тихий вовик храмов в повести завтра была война

Завтра была война… — Борис Васильев

Пролог

От нашего класса у меня оста­лись вос­по­ми­на­ния и одна фото­гра­фия. Груп­по­вой порт­рет с класс­ным руко­во­ди­те­лем в цен­тре, девоч­ками вокруг и маль­чи­ками по краям. Фото­гра­фия поблекла, а поскольку фото­граф ста­ра­тельно наво­дил на пре­по­да­ва­теля, то края, сма­зан­ные еще при съемке, сей­час окон­ча­тельно рас­плы­лись; ино­гда мне кажется, что рас­плы­лись они потому, что маль­чики нашего класса давно ото­шли в небы­тие, так и не успев повзрос­леть, и черты их рас­тво­рило время.

На фото­гра­фии мы были 7 “Б”. После экза­ме­нов Искра Поля­кова пота­щила нас в фото­ате­лье на про­спекте Рево­лю­ции: она вообще любила про­во­ра­чи­вать вся­че­ские мероприятия.

— Мы сфо­то­гра­фи­ру­емся после седь­мого, а потом после деся­того, — ора­тор­ство­вала она. — Пред­став­ля­ете, как будет инте­ресно рас­смат­ри­вать фото­гра­фии, когда мы ста­нем ста­рень­кими бабуш­ками и дедушками!

Мы наби­лись в тес­ный «пред­бан­ник»; перед нами спе­шили уве­ко­ве­читься три моло­дые пары, ста­рушка с вну­ча­тами и отде­ле­ние чуба­тых дон­цов. Они сидели в ряд, оди­на­ково кар­тинно опи­ра­ясь о шашки, и в упор раз­гля­ды­вали наших дево­чек бес­сты­жими каза­чьими гла­зами. Искре это не понра­ви­лось; она тут же дого­во­ри­лась, что нас позо­вут, когда подой­дет оче­редь, и увела весь класс в сосед­ний сквер. И там, чтобы мы не раз­бе­жа­лись, не подра­лись или, не дай бог, не потоп­тали газо­нов, объ­явила себя Пифией. Лена завя­зала ей глаза, и Искра начала вещать. Она была щед­рой про­ро­чи­цей: каж­дого ожи­дала куча детей и вагон счастья.

— Ты пода­ришь людям новое лекарство.

— Твой тре­тий сын будет гени­аль­ным поэтом.

— Ты постро­ишь самый кра­си­вый в мире Дво­рец пионеров.

Да, это были пре­крас­ные пред­ска­за­ния. Жаль только, что посе­тить фото­ате­лье вто­рой раз нам не при­шлось, дедуш­ками стали всего двое, да и бабу­шек ока­за­лось куда меньше, чем дево­чек на фото­гра­фии 7 “Б”. Когда мы одна­жды при­шли на тра­ди­ци­он­ный сбор школы, весь наш класс уме­стился в одном ряду. Из сорока пяти чело­век, закон­чив­ших когда-то 7 “Б”, до седых волос дожило девят­на­дцать. Выяс­нив это, мы больше не появ­ля­лись на тра­ди­ци­он­ных сбо­рах, где так шумно гре­мела музыка и так весело встре­ча­лись те, кто был младше нас. Они громко гово­рили, пели, сме­я­лись, а нам хоте­лось мол­чать. А если и гово­рить, то…

— Ну как твой оско­лок? Все еще лезет?

— Лезет, про­кля­тый. Частями.

— Зна­чит, одна двоих вырастила?

— Бабы, как выяс­ни­лось, суще­ства двужильные.

— Сердце, братцы, что-то того.

— Тол­сте­ешь, вот и того.

— Ты бы про­тез сма­зал, что ли. Скри­пит, спасу нет.

— А ведь мы — самое мало­чис­лен­ное поко­ле­ние земли.

— Это заметно. Осо­бенно нам, матерям-одиночкам.

— Поко­ле­ние, не знав­шее юно­сти, не узнает и ста­ро­сти. Любо­пыт­ная деталь?

— Может, помол­чим? Тошно вас слушать…

С сосед­них рядов доно­си­лось радост­ное: «А пом­нишь? Пом­нишь?», а мы не могли вспо­ми­нать вслух. Мы вспо­ми­нали про себя, и поэтому так часто над нашим рядом пови­сало соглас­ное молчание.

Мне почему-то и сей­час не хочется вспо­ми­нать, как мы убе­гали с уро­ков, курили в котель­ной и устра­и­вали тол­котню в раз­де­валке, чтобы хоть на миг при­кос­нуться к той, кото­рую любили настолько тайно, что не при­зна­ва­лись в этом самим себе. Я часами смотрю на выцвет­шую фото­гра­фию, на уже рас­плыв­ши­еся лица тех, кого нет на этой земле: я хочу понять. Ведь никто же не хотел уми­рать, правда?

Как молоды мы были.

Наша ком­па­ния тогда была неболь­шой: три девочки и трое ребят — я, Пашка Остап­чук да Валька Алек­сан­дров. Соби­ра­лись мы все­гда у Зиночки Кова­ленко, потому что у Зиночки была отдель­ная ком­ната, роди­тели с утра про­па­дали на работе, и мы чув­ство­вали себя воль­готно. Зиночка очень любила Искру Поля­кову, дру­жила с Леноч­кой Боко­вой; мы с Паш­кой уси­ленно зани­ма­лись спор­том, счи­та­лись «надеж­дой школы», а ува­лень Алек­сан­дров был при­знан­ным изоб­ре­та­те­лем. Пашка чис­лился влюб­лен­ным в Леночку, я без­на­дежно взды­хал по Зине Кова­ленко, а Валька увле­кался только соб­ствен­ными иде­ями, равно как Искра соб­ствен­ной дея­тель­но­стью. Мы ходили в кино, читали вслух те книги, кото­рые Искра объ­яв­ляла достой­ными, делали вме­сте уроки и — бол­тали. О кни­гах и филь­мах, о дру­зьях и недру­гах, о дрейфе «Седова», об интер­бри­га­дах, о Фин­лян­дии, о войне в Запад­ной Европе и про­сто так, ни о чем.

Ино­гда в нашей ком­па­нии появ­ля­лись еще двое. Одного мы встре­чали при­вет­ливо, а вто­рого откро­венно не любили.

В каж­дом классе есть свой тихий отлич­ник, над кото­рым все поте­ша­ются, но кото­рого чтут как досто­при­ме­ча­тель­ность и реши­тельно защи­щают от напа­док посто­рон­них. У нас того тихаря звали Вови­ком Хра­мо­вым: чуть ли не в пер­вом классе он объ­явил, что зовут его не Вла­ди­ми­ром и даже не Вовой, а именно Вови­ком, да так Вови­ком и остался. При­я­те­лей у него не было, дру­зей тем более, и он любил «при­сло­ниться» к нам. При­дет, сядет в уголке и сидит весь вечер, не рас­кры­вая рта, — одни уши тор­чат выше головы. Он стригся под машинку и поэтому обла­дал особо выра­зи­тель­ными ушами. Вовик про­чи­тал уйму книг и умел решать самые зако­вы­ри­стые задачи; мы ува­жали его за эти каче­ства и за то, что его при­сут­ствие никому не мешало.

А вот Сашку Ста­мес­кина, кото­рого ино­гда при­тас­ки­вала Искра, мы не жало­вали. Он был из отпе­той ком­па­нии, ругался как ломо­вой. Но Искре взду­ма­лось его пере­вос­пи­ты­вать, и Сашка стал появ­ляться не только в под­во­рот­нях. А мы с Паш­кой так часто дра­лись с ним и с его при­я­те­лями, что забыть этого уже не могли: У меня, напри­мер, сам собой начи­нал ныть выби­тый лично им зуб, когда я обна­ру­жи­вал Сашку на гори­зонте. Тут уж не до при­я­тель­ских улы­бок, но Искра ска­зала, что будет так, и мы терпели.

Зиноч­кины роди­тели поощ­ряли наши сбо­рища. Семья у них была с деви­чьим укло­ном. Зиночка роди­лась послед­ней, сестры ее уже вышли замуж и поки­нули отчий кров. В семье глав­ной была мама: выяс­нив чис­лен­ный пере­вес, папа быстро сдал пози­ции. Мы редко видели его, поскольку воз­вра­щался он обычно к ночи, но если слу­ча­лось прийти раньше, то непре­менно загля­ды­вал в Зиноч­кину ком­нату и все­гда при­ятно удивлялся:

— А, моло­дежь? Здрав­ствуйте, здрав­ствуйте. Ну, что новенького?

Насчет новень­кого спе­ци­а­ли­стом была Искра. Она обла­дала изу­ми­тель­ной спо­соб­но­стью под­дер­жи­вать разговор.

— Как вы рас­смат­ри­ва­ете заклю­че­ние Дого­вора о нена­па­де­нии с фашист­ской Германией?

Зинин папа никак это не рас­смат­ри­вал. Он неуве­ренно пожи­мал пле­чами я вино­вато улы­бался. Мы с Паш­кой счи­тали, что он навеки запу­ган пре­крас­ной поло­ви­ной чело­ве­че­ства. Правда, Искра чаще всего зада­вала вопросы, ответы на кото­рые знала назубок.

Источник

Урок литературы в 9-м классе «Мы были живые…» по роману Б.Васильева «Завтра была война…»

Разделы: Литература

Цели урока:

Оборудование урока:

Предварительная подготовка к уроку:

Ход урока

I. Сообщение темы и целей урока.

Обращение к содержанию материалов на доске. Запись темы и эпиграфа в рабочей тетради.

II. Звучит песня «Давным-давно была война».

III. Вступительное слово учителя.

Приближается День Победы. Новую мирную весну встречает народ. Но говорят, что великие войны имеют начало, а конца не имеют. Они продолжаются в слезах вдов и матерей, в стонах израненных солдат, в снах ветеранов. В который раз плуг перепахивает поля сражений, хлеб же долго, невыносимо долго хранит дымную горечь пороха. А память снова и снова обращается к тем незабываемым грозным дням, к тому поколению, которое сумело выстоять и победить. Кто они, молодые солдаты сорок первого года? Как жили? О чем мечтали? Кого любили? С кем дружили? Хочется знать обо всем.

Писатель Борис Васильев однажды заметил: «Я хочу вернуться в те дни. ». И создал роман «Завтра была война». Роман не о войне, она была еще «завтра». Писатель вернулся в 1940 год. Ему хотелось вспомнить о каждом и стать каждым, выговориться за себя и за них. Один из читателей романа в письме на имя Б. Васильева признался: «Я учился в 10-м, когда Вы были в 9-м классе, поэтому без слез не мог читать роман. Пошел в школу. В течение часа ходил по школе с номером журнала» «Юность». Спасибо Вам, дорогой мой сверстник! Спасибо за то, что дали возможность снова вернуться в те далекие годы, снова пережить их».

– А о чем задумались вы, ребята, читая роман «Завтра была война»? Что вы знаете об авторе романа?

(Девятиклассники говорят о своих впечатлениях о прочитанном достаточно живо и убедительно: роман им нравится. Но о самом авторе знают мало. Учитель восполняет этот пробел).

IV. Слово учителя о писателе.

Борис Васильев был сверстником своих героев. Он тоже из того времени. Прошел всю войну, хотя комиссия признала его негодным к военной службе по состоянию здоровья. Он вспоминает:

«Мое поколение – поколение погибших. (Мужчин 1924-1926 года рождения в живых осталось три процента. Из каждых 100 человек в живых осталось трое). Это было удивительное поколение. Мы жили с искренним убеждением в том, что должны что-то героическое сделать, мы готовили себя к этому».

Теме войны Б. Васильев посвятил много своих книг. Они представлены на нашей выставке: «А зори здесь тихие. », «В списках не значился», «На пути в Берлин», «Встречный бой», «Кажется, со мной пойдут в разведку». До войны жил в Воронеже. Учился в 9-м классе, когда началась война. Отец – командир Красной Армии.

В юности Б. Васильев очень любил театр, занимался в драмкружке. Вместе со своими учениками в школьных спектаклях играла молодая учительница Анна Яковлевна Цвик. Вот ее портрет. Красавица и умница, она была кумиром старшеклассников. Работала в школах Воронежа и после войны.

V. Беседа с учащимися по содержанию романа.

– Вспомните, как начинается роман?

– Каков довоенный 9-й класс?

– Похожи ли они на вас? Ведь поколение 40-х годов, казалось, вышло из легенды. У одного из талантливых представителей этого поколения, Павла Когана, мы прочитаем такие строчки:

Они нас выдумают снова
Сажень косая, твердый шаг
Мы были всякими. Любыми.
Не очень умными подчас.
Мы наших девушек любили,
Ревнуя, мучась, горячась.
Они нас выдумают мудрых,
Мы будем строги и прямы,
Они прикрасят и припудрят,
И все-таки пробьемся мы.

– Назовите тех, кто вам запомнился больше, расскажите о них.

Удивительное имя. И ее недолгая жизнь была как искра, которая превратилась в пламя.

Предельно честная, искренняя, максималистка во всем: в поступках, взглядах, требованиях к себе и к людям.

Горе впитала обильнее, чем радость (по словам матери).

У нее ничего не могло быть второго, вторичного. Недаром Искра – комиссар.)

Красавица и отличница, она гордится своим отцом.

Ее самоубийство – слабость или сила? Давайте еще раз вернемcя к ее последнему письму. Читаем его.

В чем состоит жизненный урок, преподнесенный историей Викой Люберецкой и ее отцом? Кстати, для сведения: такого случай самоубийства действительно был в Воронеже в те годы).

Тихий отличник, над которым беззлобно подшучивал вес класс.)

Отчаянный хулиган, чье имя склонялось на всех школьных педсоветах. ).

Доверчивая и влюбчивая, она, нимало не смущаясь, могла написать одинаковые письма сразу трем мальчишкам. )

Сложны жизненные экзамены на человечность и нравственное мужество, которые пришлось выдержать девятиклассникам. Расскажите о них.

а) История с арестом отца Вики Люберецкой и самоубийством Вики отношение к этим событиям одноклассников, классного руководителя, директора школы, матери Вики; похороны Вики (прочитать о них).

б) Почему мать Искры запрещает ей участвовать в митинге на похоронах. (Годы культа личности Сталина. Люди гибли без суда и след­ствия. )

в) История с увольнением директора школы. Почему учащиеся пришли к Николаю Григорьевичу, чтобы сказать, что они верят ему?

г) Кто научил ребят вере в людей, умению жить честно, приходить на помощь людям? (Перед их взором пример родителей, Николая Григорьевича, отца Вики Люберецкой, матери Искры. ). Рассказ о матери Искры Поляковой.

д) Могли ли в будущем ребята поступать и жить по-другому?

е) Как вы считаете, почему Б. Васильев не рассказывает читателям о том, как воевали его герои?

(В этом не было необходимости. Логика их характера, нравственные принципы показали, что они уже выдержали проверку на человека. И на войне проявят себя достойно.)

ж) Давайте побываем с вами на встрече выпускников, оставшихся в живых, через 40 лет. Расскажите о ней.

Чтение речи директора (чтение заранее готовилось одним учени­ком; исполняется под музыку «Метели» Свиридова).

«В тот единственный раз, когда мы, уцелевшие, по личной просьбе директора приехали на открытие, он сам зачитывал имена погибших перед замершим строем выживших.

Он так и не смог выговорить фамилии своей связной, губы запрыгали и побелели. Женщины бросились к нему, стали усаживать, поить водой. Он сесть отказался, а воду выпил, и мы слышали, как стучали о стекло его зубы. Потом он вытер слезы и тихо сказал:

– Жалко что? Жалко, команды у нас нет, чтобы на коленях слушали.

Мы без всякой команды стали на колени. Весь зал – бывшие ученики и бывшие фронтовики, сегодняшние школьники и учителя, инвалиды, вдовы, сироты, одинокие – все как один. И Николай Григорьевич начал почти шепотом:

Искра, Искра Полякова, Искорка наша. А как маму ее звали, не знаем только гестаповцы ее на два часа раньше доченьки повесили. Так и висели рядышком Искра Полякова и товарищ Полякова, мать и дочь.

Он помолчал, горестно качая головой, и вдруг, шагнув, поднял кулак крикнул на весь зал:

А подполье жило! Жило и било гадов! И мстило за Искорку и маму жестоко мстило!

Через полгода, в начале пятьдесят второго Николай Григорьевич умер».

VI. Заключительное слово учителя.

– Ребята, заканчивая урок по роману «Завтра была война», считая необходимым еще раз вернуться к самому автору, к его рассказу о создании романа, о прототипах героев и о том, почему после многих книг о войне он вдруг обратился к довоенной поре жизни своих героев. Делаю это сознательно: очень хочу, чтобы роман «Завтра была война» стал для вас памятным: он написан нашим земляком, на его страницах дыхание нашего города, его улиц и площадей, его сынов и дочерей погибших и живых. И одно на всех небо.

В письме воронежской учительнице Анне Яковлевне Цвик Б. Васильев написал:

«Роман «Завтра была война» автобиографичен в той мере, в какой автобиографично все авторское. Я вообще до сей поры избегал каких бы то ни был прототипов, но здесь как раз прототипы есть:

Искра Полякова – это Зоря Поляк, моя жена. (Поляк – ее девичья фамилия). Она и по сей день максималистка, а в юности была вылитой Искрой всю жизнь моим комиссаром.

Зиночка Коваленко – Ниночка Кузнецова, мать наших приемных детей погибла в автомобильной катастрофе 14 октября 1975 года. Она была поразительно женственна, нелогична, обаятельна, добра, кокетлива и по-женски проницательна и мудра. Артем Шефер – Аркадий Софер, наш ближайший друг, фронтовик, однолюб (всю жизнь любил Ниночку Кузнецову и остался один). Технарь с ног до головы, для которого нет ничего дороже друзей и дружбы. Конечно, в повести не копии, не кальки этих людей. Я и здесь в меру своих сил стремился к максимальной типизации».

И последнее, о чем надо сказать вам словами самого писателя. Обратимся еще раз к письму Б. Васильева А.Я. Цвик: «Я написал три работы о войне:

а) война бесчеловечна и безмерно жестока. («А зори здесь тихие. »);
б) война способна из юноши сделать профессионального воина. («В списках не значился»);
в) война часто приводит к потерям бессмысленным, которые отравляют «радость победы. («Встречный бой»).

В этих трех произведениях для меня оказалась исчерпанной вся война, и я уже не чувствовал потребности к ней возвращаться. Но с некоторых пор меня начало беспокоить, что в этом моем трактате о войне нет предисловия. Кто «же были те очень молодые люди, которые гибли, побеждая? Что сформировало их характер? Почему они оказались столь едины в своем порыве защищать родину?

Вот об этом я и написал в романе «Завтра была война». И ни о чем ином. ».

VII. Домашнее задание.

Выбрать цитаты из текста, характеризующие личности героев, составить цитатный план.

Источник

О повести Васильева Завтра была война

Впервые опубликована по адресу: http://dugward.ru/publ/s67.html

Как воспитывалась слепая вера в коммунизм (по повести Бориса Васильева «Завтра была война»)

Б. Васильев родился в 1924 году. Советский и российский писатель. Лауреат Государственной премии СССР (1975). По его произведениям сняты такие известные фильмы, как «Офицеры» (1971), «А зори здесь тихие» (1972, 2005), «Не стреляйте белых лебедей» (1980), «Аты-баты, шли солдаты» (1976), «Вы чьё, старичьё?» (1988), и другие.

Повесть Бориса Васильева «Завтра была война» впервые вышла в журнале «Юность», 1984 г., № 6. В повести автор пишет о своих сверстниках. Он сам закончил 9-й класс накануне войны, поэтому хорошо знал и жизнь, и проблемы своего времени, которые и отразил в книге.

Искра спрашивает у матери, существуют ли абсолютные истины. Мать требует конкретизировать вопрос, потому что в подобном контексте на него сложно ответить.

«- Значит, человек живет во имя истины?

Получается слепая вера, в некую «истину», которую открыли большевики. Всю нелепость такого заявления иллюстрирует своим ответом Зиночка, обладающая простым и незатейливым умом:

Эта вера прививается в школе, потому что дети более податливы.

Вот речь истинного, убеждённого коммуниста, директора школы, который говорит про мальчика, который ударил девочку:

«Я не знаю, кто стоит перед вами. Может, это будущий преступник, а может, отец семейства и примерный человек. Но знаю одно: сейчас перед вами стоит не мужчина. Парни и девчата, запомните это и будьте с ним поосторожнее. С ним нельзя дружить, потому что он предаст, его нельзя любить, потому что он подлец, ему нельзя верить, потому что он изменит. И так будет, пока он не докажет нам, что понял, какую совершил мерзость, пока не станет настоящим мужчиной».

Это хорошо сказано! В это хочется верить, более того, это весьма полезно подрастающему поколению. Но что происходит дальше? А дальше директор начинает объяснять, что такое настоящий мужчина:

«А чтоб ему было понятно, что такое настоящий мужчина, я ему напомню. Настоящий мужчина тот, кто любит только двух женщин. Да, двух, что за смешки! Свою мать и мать своих детей. Настоящий мужчина тот, кто любит ту страну, в которой он родился. Настоящий мужчина тот, кто отдаст другу последнюю пайку хлеба, даже если ему самому суждено умереть от голода. Настоящий мужчина тот, кто любит и уважает всех людей и ненавидит врагов этих людей. И надо учиться любить и учиться ненавидеть, и это самые главные предметы в жизни!»

Эти слова составлены из красивых лозунгов, и идеологии, построенной на лжи, с помощью которой как раз и насаждается слепая вера. Самое неприятное сочетание: «правда, приправленная ложью».

Если искать ответ на вопрос, кого же «всех» обязан любить мужчина, можно прийти к выводу, что наверное, под «людьми» имеются в виду только те, кто верен советской идеологии. Остальные, наверное, и составляют тех самых «врагов этих людей», которых и людьми-то директор школы признавать не желает.

Нелогичность фраз директора подразумевает, что дети должны просто ему поверить. Некритично поверить, потому что критики его слова не выдерживают.

Цитаты по: Васильев Б. Завтра была война

Источник

Завтра была война…

Перейти к аудиокниге

Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли

Пролог

От нашего класса у меня остались воспоминания и одна фотография. Групповой портрет с классным руководителем в центре, девочками вокруг и мальчиками по краям. Фотография поблекла, а поскольку фотограф старательно наводил на преподавателя, то края, смазанные еще при съемке, сейчас окончательно расплылись; иногда мне кажется, что расплылись они потому, что мальчики нашего класса давно отошли в небытие, так и не успев повзрослеть, и черты их растворило время.

На фотографии мы были 7-м «Б». После экзаменов Искра Полякова потащила нас в фотоателье на проспекте Революции: она вообще любила проворачивать всяческие мероприятия.

– Мы сфотографируемся после седьмого, а потом после десятого, – ораторствовала она. – Представляете, как будет интересно рассматривать фотографии, когда мы станем старенькими бабушками и дедушками!

Мы набились в тесный «предбанник»; перед нами спешили увековечиться три молодые пары, старушка с внучатами и отделение чубатых донцов. Они сидели в ряд, одинаково картинно опираясь о шашки, и в упор разглядывали наших девочек бесстыжими казачьими глазами. Искре это не понравилось; она тут же договорилась, что нас позовут, когда подойдет очередь, и увела весь класс в соседний сквер. И там, чтобы мы не разбежались, не подрались или, не дай бог, не потоптали газонов, объявила себя Пифией. Лена завязала ей глаза, и Искра начала вещать. Она была щедрой пророчицей: каждого ожидали куча детей и вагон счастья.

– Ты подаришь людям новое лекарство.

– Твой третий сын будет гениальным поэтом.

– Ты построишь самый красивый в мире Дворец пионеров.

Да, это были прекрасные предсказания. Жаль только, что посетить фотоателье второй раз нам не пришлось, дедушками стали всего двое, да и бабушек оказалось куда меньше, чем девочек на фотографии 7-го «Б». Когда мы однажды пришли на традиционный сбор школы, весь наш класс уместился в одном ряду. Из сорока человек, закончивших когда-то 7-й «Б», до седых волос дожило девятнадцать. А из всех мальчиков, что смотрят на меня с фотографии, в живых осталось четверо.

Наша компания тогда была небольшой: три девочки и трое ребят – я, Пашка Остапчук да Валька Александров. Собирались мы всегда у Зиночки Коваленко, потому что у Зиночки была отдельная комната, родители с утра пропадали на работе, и мы чувствовали себя вольготно. Зиночка очень любила Искру Полякову, дружила с Леночкой Боковой; мы с Пашкой усиленно занимались спортом, считались «надеждой школы», а увалень Александров был признанным изобретателем. Пашка числился влюбленным в Леночку, я безнадежно вздыхал по Зине Коваленко, а Валька увлекался только собственными идеями, равно как Искра – собственной деятельностью. Мы ходили в кино, читали вслух те книги, которые Искра объявляла достойными, делали вместе уроки и – болтали. О книгах и фильмах, о друзьях и недругах, о дрейфе «Седова», об Интербригадах, о Финляндии, о войне в Западной Европе и просто так, ни о чем.

Иногда в нашей компании появлялись еще двое. Одного мы встречали приветливо, а второго откровенно не любили.

В каждом классе есть свой тихий отличник, над которым все потешаются, но которого чтут как достопримечательность и решительно защищают от нападок посторонних. У нас того тихаря звали Вовиком Храмовым: чуть ли не в первом классе он объявил, что зовут его не Владимиром и даже не Вовой, а именно Вовиком, да так Вовиком и остался. Приятелей у него не было, друзей – тем более, и он любил «прислоняться» к нам. Придет, сядет в уголке и сидит весь вечер, не раскрывая рта, – одни уши торчат выше головы. Он стригся под машинку и поэтому обладал особо выразительными ушами. Вовик прочитал уйму книг и умел решать самые заковыристые задачи; мы уважали его за эти качества и за то, что его присутствие никому не мешало.

А вот Сашку Стамескина, которого иногда притаскивала Искра, мы не жаловали. Он был из отпетой компании, ругался как ломовой. Но Искре вздумалось его перевоспитывать, и Сашка стал появляться не только в подворотнях. А мы с Пашкой так часто дрались с ним и с его приятелями, что забыть этого уже не могли: у меня, например, сам собой начинал ныть выбитый лично им зуб, когда я обнаруживал Сашку на горизонте. Тут уж не до приятельских улыбок, но Искра сказала, что будет так, и мы терпели.

Зиночкины родители поощряли наши сборища. Семья у них была с девичьим уклоном. Зиночка родилась последней, сестры ее уже вышли замуж и покинули отчий кров. В семье главной была мама: выяснив численный перевес, папа быстро сдал позиции. Мы редко видели его, поскольку возвращался он обычно к ночи, но если случалось прийти раньше, то непременно заглядывал в Зиночкину комнату и всегда приятно удивлялся:

– А, молодежь? Здравствуйте, здравствуйте. Ну, что новенького?

Насчет новенького специалистом была Искра. Она обладала изумительной способностью поддерживать разговор.

– Как вы рассматриваете заключение Договора о ненападении с фашистской Германией?

Зинин папа никак это не рассматривал. Он неуверенно пожимал плечами и виновато улыбался. Мы с Пашкой считали, что он навеки запуган прекрасной половиной человечества. Правда, Искра чаще всего задавала вопросы, ответы на которые знала назубок.

– Я рассматриваю это как большую победу советской дипломатии. Мы связали руки самому агрессивному государству мира.

– Правильно, – говорил Зинин папа. – Это ты верно рассудила. А вот у нас сегодня случай был: заготовки подали не той марки стали…

Жизнь цеха была ему близка и понятна, и он говорил о ней совсем не так, как о политике. Он размахивал руками, смеялся и сердился, вставал и бегал по комнате, наступая нам на ноги. Но мы не любили слушать его цеховые новости: нас куда больше интересовали спорт, авиация и кино. А Зинин папа всю жизнь точил какие-то железные болванки; мы слушали с жестоким юношеским равнодушием. Папа рано или поздно улавливал его и смущался.

– Ну, это мелочь, конечно. Надо шире смотреть, я понимаю.

– Какой-то он у меня безответный, – сокрушалась Зина. – Никак не могу его перевоспитать, прямо беда.

– Родимые пятна, – авторитетно рассуждала Искра. – Люди, которые родились при ужасающем гнете царизма, очень долго ощущают в себе скованность воли и страх перед будущим.

Искра умела объяснять, а Зиночка – слушать. Она каждого слушала по-разному, но зато всем существом, словно не только слышала, но и видела, осязала и обоняла одновременно. Она была очень любопытна и чересчур общительна, почему ее не все и не всегда посвящали в свои секреты. Зато любили бывать в их семье с девичьим уклоном.

Наверное, поэтому здесь было по-особому уютно, по-особому приветливо и по-особому тихо. Папа и мама разговаривали негромко, поскольку кричать было не на кого. Здесь вечно что-то стирали и крахмалили, чистили и вытряхивали, жарили и парили и непременно пекли пироги. Они были из дешевой темной муки; я до сих пор помню их вкус и до сих пор убежден, что никогда не ел ничего вкуснее этих пирогов с картошкой. Мы пили чай с дешевыми карамельками, лопали пироги и болтали. А Валька шлялся по квартире и смотрел, чего бы изобрести.

– А если я к водопроводному крану примусную горелку присобачу?

– Чтобы чай был с керосином?

– Нет, чтобы подогревать. Чиркнешь спичкой, труба прогреется, и вода станет горячей.

– Ну, собачь, – соглашалась Зина.

Валька что-то пристраивал, грохотал, дырявил стены и гнул трубу. Ничего путного у него никогда не выходило, но Искра считала, что важна сама идея.

– У Эдисона тоже не все получалось.

– Может, мне Вальку разок за уши поднять? – предлагал Пашка. – Эдисона один раз подняли, и он сразу стал великим изобретателем.

Пашка и вправду мог поднять Вальку за уши: он был очень силен. Влезал по канату, согнув ноги пистолетом, делал стойку на руках и лихо вертел на турнике «солнце». Это требовало усиленных тренировок, и книг Пашка не читал, но любил слушать, когда их читали другие. А так как чаще всего читала Лена Бокова, то Пашка слушал не столько ушами, сколько глазами: он начал дружить с Леной еще с пятого класса и был постоянен в своих симпатиях и антипатиях. Искра тоже неплохо читала, но уж очень любила растолковывать прочитанное, и мы предпочитали Лену, если предполагалось читать нечто особенно интересное. А читали мы тогда много, потому что телевизоров еще не изобрели и даже дешевое дневное кино было нам не по карману.

А еще мы с детства играли в то, чем жили сами. Классы соревновались не за отметки или проценты, а за честь написать письмо папанинцам или именоваться «чкаловским», за право побывать на открытии нового цеха завода или выделить делегацию для встречи испанских детей.

Я попал однажды в такую делегацию, потому что победил на стометровке, а Искра – как круглая отличница и общественница. Мы принесли с этой встречи ненависть к фашизму, переполненные сердца и по четыре апельсина. И торжественно съели эти апельсины всем классом: каждому досталось по полторы дольки и немножко кожуры. Я и сегодня помню особый запах этих апельсинов.

И еще я помню, как горевал, что не смогу помочь челюскинцам, потому что мой самолет совершил вынужденную посадку где-то в Якутии, так и не долетев до ледового лагеря. Самую настоящую посадку: я получил «плохо», не выучив стихотворения. Потом-то я его выучил: «Да, были люди в наше время…» А дело заключалось в том, что на стене класса висела огромная самодельная карта и каждый ученик имел свой собственный самолет. Отличная оценка давала пятьсот километров, но я получил «плохо», и мой самолет был снят с полета. И «плохо» было не просто в школьном журнале: плохо было мне самому и немного – чуть-чуть! – челюскинцам, которых я так подвел.

А карту выдумала Искра.

В девятом классе Валентина Андроновна предложила нам тему свободного сочинения «Кем я хочу стать?». И все ребята написали, что они хотят стать командирами Красной Армии. Даже Вовик Храмов пожелал быть танкистом, чем вызвал бурю восторга. Да, мы искренне хотели, чтобы судьба наша была суровой. Мы сами избирали ее, мечтая об армии, авиации и флоте: мы считали себя мужчинами, а более мужских профессий тогда не существовало.

В этом смысле мне повезло. Я догнал в росте своего отца уже в восьмом классе, а поскольку он был кадровым командиром Красной Армии, то его старая форма перешла ко мне. Гимнастерка и галифе, сапоги и командирский ремень, шинель и буденовка из темно-серого сукна. Я надел эти прекрасные вещи в один замечательный день и не снимал их целых пятнадцать лет. Пока не демобилизовался. Форма тогда уже была иной, но содержание ее не изменилось: она по-прежнему осталась одеждой моего поколения. Самой красивой и самой модной.

Мне люто завидовали все ребята. И даже Искра Полякова.

– Конечно, она мне немного велика, – сказала Искра, примерив мою гимнастерку. – Но до чего же в ней уютно. Особенно если потуже затянуться ремнем.

Я часто вспоминаю эти слова, потому что в них – ощущение времени. Мы все стремились затянуться потуже, точно каждое мгновение нас ожидал строй, точно от одного нашего вида зависела готовность этого общего строя к боям и победам. Мы были молоды, но жаждали не личного счастья, а личного подвига. Мы не знали, что подвиг надо сначала посеять и вырастить. Что зреет он медленно, незримо наливаясь силой, чтобы однажды взорваться ослепительным пламенем, всполохи которого еще долго светят грядущим поколениям. Мы не знали, но это знали наши отцы и матери, прошедшие яростный огонь революции.

Кажется, ни у кого из нас не было в доме ванной. Впрочем, нет, одна квартира была с ванной, но об этом после. Мы ходили в баню обычно втроем: я, Валька и Пашка. Пашка драил наши спины отчаянно жесткой мочалкой, а потом долго блаженствовал в парной. Он требовал невыносимого жара, мы с Валькой поддавали этот жар, но сами сидели внизу. А Пашка издевался над нами с самой верхней полки:

Как-то в парную, стыдливо прикрываясь шайкой, бочком проскользнул Андрей Иванович Коваленко – отец Зиночки. В голом виде он был еще мельче, еще неказистее.

– Да разве это жар? – презрительно заорал сверху Пашка. – Это же субтропики! Это же Анапа сплошная! А ну, Валька, поддай еще!

– Борькина очередь, – объявил Валька. – Борька, поддай.

– Стоит ли? – робко спросил Коваленко.

– Стоит! – отрезал я. – Пар костей не ломит.

– Это кому как, – тихо улыбнулся Андрей Иванович.

И тут я шарахнул полную шайку на каменку. Пар взорвался с треском. Пашка восторженно взвыл, а Коваленко вздохнул. Постоял немного, подумал, взял свою шайку, повернулся и вышел.

Я и сейчас помню эту исколотую штыками, исполосованную ножами и шашками спину в сплошных узловатых шрамах. Там не было живого места – все занимал этот сине-багровый автограф Гражданской войны.

А вот мать Искры вышла из той же Гражданской иной. Не знаю, были ли у нее шрамы на теле, но на душе были, это я понял позже. Такие же, как на спине у отца Зиночки.

Мать Искры – я забыл, как ее звали, и теперь уже никто не напомнит мне этого – часто выступала в школах, техникумах, в колхозах и на заводах. Говорила резко и коротко, точно командуя, и мы ее побаивались.

– Революция продолжается, запомните. И будет продолжаться, пока мы не сломим сопротивление классовых врагов. Готовьтесь к борьбе. Суровой и беспощадной.

А может, все это мне только кажется? Я старею, с каждым днем все дальше отступая от того времени, и уже не сама действительность, а лишь представление о ней сегодня властвует надо мной. Может быть, но я хочу избежать того, что диктует мне возраст. Я хочу вернуться в те дни, стать молодым и наивным…

Глава первая

– Ясненько-ясненько-прекрасненько! – прокричала Зиночка, не дослушав материнских наставлений.

Она торопилась закрыть дверь и накинуть крючок, а мать, как всегда, застряла на пороге с последними указаниями. Постирать, погладить, почистить, прокипятить, подмести. Ужас сколько всего она придумывала каждый раз, когда уходила на работу. Обычно Зиночка терпеливо выслушивала ее, но именно сегодня мама непозволительно медлила, а идея, возникшая в Зиночкиной голове, требовала действий, поскольку была неожиданной и, как подозревала Зина, почти преступной.

Сегодня утром во сне Зиночка увидела себя на берегу речки. Этим летом она впервые поехала в лагерь не обычной девочкой, а помощником вожатой, переполненная ощущением ответственности. Она все лето так строго сдвигала колючие бровки, что на переносице осталась белая вертикальная складочка. И Зиночка очень гордилась ею.

Но увидела она себя не с пионерами, ради которых и приходилось сдвигать брови, а со взрослыми: с вожатыми отрядов, преподавателями и другими начальниками. Они загорали на песке, а Зиночка еще плескалась, потому что очень любила бултыхаться на мелководье. Потом на нее прикрикнули, и Зиночка пошла к берегу, так как еще не разучилась слушаться старших.

Уже выходя на берег, она почувствовала взгляд: пристальный, оценивающий, мужской. Зиночка смутилась, крепко прижала руки к мокрой груди и постаралась поскорее упасть на песок. А в сладком полусне ей представилось, что там, на берегу, она была без купальника. Сердце на мгновение екнуло, но глаз Зиночка так и не открыла, потому что страх не был пугающим. Это был какой-то иной страх, на который хотелось посмотреть. И она торопила маму, пугаясь не страха, а решения заглянуть в него. Решения, которое боролось в ней со стыдом, и Зиночка еще не была уверена, кто кого переборет.

Накинув крючок на входную дверь, Зиночка бросилась в комнату и первым делом старательно задернула занавески. А потом в лихорадочной спешке стала срывать с себя одежду, кидая ее куда попало: халатик, рубашку, лифчик, трусики… Она лишь взялась за них, оттянула резинку и тут же отпустила: резинка туго щелкнула по смуглому животу, и Зиночка опомнилась. Постояла, ожидая, когда уймется застучавшее сердце, и тихонечко пошла к большому маминому зеркалу. Она приближалась к нему как к бездне: чувствуя каждый шаг и не решаясь взглянуть. И, только оказавшись перед зеркалом, подняла глаза.

В свинцовом зеркальном холодке отразилась смуглая маленькая девушка с круглыми от преступного любопытства, блестящими, как вишенки, глазами. Вся она казалась шоколадной, и лишь не по росточку большая грудь да полоски от бретелек были неправдоподобно белыми, словно не принадлежавшими этому телу. Зиночка впервые сознательно разглядывала себя как бы со стороны, любовалась и одновременно пугалась того, что казалось ей уже созревшим. Но созревшей была только грудь, а бедра никак не хотели наливаться, и Зиночка сердито похлопала по ним руками. Однако бедра еще можно было терпеть: все-таки они хоть чуточку да раздались за лето, и талия уже образовалась. А вот ноги огорчали всерьез: они сбегали каким-то конусом, несоразмерно утоньшаясь к щиколоткам. И икры еще были плоскими, и коленки еще не округлились и торчали, как у девчонки-пятиклашки. Все выглядело просто отвратительно, и Зиночка с беспокойством подозревала, что природа ей тут не поможет. И вообще все счастливые девочки жили в прошлом веке, потому что тогда носили длинные платья.

Зиночка осторожно приподняла грудь, словно взвешивая: да, это уже было взрослым, полным будущих ожиданий. Значит, такая она будет – кругленькая, тугая, упругая. Конечно, хорошо бы еще подрасти, хоть немного; Зина вытянулась на цыпочках, прикидывая, какой она станет, когда наконец подрастет, и, в общем, осталась довольна. «Подождите, вы еще не так будете на меня смотреть!» – самодовольно подумала она и потанцевала перед зеркалом, мысленно напевая модное «Утомленное солнце».

И тут раздался звонок. Он ворвался так неожиданно, что Зиночка было ринулась к дверям, но потом метнулась назад, торопливо, кое-как напялила разбросанную одежду и вернулась в прихожую, на ходу застегивая халатик.

– Искра? – Зина сбросила крючок. – Знала бы, что это ты, сразу бы открыла. Я думала…

– Саша из школы ушел.

– Совсем. Ты же знаешь, что у него только мама. А теперь за ученье надо платить, вот он и ушел.

– Вот ужас-то! – Зина горестно вздохнула и примолкла.

Она побаивалась Искорку, хотя была почти на год старше. Очень любила ее, в меру слушалась и всегда побаивалась той напористости, с которой Искра решала все дела и за себя, и за нее, и вообще за всех, кто, по ее мнению, в этом нуждался.

Мама Искры до сих пор носила потертую чоновскую кожанку, сапоги и широкий ремень, оставлявший после удара жгучие красные полосы. Про эти полосы Искра никому никогда не говорила, потому что стыд был больнее. И еще потому, что лишь она одна знала: ее резкая, крутая, несгибаемая мать была глубоко несчастной и, в сущности, одинокой женщиной; Искра очень жалела и очень любила ее.

Три года назад сделала она это страшное открытие: мама несчастна и одинока. Сделала случайно, проснувшись среди ночи и услышав глухие, стонущие рыдания. В комнате было темно, только из-за шкафа, что отделял Искоркину кровать, виднелась полоска света. Искра выскользнула из-под одеяла, осторожно выглянула. И обмерла. Мать, согнувшись и зажав голову руками, раскачивалась перед столом, на котором горела настольная лампа, прикрытая газетой.

– Мамочка, что случилось? Что с тобой, мамочка?

Искра рванулась к матери, а мать медленно вставала ей навстречу, и глаза у нее были мертвые. Потом побелела, затряслась и впервые сорвала с себя солдатский ремень.

Такой Искра навсегда запомнила маму, а вот папу не помнила совсем: он наградил ее необыкновенным именем и исчез еще в далеком детстве. И мама сожгла в печке все фотографии с привычной беспощадностью.

– Он оказался слабым человеком, Искра. А ведь был когда-то комиссаром!

Слово «комиссар» для мамы решало все. В этом понятии заключался ее символ веры, символ чести и символ ее юности. Слабость была антиподом этого вечно юного и яростного слова, и Искра презирала слабость пуще предательства.

Мама была для Искры не просто примером и даже не образцом. Мама была идеалом, который предстояло достичь. С одной, правда, поправкой: Искра очень надеялась стать более счастливой.

В классе подружек любили. Но если Зиночку просто любили и быстро прощали, то Искру не только любили, но слушали. Слушали все, но зато ничего не прощали. Искра всегда помнила об этом и немного гордилась, хотя оставаться совестью класса было порой нелегко.

Вот Искорка ни за что на свете не стала бы танцевать перед зеркалом в одних трусиках. И когда Зиночка подумала об этом, то сразу начала краснеть, пугаться, что Искра заметит ее внезапный румянец, и от этого краснела еще неудержимее. И вся эта внутренняя борьба настолько занимала ее, что она уже не слушала подругу, а только краснела.

– Что ты натворила? – вдруг строго спросила Искра.

– Я? – Зиночка изобразила крайнее удивление. – Да что ты! Я ничего не натворила.

– Не смей врать. Я прекрасно знаю, когда ты краснеешь.

– А я не знаю, когда я краснею. Я просто так краснею, вот и все. Наверное, я многокровная.

– Ты полоумная, – сердито сказала Искра. – Лучше признайся сразу, тебе же будет легче.

– А! – Зиночка безнадежно махнула рукой. – Просто я пропадушка.

– Пропадушка. Пропащий человек женского рода. Неужели непонятно?

– Болтушка, – улыбнулась Искра. – Разве можно с тобой серьезно разговаривать?

Зиночка знала, чем отвести подозрения. Правда, «знать» – глагол, трудно применимый к Зине, здесь лучше подходил глагол «чувствовать». Так вот, Зиночка чувствовала, когда и как смягчить суровую подозрительность подруги. И действовала хотя и интуитивно, но почти всегда безошибочно.

– Представляешь, Саша – с его-то способностями! – не закончит школу. Ты соображаешь, какая это потеря для всех нас, а может быть, даже для всей страны! Он же мог стать конструктором самолетов. Ты видела, какие он делал модели?

– А почему Саша не хочет пойти в авиационную спецшколу?

– А потому что у него уши! – отрезала Искра. – Он застудил в детстве уши, и теперь его не принимает медкомиссия.

– Все-то ты знаешь, – не без ехидства заметила Зиночка. – И про модели, и про уши.

– Нет, не все. – Искра была выше девичьих шпилек. – Я не знаю, что нам делать с Сашей. Может, пойти в райком комсомола?

– Господи, ну при чем тут райком? – вздохнула Зиночка. – Искра, тебе за лето стал тесным лифчик?

– Обыкновенный. Не испепеляй меня, пожалуйста, взглядом. Просто я хочу знать: все девочки растут вширь или я одна такая уродина?

Искра хотела рассердиться, но сердиться на безмятежную Зиночку было трудно. Да и вопрос, который только она могла задать, был вопросом и для Искры тоже, потому что при всем командирстве ее беспокоили те же шестнадцать лет. Но признаться в таком она не могла даже самой близкой подруге: это была слабость.

– Не тем ты интересуешься, Зинаида, – очень серьезно сказала Искра. – Совершенно не тем, чем должна интересоваться комсомолка.

– Это я сейчас комсомолка. А потом я хочу быть женщиной.

– Как не стыдно! – с гневом воскликнула подруга. – Нет, вы слыхали, ее мечта, оказывается, быть женщиной. Не летчицей, не парашютисткой, не стахановкой, наконец, а женщиной. Игрушкой в руках мужчины!

– Любимой игрушкой, – улыбнулась Зиночка. – Просто игрушкой я быть не согласна.

– Перестань болтать глупости! – прикрикнула Искра. – Мне противно слушать, потому что все это отвратительно. Это буржуазные пошлости, если хочешь знать.

– Ну, рано или поздно их узнать придется, – резонно заметила Зиночка. – Но ты не волнуйся, и давай лучше говорить о Саше.

О Саше Искра согласна была говорить часами, и никому, даже самым отъявленным сплетницам, не приходило в голову, что «Искра плюс Саша равняется любовь». И не потому, что сама любовь, как явление несвоевременное, Искрой гневно отрицалась, а потому, что сам Саша был продуктом целеустремленной деятельности Искры, реально существующим доказательством ее личной силы, настойчивости и воли.

Еще год назад имя Сашки Стамескина склонялось на всех педсоветах, фигурировало во всех отчетах и глазело на мир с черной доски, установленной в вестибюле школы. Сашка воровал уголь из школьной котельной, макал девичьи косы в чернильницы и принципиально не вылезал из «оч. плохо». Дважды его собирались исключить из школы, но приходила мать, рыдала и обещала, и Сашку оставляли с директорской пометкой «до следующего замечания». Следующее замечание неукротимый Стамескин хватал вслед за уходом матери, все повторялось и к Ноябрьским прошлогодним праздникам достигло апогея. Школа кипела, и Сашка уже считал дни, когда получит долгожданную свободу.

И тут на безмятежном Сашкином горизонте возникла Искра. Появилась она не вдруг, не с бухты-барахты, а вполне продуманно и обоснованно, ибо продуманность и обоснованность были проявлением силы как антипода человеческой слабости. К Ноябрьским Искра подала заявление в комсомол, выучила Устав и все, что следовало выучить, но это было пассивным, сопутствующим фактором, это могла вызубрить любая девчонка. А Искра не желала быть «любой», она была особой и с помощью маминых внушений и маминого примера целеустремленно шла к своему идеалу. Идеалом ее была личность активная, беспокойная, общественная – та личность, которая с детства определялась гордым словом «комиссар». Это была не должность – это было призвание, долг, путеводная звездочка судьбы. И, собираясь на первое комсомольское собрание, делая первый шаг навстречу своей звезде, Искра добровольно взвалила на себя самое трудное и неблагодарное, что только могла придумать.

– Не надо выгонять из школы Сашу Стамескина, – как всегда звонко и четко сказала она на своем первом комсомольском собрании. – Перед лицом своих товарищей по Ленинскому комсомолу я торжественно обещаю, что Стамескин станет хорошим учеником, гражданином и даже комсомольцем.

Искре аплодировали, ставили ее в пример, а Искра очень жалела, что на собрании нет мамы. Если бы она была, если бы она слышала, какие слова говорят о ее дочери, то – кто знает! – может быть, она действительно перестала бы знакомым судорожным движением расстегивать широкий солдатский ремень и кричать при этом коротко и зло, будто отстреливаясь:

– Лечь! Юбку на голову! Живо!

Правда, в последний раз это случилось два года назад, в самом начале седьмого класса. Искру тогда так мучительно долго трясло, что мама отпаивала ее водой и даже просила прощения.

– Ненормальная! – кричала после собрания Зиночка. – Нашла кого перевоспитывать! Да он же поколотит тебя. Или… Или знаешь что может сделать? То, что сделали с той девочкой, в парке, про которую писали в газетах!

Искра гордо улыбалась, снисходительно выслушивая Зиночкины запугивания. Она отлично знала, что делала: она испытывала себя. Это было первое, робкое испытание ее личных «комсомольских» качеств.

На другой день Стамескин в школу не явился, и Искра после уроков пошла к нему домой. Зиночка мужественно вызвалась сопровождать, но Искра пресекла этот порыв:

– Я обещала комсомольскому собранию, что сама справлюсь со Стамескиным. Понимаешь, сама!

Она шла по длинному, темному, пронзительно пропахшему кошками коридору, и сердце ее сжималось от страха. Но она ни на мгновение не допускала мысли, что можно повернуться и уйти, сказав, будто никого не застала дома. Она не умела лгать, даже себе самой.

Стамескин рисовал самолеты. Немыслимые, сказочно гордые самолеты, свечой взмывающие в безоблачное небо. Рисунками был усеян весь стол, а то, что не умещалось, лежало на узкой железной койке. Когда Искра вошла в крохотную комнату с единственным окном, Саша ревниво прикрыл свои работы, но всего прикрыть не мог и разозлился.

С чисто женской быстротой Искра оценила обстановку: грязная посуда на табуретке, смятая, заваленная рисунками кровать, кастрюлька на подоконнике, из которой торчала ложка, – все свидетельствовало о том, что Сашкина мать во второй смене и что первое свидание с подшефным состоится с глазу на глаз. Но она не позволила себе струсить и сразу ринулась в атаку на самое слабое Сашкино место, о котором в школе никто не догадывался: на его романтическую влюбленность в авиацию.

– Таких самолетов не бывает.

– Что ты понимаешь! – закричал Сашка, но в тоне его явно послышалась заинтересованность.

Искра невозмутимо сняла шапочку и пальтишко – оно было тесновато, пуговки сдвинуты к самому краю, и это всегда смущало ее – и, привычно оправив платье, пошла прямо к столу. Сашка следил за нею исподлобья, недоверчиво и сердито. Но Искра не желала замечать его взглядов.

– Интересная конструкция, – сказала она. – Но самолет не взлетит.

– Почему это не взлетит? А если взлетит?

– «Если» в авиации понятие запрещенное, – строго произнесла она. – В авиации главное расчет. У тебя явно мала подъемная сила.

– Что? – настороженно переспросил отстающий Стамескин.

– Подъемная сила крыла, – твердо повторила Искра, хотя была совсем не уверена в том, что говорила. – Ты знаешь, от чего она зависит?

Сашка молчал, подавленный эрудицией. До сих пор авиация существовала в его жизни, как существуют птицы: летают, потому что должны летать. Он придумывал свои самолеты, исходя из эстетики, а не из математики: ему нравились формы, которые сами рвались в небо.

Все началось с самолетов, которые не могли взлететь, потому что опирались на фантазии, а не на науку. А Сашка хотел, чтобы они летали, чтобы «горки», «бочки» и «иммельманы» были покорны его самолетам, как его собственное тело было покорно ему, Сашке Стамескину, футболисту и драчуну. А для этого требовался сущий пустяк – расчет. И за этим пустяком Сашка нехотя, криво усмехаясь, пошел в школу.

Но Искре было мало, что Сашка возлюбил математику с физикой, терпел литературу, мыкался на истории и с видимым отвращением зубрил немецкие слова. Она была трезвой девочкой и ясно представляла срок, когда ее подопечному все надоест и Стамескин вернется в подворотни, к подозрительным компаниям и привычным «оч. плохо». И, не ожидая, пока это наступит, отправилась в районный Дворец пионеров.

– Отстающих не беру, – сказал ей строгий, в очках, руководитель авиамодельного кружка. – Вот пусть сперва…

– Он не простой отстающий, – перебила Искра, хотя перебивать старших было очень невежливо. – Думаете, из одних отличников получаются хорошие люди? А Том Сойер? Так вот, Саша – Том Сойер, правда, он еще не нашел своего клада. Но он найдет его, честное комсомольское, найдет! Только чуть-чуть помогите ему. Пожалуйста, помогите человеку.

– А знаешь, девочка, мне сдается, что он уже нашел свой клад, – улыбнулся руководитель кружка.

Источник