мощный, по-юношески звонкий голос. Музыка взорвалась аккордами и понеслась, словно мощный поток горной реки, переливаясь игриво на перекатах, а вырвавшись на волю из душных стен класса, она полетела над городом. Сплетаясь с голосом, она была неудержима и прекрасна, как юность, как первая любовь, которая окрашивает любую жизнь и делает ее светлее и ярче, которая побеждает все беды и несчастья, которая делает настоящие чудеса.
Он уже не стеснялся занятий и бежал каждое свободное время в музыкальный класс. Полгода пролетели незаметно, все шло, как по маслу, жюри с удивлением слушало и удивлялось широчайшему диапазону голоса, глубине звука, тембру, не свойственному еще в таком молодом возрасте.
И вот он конкурс… Море людей, свет огней, сцена, первые аплодисменты и диплом конкурсанта, занявшего второе место.
А еще за ним прочно закрепилось новое имя – Владич. Так однажды в шутку назвала его Елена Ивановна, сказав, что из Вовчика он уже вырос.
Возвращение перевернуло его жизнь. Девчонки не давали прохода, мальчишки со двора начали было сторониться, но победила дружба, чему он был все же рад.
Но что-то навсегда треснуло у него в душе. Это не его мир… Сидя в их грязном дворе с вечно разломанной детской каруселькой, с песочницей, в которой раз в год завозят самосвалом песок, с обшарпанными заборчиками и облепленными обрывками объявлений дверями подъездов, он думал, что его жизнь не здесь, и он теперь знал где.
Занятия его оборвались так же неожиданно, как внезапно начались. Зайдя в один из дней перед летними каникулами в музыкальный класс, он застал Елену Ивановну, собирающей свои ноты и тетрадки в какую-то коробку.
— А… это ты. Здравствуй, Владич. Я вот с тобой поговорить хочу… Я же уезжаю, мужа переводят в Москву.
— Как? – едва произнес Владич, в горле заскрипело, зачесалось, что-то закололо, он закашлялся от неожиданности. Слезы выступили у него на глазах, слезы горечи и обиды, о несбывшейся мечте. Он понимал, что музыкальная школа ему уже не светит, и одна надежда была на вот такие занятия.
Да и Елена… Она вселяла в него веру, что у него все получится, что его голос достоин лучшего, чем пение где-нибудь на праздниках да в ресторанах для посетителей. Теперь все рушилось, он ясно это сознавал. Ему было пятнадцать.
Развернувшись на каблуках, он, сцепив зубы, молча вышел в прежнюю жизнь.
Вечером он впервые с пацанами напился пива, сидя в старом городском парке. С трудом поднявшись по лестнице на четвертый этаж, он что-то пытался объяснить побелевшей от ужаса матери, потом остатки вечера провел в туалете, а утром, проснувшись с непривычной головной болью, вышел угрюмый на кухню. Отец понимающе похлопал сына по плечу и налил полстакана пива.
— Вот, держи, понимай теперь отца.
— Не смей, слышишь, не смей мне портить мальчика! – взвилась мать и осеклась, увидев, каким тяжелым взглядом просмотрел на нее сын.
Время поползло по привычному циферблату.
Из школы он ушел, поступил в техникум, а там и армия. После нее в свой город не вернулся, остался там, где служил. К родителям ездил не часто, но матери писал.
Дна так и не нашли, но и лезть не стали. А через неделю поехали еще раз и не нашли этого места. Мистика какая-то.
…………………………………………………………
И вот он снова в старом парке, в своем городе… Зачем? Для чего, для того, чтобы вспомнить свое детство и этот странный случай? А, может, вообще не надо было тогда разлучаться со своим городом? И что за нелепые мысли…
Он внезапно понял, что у него вполне нормальное имя, и оно совершенно естественно звучит на этой земле, в его родном городе. «А ведь и фамилия у меня тоже нормальная, чего я до отца доламывался, когда пацаном был. Все чего-то доказать хотел. Докопаться до дна? А есть оно у меня вообще? Может у меня тоже, как в той пещере, пустота внутри? Семьи нет, детей тоже, уйду, забудут быстро, а и вспоминать будет некому».
Он оглянулся и вдруг понял, что рядом никого нет, а был ли кто-то?
Вокруг закатным пожаром горела осенняя листва. И синее небо было не хуже неба Италии и Прованса, и воздух был свежим и горьковатым от запаха осенних листьев.
Ну, с чего он тогда взял, что где-то далеко лучше, чем здесь? Полжизни на это потратил… Владимир отодвинул так и не выпитое пиво, вдохнул легкий воздух осени, расправил спину, шевельнул плечами, как когда-то в детстве и улыбнулся.
А, может, чтоб понять все это, и надо было чему-то отстояться в душе? Значит, есть у него тоже это самое дно, просто, как в болоте, илом все поросло. Ну, что ж, еще только сорок два…
Он не заметил, как наступили сумерки. Вокруг шла и шелестела своим пестрым платьем осень. В домах зажигались огни, их приглушенный свет струился из окон на улицы. Фонари, заблудившиеся в листве деревьев, едва освещали своим неярким медовым светом потрескавшиеся тротуары.
А в это время вечер буйствовал осенними красками и рисовал на небе яркими полосами свою закатную мелодию. Она сияла, дробилась алмазами, взлетала в синюю глубину неба к первым звездам. И он почувствовал, что в душе, с самого ее дна вновь поднималась к этим высотам его музыка.
« Кто может сравниться с Матильдой моей, сверкающей искрами черных очей, как на небе звезды осенних ночей!»