слаб и робок человек слеп умом и все тревожит
Томашевский Б.: Пушкин. Книга вторая
Глава I. Михайловское.
3. «Подражания Корану»
Более полное раскрытие новых настроений мы находим в цикле «Подражания Корану», написанном в начале пребывания в Михайловском.
Пушкин в начале ноября 1824 г. сообщал брату Льву Сергеевичу: «Я тружусь во славу Корана. ». Это было первое письмо брату, только что уехавшему из деревни в Петербург. Письмо везла с собой сестра, тоже уехавшая с матерью в Петербург. Пушкин оставался с отцом, который также готовился к отъезду из Михайловского. После крупной размолвки, получившей широкую огласку, отец с сыном избегали встреч, и Пушкин почти переселился из Михайловского в Тригорское, в семью Прасковьи Александровны Осиповой. Здесь после бурных столкновений Пушкин отдыхал, находя дружбу и сочувствие.
Смысл намека, заключавшегося в письме брату, был, конечно, понятен Льву Сергеевичу: он уже был в курсе поэтического замысла. По-видимому, Пушкин приступил к «Подражаниям Корану» еще до отъезда брата, т. е. в конце октября 1824 г. Во всяком случае, именно в ноябре он настолько поглощен этим замыслом, что применяет язык Корана к самому себе. Рассказывая Вяземскому в письме 29 ноября о судьбе рукописи своих стихотворений, оставшейся с 1820 г. в руках Н. Всеволожского, он пишет: «Между тем принужден был бежать из Мекки в Медину, мой Коран пошел по рукам — и доныне правоверные ожидают его». Бегство из Мекки в Медину — переезд из Одессы в Михайловское, «мой Коран» — рукопись сборника стихотворений Пушкина.
К восточной теме Пушкин подошел естественно. «Бахчисарайский фонтан» построен на противоположении мира христиански-европейского и мусульманского; в связи с этим внимание Пушкина естественно привлекли религиозные мотивы ислама.
К этой теме Пушкин уже подходил в «Татарской песне», вставленной в поэму:
Дарует небо человеку
Замену слез и частых бед:
Блажен факир, узревший Мекку
На старости печальных лет.
Появление в 1824 г. каких бы то ни было подражаний, тем более подражаний книге религиозного содержания, несколько неожиданно в творчестве Пушкина. Поэтому прежде всего необходимо выяснить действительное соотношение данного произведения Пушкина с подлинным текстом Корана.
Вопрос о соотношении «Подражаний» с оригиналом неоднократно подвергался изучению, и в настоящее время определить это отношение можно с достаточной точностью. Однако следует обратить внимание на одно обстоятельство: обычно в поисках параллелей к тексту Пушкина упускают из виду то обстоятельство, что подлинный Коран бесконечно повторяет одни и те же формулы. И часто поиски приводят к тому, что нападают не на то место, которое в действительности имел в виду Пушкин, а на его повторение, почему-либо представлявшееся исследователю более удобным для текстуального сопоставления. Отсюда получается впечатление дробности текстов, легших в основу «Подражаний». По подсчетам последнего исследователя, 7 Пушкин воспользовался не менее чем 81 стихом из 33 различных сур. Впечатление это мне кажется ошибочным. Из десяти подражаний восемь основано на определенных местах Корана, и лишь одно — пятое — является сводным, заимствованным из разных кусков. В этом легко убедиться, обратившись к тому тексту, которым располагал Пушкин. Нам известен этот текст. Это был русский перевод М. Веревкина. 8 Перевод этот, изданный в 1790 г., не был ученым трудом ориенталиста. Веревкин ограничился тем, что перевел Коран с французского перевода Дю Рие 1770 г. Однако перевод Веревкина носит на себе черты оригинальности: русский переводчик придал своему труду своеобразную стилистическую форму. Он перевел Коран библейским церковнославянским стилем. Такой перевод предопределил художественное восприятие Корана как книги, стилистически близкой пророческим книгам Ветхого завета. Этот библейский стиль сохранил в своих подражаниях и Пушкин.
Вот полный заголовок книги, которой пользовался Пушкин: «Книга Аль-Коран, Аравлянина Магомета, который в шестом столетии выдал оную за ниспосланную к нему с небес, себя же последним и величайшим из пророков божиих. Перевод с аравского на французский язык Андрея дю-Рюэра-де-ла-Гард-Малезера, одного из комнатных дворян короля французского, достохвально и чрез многие годы служившего отечеству своему при Порте Оттоманской, снискавшего толикую доверенность султана Амурата Третиего, что был от него посылан к Лудовику Третьему — надесят с важными поручениями. Печатана в Амстердаме и Лейпциге в 1770 году, по-российски же преложена, Московского наместничества, Клинской округи, в сельце Михалеве 1790». Имя переводчика не указано, но оно раскрыто Анастасевичем в «Росписи» Смирдина. Тексту Корана предпослано «Житие лжепророка Магомета вкратце». «Оглавление догматов веры Магометанския, по толку, так у турков называемых Суннитов» и «Вступление» (о составе Корана). В предисловии так характеризуется стиль Корана:
«Слог Аль-Корана везде прекрасен и текущ, паче же на местах подражательных речениям пророческим и стихам библейским: впрочем, есть сжатый, нередко же и темный, украшенный риторическими фигурами по вкусу народов восточных; но приманчив по изражениям замысловатым и много значащим. Где же пишется о величии божием, божественных его свойствах: высок и великолепен, хотя и сочинен прозою. Наречия важные оканчиваются рифмами, для коих иногда прерываем или переносим бывает смысл от строки в другую и подает поводы ко многим повторениям того же самого, весьма неприятным в преложении на чужой какой-либо язык. Посему-то трудно разуметь Аль-Коран и почти все сочинения аравские.
«Чудные происходят действия искусства от выбора слов и оных расположения, ибо оным, подобно музике, как бы очаровывается слух. Наипреславнейшие витии простертие слов не последнею всегда разумеют красотою искусства сего» (ч. I, стр. XXIV—XXV).
Переводчик отмечает, что Магомет стремился писать «подражательно пророкам Ветхого завета».
Эти замечания переводчика, равно как и самый стиль перевода, уже предопределяли характер «Подражаний».
«Солнце восходящее» (ч. II, стр. 368):
«Во имя бога милостивого и милосердого.
«Клянуся лучезарностию солнечного восхода и темнотою нощи, что господь твой не оставил тебя.
«Но еси ненавистен ему; умедление его к тебе наконец обрящеши к твоему же успокоению.
«Не дал ли тебе доброго убежища, егда сиротствовал еси?
«Не возвел ли на путь правый, егда от оного уклонился? нищего тебя не обогатил ли?
«Не обиждай же сирот, не отъемли крох последних от убогих, возвещай милости к тебе божии».
К первому слову текста («Клянуся») дано примечание: «Магомет роптал на архангела Гавриила, что редко является ему».
Из примечания Пушкина к первому подражанию явствует, что он не ограничился текстом выбранного места: формула клятвы составлена из разных сур Корана (последних в книге), например из главы «Заря» (ч. II, стр. 362): «Клянуся зарею; десятою нощию месяца; четою и нечетою; нощи наступлением; что нечистивии покараются». Аналогичные клятвы упоминаются в примечании Пушкина. 9
Но такое дополнение к тексту ограничивается только формулой клятвы. В остальном Пушкин просто переработал оригинал, лишь кое-где принимая во внимание аналогичные мотивы из других сур Корана.
В самом начале вместо сиротства Пушкин говорит об изгнании. Между тем, хотя в Коране в жизнеописании Магомета и говорится о гонении, бегстве, изгнании, но текста, аналогичного пушкинскому, не подыскано. Нет в Коране и текста, соответствующего словам:
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
Устраняет Пушкин и слова Корана о том, как пророк заблуждался и был выведен на правый путь, как был нищ и разбогател.
Зато Пушкин вводит тему, совершенно отсутствующую в Коране: тему власти языка, могущества слова. Ведь Коран писан не от имени Магомета: он как бы продиктован Магомету архангелом Гавриилом от имени бога.
Пушкину принадлежит первая половина заключительного четверостишия:
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй.
В черновом тексте намечался стих:
Восстань, стезею правды следуй.
Восстань, пророк, и виждь и внемли.
Итак, под пером Пушкина текст Корана сильно видоизменился. Вместо темы поучения («возвещай милости к тебе божия») Пушкин изображает силу слова, дар убеждения в борьбе с обманом во имя правды. Религиозная символика превращается в прозрачное аллегорическое покрывало, за которым ясен подлинный смысл. Введенные Пушкиным новые мотивы, не имеющие соответствия в Коране, отвечают событиям его личной и творческой жизни.
Как другой пример работы Пушкина над текстом Корана приведем четвертое подражание. Вот текст Веревкина (гл. «Крава»):
Пушкин в своем переложении устранил упоминание Авраама и поставил царя в непосредственное состязание с богом. В Коране царь не наделен никакими оценочными эпитетами. У Пушкина они введены:
Безумной гордостью обильный.
Но смолкла похвальба порока. 10
Первый из этих стихов — результат пробы других редакций. Первоначально было:
С всесильным, гордостью пылая,
Могучий состязаться мнил,
В слепой гордыне уповая,
Но ты, господь, его смирил.
Другой из двух приведенных стихов появился при последней обработке стихотворения; первоначально оно оканчивалось:
Я сладкой жизнью мир дарую,
Я землю смертью наказую,
На всё подъята длань моя.
И смертью наказую землю
По воле гнева моего.
С востока солнце я подъемлю.
С заката подыми его.
В своей переработке Пушкин заменил спокойно-эпический тон гневно-изобличительным.
Иного типа последнее — девятое — подражание. Здесь из краткого изложения Корана Пушкин создал законченную, развитую картину. Для этого он воспользовался отрывком из суры «Крава»:
«Размысли о деянии вышедшего из селения опустошенного и разоренного, вещающего к себе сице; како может дати жизнь бог умерщвленным здесь и восстановити селение по-прежнему? Бог умертвил самого его, по прошествии ста лет воскресив, сказал ему: давно ли ты на месте сем? отвечал: единый день с половиною.
«Напротив, ты был здесь сто лет, виждь мяса и питие, на пищу для чрева твоего приуготовленную, уцелели от всякого повреждения чрез столь долгое время, воззри на твоего осла, уже токмо одни кости его белеются, послужити примером для всего мира, ныне и во веки: виждь кости осла твоего, соберу их, облеку плотию. Неверный, ураженный чудом таковым, возопил: признаюся, что бог всемогущ» (ч. I, стр. 33—34).
Пушкин отбросил аллегорическую часть (воскрешение как доказательство и прообраз всеобщего воскрешения мертвых). Первоначально он предполагал ограничиться близким переложением. В его тетради, где находятся черновики подражаний Корану, на обороте л. II, читаем черновой набросок:
В пустыне дикой человека
Господь узрел и усыпил,
Когда же протекли три века,
Он человека пробудил.
Бог рек: под кладязем пустынным,
Скажи, давно ли здесь лежал.
— Мне сон мой показался длинным:
Я здесь полсуток, верно, спал.
И уже на других листах тетради Пушкин второй раз начал свое изложение, далеко отходя от оригинала и придавая подражанию форму восточной баллады. Здесь появились описания пальмы и источника, фантастика была лишена религиозно-догматического истолкования, а всё развитие сюжета подчинено было мотиву возрождения, смены усталости и ропота бодростью и силой, на что нет даже намека в тексте Корана.
Совсем иного типа подражание пятое. В Коране нет такого места, которое бы соответствовало содержанию всего этого подражания в целом. Здесь собраны воедино темы разных отрывков из Корана. А так как одни и те же вещи в Коране постоянно повторяются, то трудно указать точно именно те места, которые положены в основу данного подражания.
«Создах горы, удерживая землю от движения; проложих пути широкие и пространные, по коим бы шествовали твари мои; покрых их небом, поддерживая оное, да не падет на них» (ч. II, стр. 59).
Земля недвижна; неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой.
Второе четверостишие основано на тексте из главы «Сияние»:
«Бог освещает небо и землю, яко огнь ланпады в сосуде хрустальном, туком масличным наполненной» (ч. II, стр. 89).
Зажег ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле,
Как лен, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале.
Источником третьего четверостишия, по-видимому, является отрывок из главы «Создатель»:
«Бог послал ветры, совлекающие облака на места, изможженные от зноя, да освежится земля, да возродится по умертвии своем; подобно же воскресит он сущих во гробах» (ч. II, стр. 171).
Пушкин устраняет религиозную символику (параллель с воскрешением мертвых):
Творцу молитесь; он могучий:
Он правит ветром; в знойный день
На землю насылает тучи;
Дает земле древесну тень.
«Бог послал к вам книгу полную света, да приводятся ею на путь спасения любящие его, да извлекаются от тьмы, и особенною его благодатию направляются на путь спасения» (ч. I, стр. 85),
Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран,
Да притечем и мы ко свету,
И да падет с очей туман.
По своему построению это пятое подражание, в отличие от прочих, собрано из разных мест Корана.
Приведенные примеры обработки текста Корана показывают, как свободно обращался Пушкин с оригиналом. И те, кто искал в стихах Пушкина точности в передаче арабского памятника письменности, не могли признать за подражаниями Пушкина никакого достоинства. Так, по поводу девятого подражания К. С. Кашталева писала: «Следует сказать, что это подражание, вопреки общему мнению, является самым неудачным. Медленное, логически-последовательное развитие действия, подробности описания отдельных положений, самые длинноты повествования не характерны для Корана. Главным же недостатком, в противоположность опять общему мнению, является то, что Пушкин допустил здесь изменение в сюжете подлинника, от которого сильно пострадал весь характер Подражания». 11 Характерно в этом же отношении замечание А. Крымского: «Что Кораном, по крайней мере последними сурами, могут восхищаться и люди с эстетическим вкусом, видно из примера Пушкина, который писал (очень неудачные, впрочем) стихотворные подражания Корану». 12
Итак, если критерием достоинства данных «Подражаний» считать точность передачи подлинника, то «Подражания Корану» придется назвать одним из самых неудачных произведений Пушкина.
Однако для окончательной оценки надо прежде всего выяснить намерения автора и назначение «Подражаний». Для решения этих вопросов обратимся к поэтической форме подражаний Пушкина.
Своим подражаниям Пушкин придал своеобразную стихотворную форму. Четыре подражания (первое, третье, пятое и седьмое) написаны в форме стансов, четверостишиями четырехстопного ямба. Это достаточно нейтральная форма, сама по себе еще не обнаруживающая стилистических намерений автора. Но второе подражание воспроизводит форму классического десятистишия, применявшегося исключительно в одах. Такими десятистишиями написана бо́льшая часть од XVIII в. К концу века эта форма стала как бы обязательной в жанре торжественных и философских од.
Восьмое подражание также воспроизводит одическую строфу. Подобная строфа является относительно редкой. Она находится в тесном родстве со строфой, примененной Пушкиным в стихотворении «Недвижный страж дремал». Вот пример применения подобной строфы у Ник. Радищева, из его оды «На время» 1804 г. (из Тома́):
О время! ты тогда останови теченье,
Да матери моей то будет в утешенье,
Что нежный сын ее столь добродетель чтит;
И слава с мудростью меня да осеняет,
Главу мою да увенчает,
И буду их щитом и в дряхлости покрыт.
Отличие этой строфы от примененной в стихотворении «Недвижный страж дремал» состоит в том, что короткий пятый стих насчитывает здесь не три, а четыре стопы (при точном соответствии французскому оригиналу следовало бы применить здесь трехстопный стих).
«Подражаний Корану» ближе всего напоминает традицию русских «духовных од» XVIII в., представлявших собой в основном переложения псалмов. Начиная с Ломоносова русские поэты применяли к этому роду, наряду с разными формами традиционных одических строф, также и ямбические (реже хореические) четверостишия.
«Духовные оды» в конце века сблизились с «философскими одами» (типичным образцом такой оды является и ода «На время»).
Не удаляется от формы подобных од и седьмое подражание:
Восстань, боязливый:
В пещере твоей
Святая лампада
До утра горит.
Эти короткие амфибрахические стихи по ритмическому типу близки к дактилическим формам переложения псалма у Сумарокова:
Суетен будешь
Ты, человек,
Если забудешь
Краткий свой век.
Ср. «Молитву» Николева:
Боже! помилуй,
Боже! спаси,
С горда рассудка
Мрак отряси.
И только последнее подражание отходит от традиций «духовных од» и приближается как по своему стихотворному строю, так и по сюжетному построению к балладам.
Близки «духовным одам» подражания Пушкина и по своему построению.
Особенно это ясно в первом подражании. Так, вопросительная форма типична для подобных произведений. Ср. в подражании Пушкина:
Я ввел, главу его любя.
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами?
И вот ода Ломоносова, являющаяся как бы прототипом всех позднейших духовных од:
Кто море удержал брегами,
И бездне положил предел,
И ей свирепыми волнами
Стремиться дале не велел?
Покрытую пучину мглою
Не я ли сильною рукою
Открыл и разогнал туман
И с суши сдвигнул океан? 13
Насколько строго соблюдал Пушкин общий стиль духовных од, могут показать параллели с аналогичными одами Капниста, который отнюдь не является каким-нибудь исключением среди других одописцев:
Почто смущаются языки. (Капнист).
Почто ж кичится человек? (Пушкин).
Я рек: во тьме могу сокрыться. (Капнист).
. (Пушкин).
Блаженны правые сердцами. (Капнист).
Блаженны падшие в сраженье. (Пушкин).
Творцу со трепетом служите. (Капнист).
Творцу молитесь; он могучий. (Пушкин).
Такие фразеологические построения типичны для всех од от Ломоносова до Пушкина.
Самые мотивы, избранные Пушкиным из Корана, имеют близкое соответствие с мотивами, какие русские поэты выбирали из псалмов:
Земля недвижна; неба своды,
Творец, поддержаны тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой. (Пушкин).
Ты землю твердо основал,
И для надежныя окрепы
Недвижны положил заклепы
Ломоносов).
Зажег ты солнце во вселенной,
Да светит небу и земле,
Как лен, елеем напоенный,
В лампадном светит хрустале. (Пушкин).
Сия ужасная громада,
Как искра пред тобой одна,
О коль пресветлая лампада
Тобою, боже, возжена. (Ломоносов).
Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился,
Что дышит он недолгий век,
Что слаб умрет, как слаб явился. (Пушкин).
Ты помни, что твой краток век,
Что ты и славясь, человек,
Что наг пришедший из утробы
Опять отсель отыдешь наг;
Богатства не берут во гробы. (Сумароков).
Этих параллелей достаточно, чтобы показать связь между «Подражаниями Корану» и русской традицией «духовных од». 14
Хорошо известно, что жанр «духовных од», несмотря на свою религиозную оболочку, вовсе не замыкался в узкой сфере религиозных размышлений. Это был жанр, широкий по охвату тем и лирических настроений. В какой-то степени этот жанр в эпоху господства оды в лирической поэзии является предшественником того рода стихотворений, которые в эпоху господства элегий отошли в область так называемых «медитативных элегий». Особенно псалмы давали материал для развития тем, по существу, никак не связанных с религиозными догматами.
Типичной является для «духовной оды» гражданская тема. Достаточно напомнить оду Ломоносова «Преложение псалма 145» (1747 г.):
Никто не уповай вовеки
На тщетну власть князей земных:
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них.
Характерно переложение того же псалма у Сумарокова, его же «К неправедным судьям», ода Державина «Властителям и судиям» и т. д.
Новый характер приобрели «псалмы» в декабристской поэзии, особенно под пером Ф. Глинки:
Наш друг Фита, кутейник в эполетах,
Бормочет нам растянутый псалом.
Несмотря на ироническое отношение Пушкина к поэтическому дарованию Глинки, не следует преуменьшать политическое значение его «псалмов». 15
Отсюда далеко до обобщения, будто «восточный стиль» вообще является приметой свободолюбивой лирики, но несомненно, что в разработке темы гражданской свободы поэты из разных соображений обращались и к «восточному стилю». Такими «псалмами» явились и «Подражания Корану» Пушкина.
Мы уже знаем, что проблема восточного стиля интересовала Пушкина в те годы, когда писаны были «Подражания Корану». Мы знаем, что Пушкин возражал против чистых стилизаций на восточный лад и утверждал, что поэт «и в упоении восточной роскоши должен сохранять вкус и взор европейца».
И если это говорил Пушкин по отношению к поэме, то еще в большей степени должно это относиться к лирическим произведениям, где лицо поэта проявляется в еще большей степени. Для Пушкина «Подражания» были только предлогом для разработки собственных лирических тем. Их «подражательность» помогала тому, что привычные метафоры приобретали обновленный характер и особую колоритность благодаря восточному стилю. Таковы, например, обычные метафоры, характеризующие творчество.
Так, Пушкин уподоблял свое творчество посеву:
Я вышел рано, до везды.
О сеятель благополучный. (Восьмое подражание Корану).
Такова же символика жажды:
Духовной жаждою томим.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Не я ль в день жажды напоил
Тебя пустынными водами? (Первое подражание Корану).
Где я на пир воображенья,
Бывало, музу призывал.
Почтите пир его смиреньем. (Второе подражание Корану).
Символика божественного откровения:
И признак бога, вдохновенье.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется.
Могучей властью над умами? (Первое подражание Корану).
К характеристике разных типов вдохновения относится и символика скупости и расточительности:
И музы сладостных даров
Не унижал постыдным торгом.
Я был хранитель их скупой.
Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья.
Вручая нищему скупое подаянье,
Сжимаешь ты свою завистливую длань. (Восьмое подражание Корану).
Все эти темы обильно представлены в «Подражаниях Корану». Там говорится и о божественном вдохновении, и о видениях пророка, и о добродетельном подаянии, и, следовательно, о греховности скупости, и очень часто о посевах, и о воде, напояющей жажду, и о райских пирах.
Другая сфера символики в поэзии пушкинского времени — это бой, сражение, победа, обычно сочетаемые с идеями политического освобождения.
Во цвете лет свободы верный воин.
В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога.
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога.
Но знамя черное свободой восшумело,
Символикой сражений полна поэзия декабристов.
Привычные метафоры имеют свойство обратного действия. Если вдохновение навязчиво облекается в метафорическую формулу божественного откровения, влияния божества, то слова «бог», «божественный» становятся поэтическими синонимами вдохновения и без дополнительных определений уже иначе и не понимаются. Так же и самая идея битвы и победы или бури и непогоды возбуждала в читателях 20-х годов идею борьбы и восстания.
Принимая всё это во внимание, мы должны с особой осторожностью подходить к такому лирическому циклу, как «Подражания Корану». Здесь двойная опасность: с одной стороны, принять метафору за реальность, а с другой — вступить на соблазнительный, но скользкий путь «чтения в мыслях», гадательного истолкования мнимых «иносказаний».
Поэтому обратимся прежде всего к существующим интерпретациям «Подражаний Корану». Хотя литература о «Подражаниях» и невелика, всё же было бы утомительным излагать всю ее шаг за шагом, тем более что она осложняется еще частной полемикой (например, Н. И. Черняева с Н. Ф. Сумцовым), уводящей в сторону от основных проблем. Поэтому я постараюсь представить взгляды на «Подражания Корану» схематически.
Прежде всего интерпретаторов разделял вопрос об объективном или субъективном характере темы подражаний и соответственно о намерениях Пушкина, отразившихся в «Подражаниях». Одни утверждали, что задачей «Подражаний» было объективное отражение своеобразных черт Корана, независимо от того, имел ли Пушкин в виду религиозные, культурно-исторические или стилистические особенности памятника. Толчок к такой интерпретации дал В. Г. Белинский, который, впрочем, сам не дал своего истолкования. Он обронил только несколько скупых слов, которым, по-видимому, и не придавал большого значения, так как иначе он, по обычаю, развил бы свою мысль обстоятельнее. Иллюстрируя «удивительную способность» Пушкина «легко и свободно переноситься в самые противоположные сферы жизни», Белинский упомянул, что «подражания Корану, вполне передающие дух исламизма и красо́ты арабской поэзии — блестящий алмаз в поэтическом венце Пушкина».
Идея «перевоплощаемости» Пушкина особенно близка была Достоевскому, так как она являлась одним из основных пунктов его концепции творчества Пушкина, сводившейся к утверждению единства двух начал: всемирности и народности. В речи о Пушкине Достоевский так характеризовал «Подражания Корану»: «. разве тут не мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его, простодушная величавость веры и грозная кровавая сила ее?».
Особенно развивал эту идею Н. Н. Страхов, который в 1874 г. писал: «Мы сомневаемся, чтобы у какого-нибудь другого европейского поэта были стихотворения в такой степени восточные». Таков был итог подробного разбора «Подражаний». Еще точнее выразил эту мысль Страхов в словах, предваряющих разбор: «Известно, как обыкновенно делаются подражания восточному; европеец берет кой-какие чужие краски и даже мысли, но располагает и развивает их по-своему, по-европейски. Пушкин же, с своею невероятною гибкостию, старался уловить весь склад Корана, весь беспорядок, всю быстроту и силу переходов, и даже то, что в другом месте называет какою-то восточною бессмыслицею, имеющею свое поэтическое достоинство». 16
Последняя характеристика находится в некотором противоречии с тем, что писал Пушкин в годы «Подражаний Корану». Да и та цитата, которую приводит Страхов, относится не к переложениям восточных произведений, а к подлинной грузинской песне, приведенной Пушкиным в «Путешествии в Арзрум». Кстати сказать, прозаическое переложение дословного перевода песни Туманишвили, напечатанное Пушкиным, отличается от оригинала тем, что Пушкин выпустил наиболее экзотические стихи подлинника.
Противоположное мнение о «Подражаниях Корану» высказал П. В. Анненков к вниге «Пушкин в Александровскую эпоху» (СПб., 1874). Он считает этот цикл выражающим личное настроение Пушкина. Это настроение он истолковал как религиозное; но к вопросу о содержании «Подражаний» мы еще вернемся, а сейчас обратим внимание только на соотношение личного и объективного. Анненков писал: «К эпохе михайловской жизни относятся и его превосходные переводы и выдержки из Алкорана. Он был до того увлечен гиперболической поэзией произведения, что почел за долг распространять имя Магомета, как гениального художника, в литературных кругах. » (стр. 303—304). «Собственно, в этом выборе оригинала для самостоятельного воспроизведения его у Пушкина была еще другая причина, кроме той, которую он выставлял на вид. Алкоран служил Пушкину только знаменем, под которым он проводил свое собственное религиозное чувство. Оставляя в стороне законодательную часть мусульманского кодекса, Пушкин употребил в дело только символику его и религиозный пафос Востока, отвечавший тем родникам чувства и мысли, которые существовали в самой душе нашего поэта, тем еще не тронутым религиозным струнам его собственного сердца и его поэзии, которые могли теперь впервые свободно и безбоязненно зазвучать под прикрытием смутного (для русской публики) имени Магомета. Это видно даже по своеобычным прибавкам, которые в этих весьма свободных стихотворениях нисколько не вызваны подлинником» (стр. 304).
Эти замечания Анненкова, если оставить в стороне попытку навязать Пушкину религиозные размышления, отличаются наблюдательностью. Ясно, что Анненков сличал «Подражания» с оригиналом. Что же касается до темы религиозности, то тут можно заподозрить искренность Анненкова: возможно, что здесь сказалась привычная для него манера, выработанная еще в период издания «Материалов для биографии Пушкина», интерпретировать Пушкина в наиболее благоприятном для цензуры смысле.
«Подражаниями Корану» — это самая тема «Подражаний». Спорили о том, что привлекло Пушкина и что было его целью: религиозное ли содержание, историко-культурный тип, отразившийся в Коране, либо чисто поэтическая сторона памятника.
В пользу религиозных настроений (но не в объективном, а в субъективном плане) решил вопрос Анненков. А. Незеленов видит в «Подражаниях» «согревающую» их «религиозную мысль». Н. И. Черняев утверждал: «Как это ни странно, Коран дал первый толчок к религиозному возрождению Пушкина и имел поэтому громадное значение в его внутренней жизни». 17
Как объективно-религиозное произведение трактовал «Подражания» Д. Н. Овсянико-Куликовский: «Лирическая интуиция Пушкина с особенной яркостью проявилась в „Подражаниях Корану“, где звучат специфические мелодии арабского религиозного лиризма, которые чуткое ухо Пушкина уловило во французском переводе священной книги мусульман». 18
Цитируя первое подражание, автор делает заключение: «. Вам должно быть ясно, что эта религиозная лирика не может быть названа ни библейской (древнееврейской), ни христианской, ни какой-либо иной, кроме как мусульманской, и притом не вообще мусульманской, а специально той, которая возникла и звучала в проповеди Магомета в эпоху возникновения его религии» (стр. 198). Во всех подражаниях автор видит «ритм религиозной антитезы: бог и Магомет» (стр. 199).
Против религиозного истолкования выступил В. И. Филоненко в брошюре под названием «„Подражания Корану“ Пушкина» (Симферополь, 1928). Его взгляд резюмирован в цитате, приведенной в работе К. Кашталевой: «Правда, может быть, у поэта и было желание пуститься в мистическую высь, но он поборол его и, сделав какой-то резкий уклон в сторону материализма, сумел остаться здесь, на земле, на почве реального быта. Вот этот-то человеческий быт, а вовсе не мистические высоты и занимали поэта. Пушкина заинтересовало „человеческое в его национальных и расовых чертах“, и поэт блестяще выполнил свою художественную задачу». 19
Иначе, но с тем же результатом подошел к вопросу Г. А. Гуковский: «„Подражания Корану“ — это уже реалистическое воссоздание восточной культуры. Пушкин показывает, а не намекает, и показывает не только психику, а быт, самую жизнь, самые условия этой жизни. Субъективное начало подчиняется объективному, не растворяясь в нем». 20
Наконец, точка зрения, будто объектом «Подражаний» является самая система поэтических образов Корана, высказана К. С. Кашталевой: «И философия Корана, и историческая физиономия народа, его создавшего, переданы так хорошо не потому, что это было задачей „Подражаний“, а потому, что и философия, и быт Корана выражены в его поэтических образах и, передавая самые яркие его образы, Пушкин невольно и закономерно передал самое интересное из его содержания. Но поэт оставался поэтом. Привлечь и возбудить его творчество могла только поэзия». 21
Новую точку зрения, и, как мне кажется, наиболее близкую к истине, высказал Н. В. Фридман. Автор показал «автобиографичность произведений Пушкина, внутренне объединенных образом пророка». Он относит их к «героической лирике Пушкина, воплотившей резкие, волевые черты индивидуальности поэта. Это не пестрые узоры, расшитые по канве Корана или Библии, но значительные признания, раскрывающие пушкинскую трактовку задач независимого писателя». «Трудно сказать, произошло ли автобиографическое осмысление образа пророка в ходе работы Пушкина над Кораном, или поэт только после сочинения „Подражаний“ стал проводить параллели между собственной судьбой и жизнью основателя ислама. Но, независимо от творческой преднамеренности этих сближений и степени их серьезности, Пушкин имел неоспоримое право ассоциировать свой лирический облик с образом пророка». 22
Такова картина пестрых истолкований данного цикла. Этот разброд мнений показывает, что действительное значение «Подражаний Корану» еще не определено и необходим подробный анализ, чтобы подтвердить какую-нибудь из высказанных точек зрения.
До нас дошли черновые рукописи, по которым можно восстановить некоторые данные по истории создания этих подражаний.
Черновики подражаний разбросаны по тетради, в которой находятся первоначальные автографы произведений, писанных в Михайловском осенью 1824 г. (известной под прежним шифром ЛБ 2370). Эти черновики не связаны органически с остальной частью тетради, поэтому их трудно датировать. По-видимому, Пушкин писал «Подражания» на свободных местах, без правильной последовательности. Тем не менее можно предполагать, что писались подражания не в той последовательности, в какой Пушкин расположил их в печати. Пушкин начал переписывать набело свои «Подражания» в другую тетрадь, известную под шифром ЛБ 2367. Здесь, под общим заголовком «Подражания Корану», под цифрой 1 следует третье подражание, под цифрой 2 — четвертое. Затем, после «Второго послания цензору», следует под цифрой 3 пятое подражание («Земля недвижна»). На этом кончаются переписанные набело подражания. Остальные подражания перебелены, видимо позднее, в той же тетради, в которой находятся и черновики (№ 2370). Отсюда можно заключить, что первое и второе подражания написаны после третьего, четвертого и пятого. В какой последовательности написаны остальные подражания, установить трудно.
Кроме девятого подражания, все остальные уже в черновике приобретали форму, близкую к окончательному тексту. Варианты первоначальных текстов многочисленны. Отмечу лишь немногие. Так, третье подражание Пушкин начал хореическим размером:
Слаб и робок человек,
Слеп умом и всё тревожит.
По-видимому, этими словами, не имеющими прямого соответствия тексту, Пушкин хотел раскрыть смысл названия данной суры «Слепой».
Вместо стиха «Ему являть недоуменье» первоначально Пушкин написал: «Не зрит святое вдохновенье». Подобное применение слова «вдохновенье» не основано на тексте Корана и даже не характерно для него, так как слова Корана изображаются не как вдохновленные богом, а как продиктованные ему или самим богом, или ангелами.
После четвертой строфы в черновике находится начало четверостишия:
Пророк мой вам того не скажет,
.
Пушкин отказался от стихотворного переложения этого места и изложил его в прозе в примечании: «Мой пророк, прибавляет Алла, вам этого не скажет, ибо он весьма учтив и скромен; но я не имею нужды с вами чиниться». Это — очень свободное переложение текста Веревкина: «Сие досаждает пророку: стыдится выслать вас; но не стыдится бог вещать вам истину».
В печати Пушкин сопроводил это подражание примечанием: «Из книги „Слепец“ (Тифля). Вот почему слово „сие“ почитается у турков за жесточайшую брань». Пожалуй, это единственное место в подражаниях, не основанное на данных перевода Веревкина. Это примечание основано на каком-то недоразумении. Слово «тифля» не арабское и даже не турецкое, а новогреческое. Значит оно «слепой» и является одновременно бранным словом. Можно думать, что здесь отразились какие-то обрывки впечатлений от пребывания в Молдавии и Одессе. Вероятно, кто-нибудь указал Пушкину на его ошибку, и он исключил это примечание при перепечатке «Подражаний Корану».
В пятом подражании интересен вариант первых двух стихов заключительного четверостишия. Вместо окончательного
Он милосерд: он Магомету
Открыл сияющий Коран.
Он в день гоненья Магомету
Открыл сияющий Коран.
В подлиннике нет упоминания о гонении. Это отступление тем характерно, что вообще первоначальные варианты дают текст более близкий к переводу Веревкина, чем текст окончательный.
В шестом подражании особый интерес представляет беловая рукопись. Пушкин переписал стихотворение в той редакции, в какой оно известно в печати. Но затем на полях приписал еще одно четверостишие. Оно должно было следовать за стихами:
Вы победили: слава вам,
А малодушным посмеянье.
Они на бранное призванье
Не шли, не веря дивным снам.
Они твердили: пусть виденья
Толкует хитрый Магомет,
Они ума его творенья,
Его ль нам слушать, он поэт.
«виденья» Магомета с творениями поэта. Нечего и говорить, что это прибавление к стихотворению не основано на тексте Корана.
Из остальных подражаний наибольшей обработке подверглось девятое. Оно первоначально было написано в совершенно другой форме. Эта первоначальная редакция уже приводилась. Затем, отказавшись от прежней формы, Пушкин переделал данное подражание в балладу с характерной для балладного жанра строфой и в соответствующем размере.
Это подражание резко отличается от остальных. В нем еще сильнее выступает аллегорический характер рассказа.
В этой второй редакции Пушкин далеко отошел от текста Корана.
Вообще изменения, внесенные Пушкиным в первоначальные редакции, показывают постепенный отход от текста Корана. Вот примеры.
«насытившись трапезы его» в рукописи и первом издании были переданы:
Стекаясь к трапезе его.
В издании 1829 г. исправлено:
Стекаясь к вечери его.
В третьем подражании слова Корана «мною растут и обилуют сады и огороды с плодами, травами всякого рода» были переданы последовательно:
И огород его и ниву
И огород и дом и ниву
И плуг его, и дом, и ниву.
Затем стих переписан в редакции:
Затем этот стих Пушкин снова поправил:
И вертоград, и сад, и ниву.
По-видимому, заметив тавтологическое сочетание «вертоград и сад», он сперва вернулся к предыдущему чтению, но потом изменил его:
И вертоград, и холм, и ниву.
Но смолкла похвальба порока
От слова гнева твоего.
Он рек: дарую жизнь и я
По воле гнева моего.
С востока солнце я подъемлю,
С заката подыми его.
Работа над текстом «Подражаний» состояла не в том, чтобы найти более точную и более близкую передачу мысли и образа подлинника. Наоборот, отделывая свои стихи, Пушкин удалялся от текста Корана, пренебрегая иной раз и точным значением и общим духом выбранных мест.
этого религиозно-юридического кодекса мусульман. Пушкин выбирает места, вовсе не типичные для Корана. И в пределах отобранного он кое-что прибавляет, кое-что отбрасывает. В обработке подражаний Пушкин не считается с фразеологией Корана.
Характерным является отсутствие в избранных текстах многих религиозных мотивов, находящихся в тексте Корана, особенно мотивов догматического порядка. Иногда от подобных тем Пушкин освобождался уже при обработке подражаний. Так, например, финал девятого подражания основан на тексте Корана: «Неверный, ураженный чудом таковым, возопил: признаюся, что бог всемогущ». Этот вывод необходим, так как все это место носит характер притчи, доказывающей данное положение, причем всемогущество связывается с учением о будущем воскресении мертвых и о Судном дне. У Пушкина сперва было намерение сохранить и эту тему. Последний стих первоначально намечен:
И хваля (предполагается: бога, — Б. Т.) — в путь.
Уже и здесь присутствует намеренное ослабление текста оригинала, так как утверждение всемогущества божия заменяется просто хвалой. Но и это отбрасывается. Стих получает следующую, тоже недоработанную редакцию:
В печати этот стих читается:
И с богом он дале пускается в путь.
Остается одно упоминание бога как примета религиозного характера всего предания, но устраняется все религиозно-догматическое содержание.
Подобные отклонения от текста Корана (а это не единственный случай) опровергают мнение, будто предметом «Подражаний» было религиозное содержание Корана. Еще менее оправдано предположение, что здесь отразилось хотя бы подсознательное тяготение к религиозным настроениям. Ведь Пушкин был сослан в Михайловское за атеистическое письмо. Это новое изгнание могло вызвать в нем только сопротивление гонению. Тема гонения характерна для лирики этого времени:
Влачу закованные дни, —
писал Пушкин Языкову 20 сентября 1824 г., то есть за месяц до создания «Подражаний Корану». Мотив изгнания постоянно возникает в черновиках «Подражаний», причем ни в одном случае это не подсказано текстом Корана. Свое настроение во время изгнания Пушкин позднее охарактеризовал стихами:
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Гордой юности моей?
И все стихотворение замыкается знаменательными словами:
Силу, гордость, упованье
Непреклонность Пушкина во время его жизни в Михайловском очевидна. А так как основная вина его перед Александром заключалась в атеизме, то и в этом он оставался непреклонен. Это подчеркнул Пушкин в «неблагоразумном» (то есть откровенном) письме Жуковскому, написанном в январе 1826 г., где он подчеркивает причину ссылки: «Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии». И это напоминание не сопровождено никаким раскаянием или оговорками.
За время жизни в Михайловском Пушкин не писал стихотворений на религиозные темы, кроме «Подражаний Корану» и «Пророка», в то время как во многих его стихах присутствуют пародические мотивы, в которых Пушкин иронически применяет библейские и евангельские темы. Так, в 1824 г., незадолго до ссылки, он пишет: «Ты богоматерь, нет сомненья»; в начале 1825 г., когда выходит в свет «Полярная звезда», он адресует Бестужеву стихи, в которых пародирует библейское предание о всемирном потопе. Именно в Михайловском Пушкин переводит начало «Девственницы» Вольтера:
Я не рожден святыню славословить,
Мой слабый глас не взыдет до небес.
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Для человека, воспитанного на рационалистических взглядах XVIII в., выросшего в обстановке непрерывной борьбы с религиозным мистицизмом, с «гасителями» времени Священного союза, слова «разум», «солнце» наполнялись совершенно определенным содержанием, равно как и «ложная мудрость» и «тьма». Провозглашение верховной силы разума несовместимо для Пушкина ни с какими поползновениями приобщиться к религиозному чувству. Поэтому религиозное истолкование «Подражаний Корану» должно быть решительно отброшено.
«С тобою древле, о всесильный» (четвертое по порядку). Оно появилось в альманахе «Северные цветы» на 1825 г. Для переложения здесь Пушкин избрал текст, в котором посрамляется похвальба царя, возомнившего себя всесильным. Это знаменательно. Ожесточение против гонения и гонителей постоянно вызывало у Пушкина мысль о главном его гонителе — Александре. И ненависть свою к нему Пушкин не скрывал. В стихотворении на лицейскую годовщину 1825 г. Пушкин писал:
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье.
И это говорилось при тосте за царя, основателя Лицея и победителя Наполеона.
«. я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба», — писал Пушкин Жуковскому в январе 1826 г. К пребыванию в Михайловском или к близкому времени относится и стихотворение «Недвижный страж дремал на царственном пороге», где Александр изображен на вершине могущества. В непомерной гордости он сознает свою победу над свободой, но его охватывает «мгновенный хлад» при воспоминании о своей слабости.
Ненависть к тирану, гонителю свободы личной и гражданской, определяла в некоторой мере и осмысление назначения поэта. Именно здесь Пушкин утверждает идею силы слова. Мы уже видели формулировку этой мысли в «Разговоре книгопродавца с поэтом»:
Поэт казнит, поэт венчает.
В более яркой форме идея могущества поэтического слова получит воплощение в стихотворении «Андрей Шенье», написанном в Михайловском в 1825 г.
«Разговоре книгопродавца с поэтом» в противовес индивидуалистическому самосознанию поэта-романтика. Поэт-романтик, говоря о «сладостных дарах музы», заявлял:
Я был хранитель их скупой.
Отсюда тема скупости и щедрости в применении к творчеству поэта.
Именно в Михайловском возникает первая мысль о создании «Моцарта и Сальери», где выведены два художника противоположных типов: замкнутый Сальери и расточительный Моцарт.
Все эти темы в том или ином виде находятся в «Подражаниях Корану».
Эти лирические настроения Пушкина обнаруживаются при анализе отдельных подражаний.
Совершенно отчетливо выступает лирический замысел Пушкина в первом подражании:
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
И скрыл от зоркого гоненья?
Тема эта, отсутствующая в Коране, весьма гармонирует с обстоятельствами, при которых писались «Подражания Корану». Ссыльный поэт после четырехлетних гонений действительно скрылся в «сень уединенья». После резких столкновений с отцом наступила спокойная пора: Пушкин проводил время в Тригорском у П. А. Осиповой (ей посвятил он «Подражания Корану») и отдался творчеству с особым жаром. Наступила осень, пора, когда творческие силы Пушкина обычно достигали особого напряжения. Пушкин заканчивает в эти дни поэму «Цыганы», продолжает работать над «Евгением Онегиным», уже задумывается над планом исторической трагедии и пишет ряд крупных лирических произведений, в том числе «Подражания Корану». Именно чувствуя прилив творческих сил, Пушкин вводит в свои подражания книге Магомета мотивы, характеризующие его отношение к творчеству, непреклонность перед гонением, веру в конечное торжество правды, глашатаем которой он себя осознает. Отсюда тема поэта-пророка:
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй.
Об этом можно судить по тем разговорам, какие он вел с Пущиным во время их январского свидания в Михайловском.
Описанию этой будущей победы и посвящено данное подражание:
Вы победили: слава вам,
А малодушным посмеянье.
Они на бранное призванье
Эта тема малодушия и является центральной в данном подражании. Рисуя день победы, Пушкин останавливается на том поведении малодушных, которое нетрудно предвидеть. Все, кто не верил в победу, кто со своей стороны ничего не сделал для борьбы со злом, после победы явятся за своей долей добычи:
Прельстясь добычей боевою,
Теперь в раскаянье своем
Рекут: возьмите нас с собою;
Как мы видели, именно в это «подражание» Пушкин предполагал ввести четверостишие, где пророк отождествлялся с поэтом.
К шестому подражанию непосредственно примыкает третье. Именно о нем писал Рылеев Пушкину в апреле 1825 г.: «Лев прочитал нам несколько новых твоих стихотворений. Они прелесть; особенно отрывки из Алкорана. Страшный суд ужасен! Стихи
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет
Понятно, что мотивы мирового потрясения, катаклизма были близки поэтическому сознанию декабристов. «Страшный суд» — это поэтическая символика решающей победы.
Характерна вторая строфа, где возвеличивается сила слова, сила убеждения:
С небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых;
Не понуждая нечестивых!
Однако это формула не обозначает безразличия к «нечестивым», которые «являют недоуменье» и кичатся своей призрачной силой. В день последнего суда
. нечестивые падут,
Покрыты пламенем и прахом. 23
несколько затуманил текст, убрав слова «коему дал господь царство», заменив их менее определенной формулой «могучий». Но из контекста ясно, что речь идет о царе, располагающем жизнью своих подданных по произволу. Унижение гордыни заменило ту мораль, которую вкладывал в эту притчу Коран, имевший целью доказать могущество божие, несравнимое с могуществом царей.
Остальные подражания гораздо менее конкретны и более свободны от намеков. Но все они содержат элементы личной лирики Пушкина, и, во всяком случае ни одна лирическая тема подражаний не воспроизводит просто заимствованную из Корана черту, чуждую лирике Пушкина.
Конечно, в цикле «Подражаний Корану» присутствует и какая-то доля стилизации, а следовательно, и какие-то темы, вводимые для создания впечатления восточного колорита. Так, в пятом подражании все больше именно таких тем. Это и подчеркнуто соответствующим примечанием Пушкина («Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!»). Но и здесь мы находим мотив просветления, особенно характерный для всего цикла. Здесь этот мотив соединен с темой природы. Вслед за гимном мирозданию идут стихи:
И да падет с очей туман.
Ср. заключительный стих «Вакхической песни»:
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Характерна тема восьмого подражания о скупости и щедрости. Тема эта соединена с мотивом сеятеля. Данный мотив для Пушкина имел вполне определенный смысл после его стихотворения 1823 г. «Свободы сеятель пустынный».
щедрости сеятеля. Бесплоден посев того, кто «сжимает завистливую длань». Пушкин отрекается от слов Поэта из «Разговора книгопродавца с поэтом»:
Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья.
«Подражания Корану» являются лирическим циклом Пушкина, в котором поставлены основные вопросы, возникшие перед поэтом вслед за преодолением романтических настроений, приводивших Пушкина к индивидуалистическому решению вопросов о цели творчества и назначении поэта. В «Подражаниях Корану» в прозрачной форме изображается новый — оптимистический — идеал поэтического творчества, ставятся новые задачи перед поэтом. В этих подражаниях отразилась вера в силу поэтического слова, в необходимость отрешиться от романтической замкнутости. Особенно подчеркнута тема поэтической проповеди и уверенность в конечной победе истин, провозглашенных поэтом.
Примечания
7 Кашталева. «Подражания Корану» Пушкина и их первоисточник. Записки Коллегии востоковедов, V, 1930.
8 Это убедительно доказано К. С. Кашталевой.
9 Выражение «чета и нечета» не следует понимать как «чет и нечет»; речь идет о сочетаемом и несочетаемом. В других переводах данной суры мы имеем «соединение и разделение». Другие клятвы взяты из глав «Знамения небесные», «Северная звезда», «Солнце», «Фиги».
11 К. С. Кашталева. «Подражания Корану» Пушкина и их первоисточник, стр. 259—260, сноска.
12 Труды по востоковедению, изд. Лазаревским институтом восточных языков, вып. XII и XIII, стр. 120, прим. 5 (к «Истории мусульманства»).
14 К таким же приметам библейского стиля относятся и анафорические «и» и «но», которым нет соответствия в Коране, но которые типичны для Библии. Библейский стиль характеризуется особым применением союзов в сочетании предложений. Поэтому не прав H. H. Страхов, который по поводу предпоследнего четверостишия третьего подражания писал: «Поставить союз но так, как он тут поставлен, едва ли бы решился какой европейский поэт» (Н. Н. Страхов. Заметки о Пушкине и других поэтах, 1888, стр. 48). H. H. Страхов, конечно, хотел указать на передачу восточного стиля Корана данным оборотом в подражании Пушкина. В действительности, если и приходится говорить здесь о восточном стиле, то только о библейском, достаточно усвоенном русской поэзией в структуре предложения: подобные обороты нередки в «духовных одах» предшественников Пушкина.
15 «Специально разрабатывал данную манеру Федор Глинка, и у него восточный стиль в его библейском изводе окончательно созрел как декабристский стиль» (Г. А. Гуковский. Пушкин и поэтика русского романтизма. Известия Академии Наук СССР, Отделение литературы и языка, 1940, № 2, стр. 79). В этой работе много места уделено судьбам «восточного стиля», в частности переложениям псалмов в русской поэзии. Статья Г. А. Гуковского вошла в его книгу «Пушкин и русские романтики» (Саратов, 1946). Ср. в этой книге стр. 224 и сл.
17 А. Незеленов. Александр Сергеевич Пушкин в его поэзии, СПб., 1882, стр. 242; Н. И. Черняев«Пророк» Пушкина в связи с его же «Подражаниями Корану». М., 1898, стр. 51.
18 Д. Н. Овсянико-Куликовский, Собрание сочинений, т. IV. Пушкин, 2-е изд., 1912, стр. 197.
19 Записки Коллегии востоковедов, V, 1930, стр. 244.
21 Записки Коллегии востоковедов, V, стр. 268.
23 Отчасти (но только отчасти) правильное истолкование этому подражанию дал Б. Никольский в 1899 г.: «Среди этих впечатлений и зрело в поэте сознание того, что его призвание — „веленье божие“, что его служение — долг, а не забава. Но вместе с тем, не умея слиться с толпою, но и не будучи в состоянии с нею бороться, Пушкин начал от нее замыкаться. Если не ошибаюсь, впервые это настроение, в связи с самообречением на творчество и верою, то мстительною, то примирительною, в свое торжество, появляется у него в „Подражаниях Корану“. (Следует полный текст третьего подражания.) Вот образец мстительного предвидения своего торжества» (Б. Никольский. Поэт и читатель в лирике Пушкина. СПб., 1899, стр. 76—77). Однако, вопреки мнению Б. Никольского, в 1824 г. общей проблемы «поэт и толпа» у Пушкина не стояло. Речь идет только о «слепцах», «строптивых» и «нечестивых», усомнившихся в правоте проповеди поэта. Впрочем, в этой теме нечестивых», не слушающих поэта, можно видеть зерно темы «толпы» и «черни», развитой позднее.
24 Харьковский университетский сборник в память А. С. Пушкина, Харьков, 1900, стр. 31.