садовник в монастыре благородных девиц рассказы
Садовник в монастыре благородных девиц рассказы
Андрей Куприн. О чем умолчал монах Венд
В прелестном романе Кнута Гамсуна «Виктория» есть стихотворение в прозе, написанное страдающим от неразделенной любви Юханнесом от имени монаха Венда. Оно называется «Любовные странствия», и в нем есть такие строки: «Что такое любовь? Это шелест ветра в розовых кустах, нет — это пламя, рдеющее в крови. Любовь — это адская музыка, и под звуки её пускаются в пляс даже сердца стариков…
Вот что такое любовь.
О, любовь — это летняя ночь со звездами и ароматом земли. Но почему же она побуждает юношу искать уединенных тропок и лишает покоя старика в его уединенной каморке? Ах, любовь, ты превращаешь человеческое сердце в роскошный и бесстыдный сад, где свалены таинственные и мерзкие отбросы.
Не она ли заставляет монаха красться ночью в запертые ворота сада и через окно глядеть на спящих? Не она ли посылает безумие на послушницу и помрачает разум принцессы? Это она клонит голову короля до земли, так что волосы его метут дорожную пыль, и он бормочет непристойные слова, и смеется, и высовывает язык.
В предлагаемом читателю томе собраны произведения анонимных авторов XVIII–XIX веков, живописующие такую сторону любви, на которую монах Венд лишь намекнул. Это — эротические романы. Полностью и впервые на русском языке публикуется роман «Сладострастный монах», вышедший впервые под оригинальным названием «Histoire de Dom Bougre, Portier des Chartreux»[2]. История его выхода в свет имеет ярко выраженную криминальную окраску и сама по себе могла бы дать сюжет целому роману. Вот она вкратце.
Книга вышла в Париже в 1740 году. Кстати, в этом же году родился знаменитый маркиз де Сад. Власть предержащие, как ни старались, не смогли помешать распространению романа, появившегося фазу в нескольких изданиях, да ещё и с откровенными иллюстрациями. Чтобы сбить с толку преследователей, книгу выпустили под разными названиями (например, «Gouberdom», что является анаграммой «Dom Bougre»).
Это вызывающе непристойное повествование о сексуальном «воспитании» молодого человека под руководством тех, кто согласно общепринятому мнению отрекся от радостей плоти, возбудило огромный интерес у читателей того времени. Но кто написал этот роман? Каким образом была подготовлена его публикация? К счастью, сохранились материалы полицейского расследования из архивов Бастилии. Они проливают свет на эти вопросы.
Генерал-лейтенант полиции Фидо де Марвиль, уполномоченный лицами, находившимися на вершине власти, поручил инспектору Дюбю расследовать обстоятельства, связанные с появлением романа. Выяснилось, что несброшюрованные листы с текстом переправлялись из Парижа в Руан и далее — кораблем в Голландию, где их сшивали, переплетали и отправляли обратно во Францию для распространения.
В Париже Дюбю напал на след мастера гобеленов по имени Жак Бланжи, который был известен тем, что помимо основного занятия держал подпольную типографию. Произведенный у него обыск показал, что там недавно применялся печатный пресс. Дюбю подозревал также гравёра Филиппа Лефевра. Последнему предъявили обвинение в изготовлении оттисков с некоторых иллюстраций к скандальному роману. И Лефевр, и Бланжи с беременной женою были заключены в Бастилию. Вину свою они, тем не менее, категорически отрицали.
Шли месяцы, а в деле не наблюдалось никаких сдвигов. Несмотря на аресты, власти не приблизились к своей главной цели — установлению личности автора и иллюстратора. Наконец один из осведомителей де Марвиля назвал несколько имен. В конце февраля 1741 года расследование сосредоточилось вокруг двух женщин, бывшей актрисы мадемуазель Ольё и её квартирной хозяйки мадам д’Аленвиль. К тому времени несчастная Ольё видела только одним глазом и почти ослепла на второй, тем не менее, она была любовницей родовитого дворянина, Антуана Николя ле Камю, маркиза де Блиньи. Ещё она была известна тем, что приторговывала запрещенной литературой. Обыск, произведенный в двух домах, принадлежавших д’Аленвиль, привел к тому, что нашли несколько экземпляров подрывной книги в комнате, которую занимал брат мадам д’Аленвиль, отец Шарль Нурри.
Теперь Дюбю не сомневался, что он на верном пути. Он окружил плотным кольцом всех подозреваемых, я в их числе эмигрантку из Италии Стеллу, которая владела магазином на ру Дофин и тоже торговала недозволенной литературой. В это время осведомители назвали имена двух юристов: Биллара и Латуша, которые вместе снимали квартиру в доме своего начальника, прокурора Ламбота. Полагают, что эти молодые люди и есть авторы скандального сочинения. Только предостережение де Марвиля, который не хотел ссориться ни с церковью, ни с судом, предотвратило Дюбю от арестов.
14 апреля Дюбю вновь обыскивает владения мадам д’Аленвиль, и на этот раз ему крупно повезло. В комнате незадачливого священника Нурри он находит пять экземпляров пресловутого романа, сорок оттисков с гравюр, а в потайном шкафу — ещё шесть пачек книги, множество вклеек с иллюстрациями и несшитых листов других полупристойных сочинений. Несмотря на уверения в своей невиновности, Нурри препроводили в Бастилию для допроса. Священник отпирался, как мог, но де Марвиль не оставил камня на камне от его построений, и тогда Нурри выдал постепенно всех — от маркиза ле Камю до несчастной Ольё и ткача Бланжи — пока не раскрыл имена авторов.
19 апреля арестовали Биллара, который тут же выдал своего коллегу и соавтора, но Жервез де Латуш к тому времени благоразумно ускользнул из Парижа. Однако он недолго оставался в изгнании. По иронии судьбы дело спустили на тормозах так же быстро, сколь стремительно раздули. 9 мая Биллар, переложив всю вину на бежавшего Латуша, вышел из Бастилии. Бланжи и Лефевр были отпущены на свободу четырьмя месяцами позже. Маркиз ле Камю вовсе не пострадал благодаря своему высокому происхождению.
Жервез де Латуш вскоре вернулся в Париж и возобновил юридическую практику. Больше эротических романов он не писал (хотя и в случае «Монаха» его авторство нельзя считать установленным наверняка). Умер он в нищете в ноябре 1782 года. Ханжи утверждали, что таким образом он получил по заслугам, иначе говоря, судьба восстановила справедливость.
Вот как «Сладострастный монах» стал достоянием печатного слова. Значение книги, безусловно, состоит не только в откровенном описании сексуальных сцен, но и в ярко выраженной антиклерикальной направленности. Сатирическое описание похождений монахов известно с давних времен. Взять хотя: бы «Декамерон», значительная часть новелл которого как раз на эту тему. Видимо, расхождение между словом и делом некоторых служителей культа вызывало протест общества, который выразился, в частности, в такого рода литературе. Даже в наши дни в творчестве уже не писателей, а скорее режиссеров стран с сильными католическими традициями также сквозят эти мотивы. Достаточно вспомнить фильмы Ф. Феллини («Джульета и духи»), П. П. Пазолини («Сало, или 120 дней Содома»), Луиса Бунюэля («Дневная красавица»), в которых мы сталкиваемся с уродливыми гримасами любви, «её таинственными и мерзкими отбросами».
Как всякое новаторское произведение, «Сладострастный монах» породил огромное количество подражаний. Тут и апокрифические «Мемуары Сюзон», и «Приключения Лауры», и многое другое. Фрагменты некоторых из этих книг также публикуются в настоящем томе.
В разделе «Dubia» помещены две вещи, которые можно определить как литературные фальсификации. Полагают, что «Графиня Гамиани», привести которую полностью мы не сочли возможным по причине её крайней непристойности, принадлежит перу Альфреда де Мюссе, однако его авторство более чем сомнительно. «Письма к Евлалии» можно считать остроумной пародией на популярный в XVIII веке жанр эпистолярной литературы. В поздних публикациях «Письма к Евлалии» датируются 1785 годом, однако нам представляется, что они сфабрикованы по меньшей мере лет через сто после указанного года.
Садовник в монастыре благородных девиц рассказы
— Прекрасные дамы! Много есть на свете глупых мужчин и женщин, которые убеждены, что стоит надеть на голову юнице белую повязку, тело же ее облечь в черную рясу, как она перестает быть женщиной и женские страсти у нее отмирают, словно, приняв постриг, она превращается в камень. Когда же они узнают что-либо противоречащее их взглядам, то бывают так смущены, как будто в мире свершилось величайшее и гнуснейшее преступление против природы, — они не желают принимать в рассуждение и в соображение ни самих себя, — хотя сами-то они пользуются полной свободой действий, но и она их не удовлетворяет, — ни могучие силы праздности и одиночества. Есть на свете много таких, которые совершенно уверены, что лопата, заступ, грубая пища, нужда — все это, с одной стороны, очищает их от сладострастных вожделений и притупляет их ум и смекалку — с другой. Из небольшой повести, которую по повелению королевы, не выходя за пределы предложенной ею темы, я намерен вам рассказать, вы увидите, как далеки эти люди от истины.
В наших краях был — да и сейчас еще существует — женский монастырь, славившийся своим благочестием, — я нарочно не называю его, дабы не умалить его славы. В этом самом монастыре еще не так давно было всего восемь монахинь, не считая аббатисы, причем все они были молоды, а за их прекрасным садом ухаживал славный малый, но он был недоволен своим жалованьем и в конце концов, взяв у эконома расчет, возвратился в свой родной Лампореккьо. Находившийся среди радостно его встретивших односельчан молодой хлебопашец Мазетто, силач, крепыш, для деревенского парня достаточно стройный и даже красивый, спросил, где это он так долго пропадал. Малый, которого звали Нуто, ему объяснил. Тогда Мазетто задал ему вопрос, какие обязанности лежали на нем в монастыре.
Нуто ему на это ответил так: «Я ухаживал за их большим чудесным садом, кое-когда за дровишками в лес ходил, воду носил, и на другие работы меня посылали, а платили так мало, что на эти деньги рваных башмаков — и то не купишь. Притом все они молодые, и в них ровно бес вселился: нипочем на них не угодишь. Работаешь, бывало, в огороде — одна говорит: „Посади вот это“, — а другая: „Нет, вот это“, — а третья выхватит у меня из рук лопату: „Не так!“ — говорит. До того они мне надоедали, что я все бросал и уходил, и вот из-за этого, да еще из-за жалованья, я с ними расстался и возвратился домой. Когда я расчет брал, эконом сказал, что если есть у меня на примете человек подходящий, то чтобы я направил его к нему, а я обещать-то обещал, да ну его к богу — никого я ему не сыщу и не пошлю!».
Мазетто весь так и загорелся желанием устроиться в монастырь, тем более что из слов Нуто он заключил, что желание его осуществимо. Для отвода глаз он, однако же, обратился к Нуто с такими словами: «Молодец, что от них ушел! Не мужское это дело — жить среди баб. С чертями — и то лучше жить: бабы в шести случаях из семи сами не знают, чего хотят».
Распрощавшись с Нуто, Мазетто, однако, тут же стал шевелить мозгами, как бы это ему проникнуть к бабам. Он знал, что с обязанностями, которые ему перечислил Нуто, он справится, — не это его смущало: он боялся, что его не возьмут в монастырь из-за того, что он молод и пригож. В конце концов, раскинув умом, он рассудил так: «Это очень далеко отсюда, никто меня там не знает. Притворюсь-ка я немым — тогда меня наверное примут».
Утвердившись в этой мысли и никому не сказавшись, он, бедно одетый, с топором на плече, зашагал в монастырь. Зайдя во двор, он наткнулся на эконома и знаками показал ему, как то делают немые, что просит покормить его ради Христа, а он, мол, за то дровец ему наколет. Эконом охотно покормил его, а затем подвел к чурбанам, — Нуто так их и не одолел, а Мазетто посильней его был и скорехонько с ними управился. Эконом пошел в лес, взял его с собой и велел нарубить дров, потом поставил впереди осла и знаками показал, чтобы он отвез дрова в монастырь. Мазетто все сделал как следует, и эконом оставил его на несколько дней в монастыре, чтобы тот еще кое в чем ему подсобил. И вот однажды его увидела аббатиса и спросила эконома, что это за человек.
Эконом ответил ей так: «Это, матушка, глухонемой бедняк — он просил милостыни, я его досыта накормил, а он за это много дел переделал. Если б он умел работать в саду и захотел бы здесь остаться, то у нас был бы добрый слуга, а нам как раз такой и нужен: он здоровяк, ему никакая работа не страшна. А чтобы он с вашими девицами какое баловство затеял — на этот счет можете быть спокойны».
«Твоя правда, накажи меня бог! — молвила аббатиса. — Узнай, работал ли он когда-нибудь в саду, и уговори остаться. Выдай ему башмаки, старый плащ, улести его, обласкай, накорми до отвала».
Эконом сказал, что так и сделает. Находившийся в это время поблизости Мазетто делал вид, что усердно метет двор, а сам прислушивался к разговору и весело говорил про себя: «Да вы меня только пустите — я так вам сад возделаю, как его никто еще не возделывал».
Когда эконом удостоверился, что немой отлично умеет работать в саду, то при помощи знаков спросил его, не желает ли он здесь остаться, Мазетто также при помощи знаков ему ответил, что ни от какой работы не откажется, — тогда эконом оставил его при монастыре, велел ему работать в саду и, показав, что от него требуется, отправился по разным монастырским делам. Мазетто целыми днями трудился, а монашки начали приставать к нему, дразнили его, как обыкновенно дразнят немых, и, полагая, что он не слышит, ругались самыми непотребными словами, аббатиса же, по всей вероятности воображавшая, что у него не только языка, но и хвоста нет, не обращала на это почти никакого, а вернее сказать — совсем никакого внимания.
Случилось, однако ж, что когда он как-то раз, на славу потрудившись, прилег отдохнуть, две молодые монашки, гуляя по саду, приблизились к нему, — и давай разглядывать его, а он притворился спящим. И тут одна из них — та, что была победовей, — сказала подруге: «Будь я уверена, что тебе довериться можно, я поделилась бы с тобой одним своим замыслом, который давно уже сидит у меня в голове, — может, и ты этою мыслью воспользуешься».
А та ей: «Говори, не бойся, — я никому не скажу».
Тогда бедовая начала так: «Ты хоть раз задумалась над тем, в какой строгости нас содержат? Ведь к нам ни один мужчина не смеет войти, за исключением старика эконома да еще вот этого немого. А между тем я много раз слыхала от женщин, которые к нам сюда приходили, что все земные услады — ничто по сравнению с той, какую ощущает женщина, отдаваясь мужчине. И вот что я в конце концов надумала: коли нельзя с кем-либо еще, так не испытать ли это с немым? Для этой цели он самый подходящий человек: ведь если б даже он и захотел, все равно не смог бы и не сумел проболтаться. Сейчас видно, что он — дубина. В рост пошел, а ума не нажил. Ну? Что ты на это скажешь?».
«Да будет тебе! — воскликнула другая. — Ты забыла, что мы дали богу обет девства?».
«Э, сколько ему ежедневно приносят обетов, да ни одного не исполняют! — возразила первая. — А наш обет пусть исполнит кто-нибудь другой или же другая».
Подружка ей на это: «Ну, а если ты понесешь, — что тогда делать?».
А она: «Беды еще нет, а ты уж ее накликаешь! Случится — тогда и будем думать. Если только мы сами не проговоримся, всегда можно устроить так, что никто про это не узнает».
Послушав такие речи, другая пуще нее разохотилась испытать, что это за животное — мужчина. «Ну так как же?» — спросила она.
А та ей: «Сейчас около трех — сестры, уж верно, спят. Поглядим, нет ли кого в саду, и если нет, то нам останется только взять его за руку и повести вон в тот шалаш, где он прячется от дождя, — одна будет с ним, а другая на часах. Он такой дурак, что на все пойдет».
Мазетто слышал эту беседу от слова до слова, — готовый к услугам, он только того и ждал, чтобы одна из них взяла его за руку. Оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что их ниоткуда не видно, та, которая завела этот разговор, подойдя к Мазетто, разбудила его, а он мигом вскочил. Она ласково на него взглянула — он засмеялся глупым смехом, она взяла его за руку, повела в шалаш, и в шалаше он ее, не заставив себя долго упрашивать, удовольствовал. Она же, как верная подруга, получив то, что хотела, уступила место той, которая караулила, а Мазетто, прикидываясь простачком, послушно ублаготворял их. По сему обстоятельству каждой из них припала охота еще разок испытать, как ездит верхом немой. После, почасту друг с дружкой беседуя, они признавались, что это даже еще усладительнее, чем можно было судить по рассказам других, и, дождавшись благоприятного времени, ходили резвиться с немым.
Случилось, однако ж, так, что одна из сестер, проследив за ними из окошка своей кельи, указала на них двум другим. И первым их движением было все рассказать аббатисе, но потом они передумали и, войдя в сговор с теми, стали испытывать на себе неутомимость Мазетто. В разное время и в силу различных обстоятельств к ним примкнули остальные три монашки. Наконец ничего не подозревавшая аббатиса, как-то раз гуляя одна-одинешенька по саду, узрела Мазетто, а тот хоть и не был переобременен работою днем, зато уставал от ночных скачек, и теперь он, разлегшись под миндальным деревом, спал, и все у него было наружу, оттого что ветер задрал ему одежду. Увидевши это и зная, что она здесь одна, аббатиса так же точно распалилась похотью, как и ее монашки. Она разбудила Мазетто и, проведя к себе в келью, к великому негодованию монашек, роптавших на то, что садовник не идет возделывать сад, держала его здесь несколько дней, вновь и вновь ощущая ту самую усладу, за которую она прежде осуждала других.
Наконец она отпустила Мазетто в его каморку, но потом все же часто его оттуда вызывала, при этом требования ее превышали теперь его возможности, и Мазетто, будучи не в состоянии полностью удовлетворить ее, пришел к заключению, что если он и дальше будет разыгрывать немого, то это может очень и очень ему повредить. И вот как-то ночью, когда он был вдвоем с аббатисой, Мазетто, нарушив обет молчания, обратился к аббатисе с такою речью: «Матушка! Я слыхал, что одного петуха вполне хватает на десять кур, но что десять мужчин слабо или, во всяком случае, с трудом удовлетворят одну женщину, а я принужден обслуживать девять. Мне этого нипочем не выдержать, какое там: из-за того, что я переусердствовал, я теперь ни на что не способен: ни на многое, ни на малое. Так что уж вы либо дозвольте мне уйти отсюда с богом, либо как-нибудь меня от этого избавьте».
Услышав, что немой заговорил, аббатиса оторопела. «Что же это такое? — сказала она. — Я думала, ты немой».
«Я, матушка, и был немой, — возразил Мазетто, — но только не от природы, — у меня отнялся язык после болезни, а нынче ночью я снова почувствовал, что он у меня есть, и за это я от всей души благодарю бога».
Поверившая ему аббатиса спросила: что это значит, что ему приходится обслуживать девять женщин? Мазетто все ей объяснил. Выслушав его рассказ, аббатиса пришла к заключению, что все монахини в монастыре намного умнее ее. Так как аббатиса была женщина рассудительная, то она не отпустила Мазетто, а пережила общими усилиями уладить дело таким образом, чтобы Мазетто не осрамил обитель. Тут как раз умер их эконом. Монахини, во всем друг дружке повинившись, с общего согласия и с дозволения Мазетто уверили окрестных жителей в том, что по их молитвам и по милости святого, в честь которого основан был монастырь, долгое время немотствовавший Мазетто вновь обрел дар речи, и сделали его своим экономом, распределив его обязанности таким образом, что он стал с ними справляться. И хотя, исполняя таковые обязанности, он наплодил изрядное количество монашков, однако ж концы прятались ловко — и узнали об этом только после того, как аббатиса преставилась, а тогда уж Мазетто был староват, и его тянуло богатым человеком воротиться домой. И как скоро все это выплыло наружу, его волей-неволей пришлось отпустить.
Итак, из дому вышел Мазетто с одним топором, а вернулся старым, многодетным богачом, избавленным от необходимости кормить детей и на них расходоваться, благодаря природной сметке отлично сумевшим воспользоваться своею молодостью, и, вернувшись, он все приговаривал: дескать, Христос терпел и нам велел.
Инок Аркадий – монастырский садовник
2 июля 2014 года, после повторного инсульта, в Ивано-Франковске в возрасте 81 года скончался насельник Сретенского монастыря инок Аркадий (Парносов Аркадий Григорьевич). Отец Аркадий всеми знавшими его воспринимается нераздельно от монастырского сада и от его красивых роз. И сегодня, в 40-й день со дня его кончины, хочется вспомнить о том жизненном пути, который он прошел, и помолиться о его упокоении «в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание».
Отец Аркадий родился 9 мая 1933 года в селе Горки Камешковского района Владимирской области. В 1941 году он пошел в школу г. Камешково, где окончил семь классов. В 1948 году поступил в ремесленное училище № 14 г. Карабаново, окончил его в 1950 году по специальности «Помощник мастера прядильной фабрики» и был направлен в г. Ковров Владимирской области на прядильную фабрику им. Н.С. Абельмана на должность помощника мастера. В 1952 году он переехал к родителям в г. Станислав (Ивано-Франковск) и поступил на шестимесячные курсы Львовского культурно-просветительского техникума по специальности «Дирижер хорового пения». После окончания курсов служил в армии в группе Советских войск в Германии и руководил армейским хором до 1957 года при доме офицеров г. Людвигслуст Шверинского округа ГДР. По окончании прохождения службы в армии работал в Станиславском областном статистическом управлении до 1964 года в должности старшего контролера. С 1964 по 1970 год он инженер-сметчик планового отдела войсковой части № 11844; с 1970 по 1979 год – инженер-строитель по технадзору строительства областного треста совхозов г. Ивано-Франковска.
С особой любовью отец Аркадий вспоминал о своих родителях: «Мой отец Григорий был 1896 года рождения, в три года остался сиротой, воспитывался в приюте. Когда началась Первая мировая война, его забрали на фронт. В 1917 году, находясь в действующей армии, отказался присягать Временному правительству, был вынужден тайком покинуть армию… Когда говорил о царе – всегда плакал. В 1941 году отца забрали на фронт, он возил на лошади хлеб по Ладожскому озеру в блокадный Ленинград, видел, как люди умирали от голода… Однажды не досчитались буханок – отца отправили в штрафной батальон… 23 февраля 1944 года под Нарвой их послали на фашистские дзоты, к которым никто не мог подобраться. Почти все, кто там был, погибли – более ста человек. Отец взмолился царю Николаю: «Помоги вернуться домой, к детям…» Чудом остался жив: пролежал тяжелораненый на снегу три дня, ночью медсестра случайно обнаружила его и притащила к своим. 17 июля 1944 года, в день расстрела святых Царственных Мучеников, комиссия признала его негодным к дальнейшей службе, и он вернулся домой. Умер он в 1952 году в ночь с 16-го на 17-е июля»[1]. Мать отца Аркадия, Евфросиния Степановна, была глубоко верующей женщиной. Когда она умерла в 1968 году, отец Аркадий в душе сказал: «Мама, я тебя заменяю» – и стал ходить в церковь.
С 1979 года отец Аркадий трудился и жил в разных монастырях: в Свято-Успенской Почаевской Лавре (с 1979 по 1982 гг.), в Свято-Успенском Псково-Печерском монастыре (с 1982 по 1986 гг.), в Свято-Духовском монастыре г. Вильнюса (с 1986 по 1991 гг.), а также в Свято-Успенском Пюхтицком монастыре и других обителях.
Везде отец Аркадий трудился в монастырских садах, ухаживая за розами. Были у него в монастырях и другие послушания. Рассказывая о Пюхтицкой обители, он говорил, что занимался там реставрацией икон (чистил их) под руководством отца Бориса.
В Почаеве отец Аркадий пел. В то время там не было басов, и отец Аркадий пел в хоре вторым басом. Тогда там был отец Нестор, известный батюшка, который сидел за верность Церкви в тюрьме, и в Почаеве его тогда все знали.
В Печорах, когда отец Аркадий приехал туда, наместником был архимандрит Гавриил. Здесь отец Аркадий занимался только розами. Он как-то обмолвился, что в Псково-Печерском монастыре у него было больше 5000 роз. Наместник очень любил розы и всегда осенью и весной посылал отца Аркадия в Ригу за этими цветами. С отцом Иоанном (Крестьянкиным) отец Аркадий жил по соседству, через стенку. Он вспоминал, что отец Иоанн каждый вечер приходил и помазывал его и всегда восхищался розами. Также он вспоминал об отце Тихоне: «Когда я был садовником в Псково-Печерском монастыре, его ко мне поставили сажать розы, я там тоже был садовником. И вот – даже стыдно говорить – я на него накричал, что он неправильно розы сажал. И он меня запомнил, а когда увидел меня в 1995 году, почему-то сказал: “Мне нужен садовник”, и я дал согласие».
В Сретенский монастырь отец Аркадий поступил в 1996 году и стал нести послушание садовника в обители. 14 февраля 1999 года он был пострижен в иночество. В 2006 году его наградили Патриаршей грамотой.
С октября 2010 года отец Аркадий перенес несколько инсультов. За ним ухаживали сотрудники и прихожане монастыря: Ирина Заславская, Галина Степанова и др. Несмотря на болезнь, раз или два в год он ездил в Ивано-Франковск. Там ему помогали Надежда Цыганкова (в течение более 20 лет), отец Владимир Болдин из храма великомученика Георгия под Ивано-Франковском, который причащал его в последний год жизни.
Приведем несколько воспоминаний, в которых с особой живостью предстает образ почившего инока.
От Богородицы райский уголок[2]
Ну что тут будешь делать? Вздыхаем, разводим руками и ждем еще десять минуточек. За отцом Аркадием мы ходим уже третий или четвертый день. Хотим, естественно, интервью. «Шланг поправьте, а то перекрутился», – извиняющимся тоном просит отец Аркадий, который в тот момент был занят орошением цветочных гряд, растянувшихся по всей территории монастыря.
Или: «Мне надо розочки в грунт перенести, пока солнышко стоит». Он каждую минуту чем-то занят. А в остальное время – то служба, то молебны. В общем, поговорить за жизнь с монастырским садовником оказалось совсем не просто, хотя вид у него самый что ни есть доброжелательный. Стоим, любуемся тюльпанами, полыхающими в окружении нежных примул, робкими розочками, которые кажутся особенно беззащитными на белом фоне мощных монастырских стен. Наконец возвращается отец Аркадий. Крутит в руках пеструю коробку.
– Вот, представляете, бесплатно дали, – не устает удивляться он. – В магазине меня уже знают: я к ним постоянно захожу. Да и они к нам тоже. Однажды они мне луковицы тюльпанов подарили – целую гору. Вон они, перед входом посажены.
Садовник ведет нас, чтобы показать свои владения. Рассказывает, что здесь он с 1996 года. Когда приехал в монастырь, вокруг были одни камни и почва никуда не годилась. Первый участок земли, который он взялся разрабатывать, вообще прежде был наезженной дорогой. Пришлось перекопать его на глубину до одного метра, пересеять, отделить камни, а потом завезти новую землю. Землю завозили из Переделкино, из Патриаршего подворья. Через год на этом месте был разбит первый розарий. Иногда специалисты из Ботанического сада приходят в Сретенский монастырь и удивляются тому, что здесь приживается и благоухает абсолютно всё. Отец Аркадий без всякого хвастовства замечает: «А как вы хотите? И место святое, и земля – патриархами освященная, очень благодатная».
Всего у отца Аркадия пять розариев. Кромки розариев очерчены кустиками южного «деревца» туи.
– Туечки я привез из Ивано-Франковска, – объясняет отец Аркадий, – и самшитовые деревья тоже. Мне говорили, что здесь они расти не будут, здесь климат другой. А они, видите, растут. Правда, я уезжал на месяц, объяснил своим помощникам, как и что делать, но они, видно, не поняли и раскрыли туечки раньше, чем следовало.
– Нет, солнечный ожог получили, пожелтели, поникли.
На монастырских клумбах растут 200 кустов самшита, 700 кустов роз 40 сортов, можжевельник 20 сортов, а в количестве, разнообразии и названиях южных кустиков туи мы просто запутались. Отец Аркадий, признавшись, что туя – его любимое растение, добросовестно знакомил нас с каждым кустиком. Если при знакомстве с человеком обычно пожимаешь руку, то растения мы тихонечко дергали за веточки. Хотелось каким-то образом зафиксировать каждое знакомство.
По отношению садовника чувствовалось, что для него это как бы одушевленные существа. Во всяком случае черты характера и степень капризности каждого он знал наизусть. «Это как мои дети, – признается отец Аркадий. – Я пока всё, что им нужно, не переделаю, не могу от них отойти». Он говорит, что такой он с детства – сколько себя помнит, столько с цветами и возится. И профессионально выбрал себе такую работу, чтобы быть ближе к цветам: 30 лет проработал инженером по благоустройству улиц и парков в родном Ивано-Франковске. Но жизнь сложилась так, что оказался в монастыре. Мама была глубоко верующей, и после ее смерти он начал ездить по святым обителям. Везде, где бывал, помогал в садово-декоративных работах. И в Почаевской Лавре подвизался, и в Псково-Печерском монастыре, и в Свято-Духовском монастыре в Вильнюсе. Из Вильнюса, в связи с тем, что он русский и что не имел прописки, отца Аркадия «попросили». Так он оказался в Сретенском монастыре, где трудится по благословению отца наместника садовником и поет в братском хоре вторым басом. Монахом стал недавно – в 1999 году принял иночество.
– Отец Аркадий, а у вас есть особая молитва, чтобы растения хорошо росли?
– Вообще-то такая мотива есть, но я ее редко читаю. Я молюсь Богу, чтобы Он мне сразу во всех делах помогал. А заступничество Богородицы я постоянно ощущаю.
– Помощников-то у вас много?
– Прихожане, в основном помогают мужчины, потому что тяжелой работы много. Я им иконочки дарю или книжки какие. И молюсь о их здравии.
…Когда перед самым отъездом мы подошли, чтобы попрощаться с отцом Аркадием и его бессчетными розами, тюльпанами и туечками, он вдруг неожиданно сказал:
– Послушайте, а ведь ваша Албазинская икона Божией Матери[3] действительно чудотворная. Ее сейчас из храма выносили, мы, монахи, образовали живой коридор. Проплыл мимо меня образ Богородицы, и вдруг я вижу в моей руке – цветок! Да такой красивый! Откуда он взялся? Ведь не было у меня в руках ничего! Мне его Богородица подарила!
Воспоминания иеромонаха Клеопы (Данеляна)[4]
Когда я только пришел в обитель, у меня было послушание в саду, под начальством инока Аркадия. Надо отдать должное этому человеку: он самоотверженно трудился над благоустройством территории. Он и ко мне, и ко всем был довольно строг, я долго с ним не находил общего языка. Но как-то раз мы поехали за рассадой, и я ему купил килограмм бананов. После этого отношения у нас наладились, он стал называть меня «сыночка». Больше всего мне запомнилось просеивание старой земли на территории монастыря. Десятки людей, зашедших в храм, были буквально перехвачены отцом Аркадием по дороге, в храм или из храма, кто бы они ни были, он хватал их и настоятельно просил, вернее сказать – практически заставлял помогать просеивать эту землю. Был даже такой случай: один человек шел на какие-то бандитские разборки, решил перед этим зайти в храм – но тут его поймал отец Аркадий и посадил просеивать землю. Тот человек принял это как действие Промысла Божиего, оказал послушание отцу Аркадию, в результате не пошел на эти разборки и таким образом, получается, спасся от смерти.
При работе над садом, просеивая землю, постоянно находили большое количество костей. Это были кости тех, кто раньше был погребен на монастырском кладбище, разоренном в советское время. Мы все их собирали и потом погребли возле поклонного креста при входе в монастырь слева.
Отец Аркадий, конечно, родоначальник нашего монастырского сада. Дорогу от входа в монастырь к храму он называл «дорожка Царских мучеников», он посадил там розы и каждую розу назвал именем кого-то из Царственных Страстотерпцев: царица Александра, царевич Алексий и так далее. Он очень трепетно относился к саду, мог даже резко остановить человека, который покушался сорвать или нагнуть розу, чтобы ее понюхать. Такого отношения к послушанию, как у него, я больше не видел – он мог костьми лечь за него. В чем-то можно было его осуждать, но такая любовь к послушанию – это просто удивительно. Он договаривался с питомниками, кто-то ему приносил эти розы, и он благоустраивал территорию. Даже когда он уже ходить не мог, его привозили в сад на инвалидной коляске, и он там что-то делал для своих розочек.
Помню, воплощением ада на земле ему почему-то представлялась Польша – он сам долгое время прожил на Западной Украине и, наверное, натерпелся там от униатов. Поэтому «Убирайтесь в свою Польшу!» – это было самое страшное ругательство.
В самом начале я около полугода прожил с ним в одной келье. Характер у него был, мягко говоря, непростой – поэтому сейчас я сам удивляюсь, как я мог с ним жить. Наверное, это потому, что тогда у нас было очень много послушаний, и, приходя в келью, мы просто падали.
Немного об отце Аркадии
Вспоминает Галина Шаповалова:
Первое, на что обращал внимание каждый, кто в то душное и дымное лето переступал порог зеленых ворот на Большой Лубянке, – яркая сочная зелень и яркие крупные розы, под тяжестью которых поникают ветки. Неотъемлемой частью пейзажа был статный старый монах с длинной белой бородой, сидящий на стуле со шлангом в руке и тщательно поливающий растения и всё вокруг. «Дым разгоняю», – объяснял он прихожанам, которых знал, а с незнакомыми был суров и неразговорчив, просто опуская вниз шланг, чтобы дать пройти. Было невозможно молча пройти мимо этой как будто высеченной из камня фигуры, поэтому многие просто здоровались или пытались завязать разговор, обнаруживая, что суровый монах улыбается, как ребенок. Он с охотой раздавал обрезки веточек роз, которые приживались и радовали своих владельцев прекрасными цветами. Помню, проходя мимо него, что-то пересаживающего в саду, я подумала: «Вот было бы здорово ему помогать», не подозревая, как скоро мне представится такая возможность.
Осенью того года я в какой-то момент обратила внимание, что давно не видела отца Аркадия. Сотрудницы монастыря объяснили, что у отца Аркадия был инсульт. Оказавшись по своим делам в той же самой больнице, я рискнула и зашла в палату, увидела прежде сильного, а теперь немощного отца Аркадия и, неожиданно для самой себя, предложила помочь в саду, чем смогу. Первое, что он сделал, – отправил меня благословиться у отца Клеопы на работы в саду, а потом начал меня учить. Он меня учил каждый день, проверяя, правильно ли я обрезаю розы, по веточкам, которые я ему приносила. Всё отделение сбегалось посмотреть на то, как распускаются осенние бутоны, стоящие в белом пластиковом стаканчике на столе в палате. Много народу помогало и приходило к отцу Аркадию в больницу, он был окружен постоянным вниманием, постепенно шел на поправку, мы все понимали, что основное, что им двигало и помогало, – желание вернуться в монастырский сад, взять в руки секатор и шланг. Он всегда с гордостью говорил о грамоте, которую получил от патриарха Алексия за работы по благоустройству территории Сретенского монастыря.
Пока отец Аркадий лежал в больнице, сад был подготовлен к зиме и розы были прикрыты. А ко времени выписки его из больницы сад уже завалило снегом. В тот же день, когда отца Аркадия привезли домой, в монастырь, он на инвалидной коляске (ходить он еще не мог), с любимой большой иконой царя Николая II на коленях, громко и радостно распевая тропарь, был провезен большой группой семинаристов вокруг храма по его любимому саду. Началось ожидание весны, кропотливое восстановление после инсульта, первые шаткие шаги, которые отец Аркадий упорно пытался сделать самостоятельно. Работы в саду начинаются ранней весной, ходить отец Аркадий сам долго не мог, поэтому его, тепло одетого, вывозили на коляске руководить работами и греться на весеннем неярком солнце на любимое место, к розам, на «Царскую аллею». «Царская аллея» – это дорожка от входа на Лубянке к храму, прямо вдоль стены, где были высажены специально отобранные отцом Аркадием розы – он называл их в честь членов царской семьи и их приближенных, эти розы были его гордостью. На прогулку он собирался как на работу – в одно и то же время, в кармане неизменный секатор, летом к секатору присоединился распылитель для полива.
В тот год отец Аркадий и я вместе не могли дождаться весны – по одной причине: как розы перенесли зиму? И как же мы радовались, когда увидели зеленые побеги и почки: все розы пережили зиму!
Летом я стала помогать отцу Аркадию не только в саду, но и в келье, днем, вместе с Ириной и Натальей, а ночью ему помогала Галина Степанова. Между собой мы называли отца Аркадия «наш дедушка» или «дед», радовались, когда ему становилось лучше, а он иногда представлял нас своими «нянями».
Ухаживая за отцом Аркадием, я воочию увидела его менеджерский талант, когда он с легкостью в любое время мог найти себе помощников. Обычно это выглядело так: он обращался к тем, кого он выбирал из приходящих в монастырь: «Мужчина, возьмите лопаточку, покидайте снег» или «Мужчина, возьмите лопаточку, выройте ямку», и те, к кому он обращался, безропотно брали лопату в руки и начинали старательно помогать, а потом приходили снова и снова, и не только к отцу Аркадию, но и в храм, и на службу. Один раз – эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами – летом было очень много работы в саду, отец Аркадий отправил меня за каким-то садовым инструментом. Я вернулась минут через десять и не могла поверить своим глазам: в саду копошились не меньше десяти матушек, а довольный отец Аркадий руководил процессом, удовлетворенно наблюдая за происходящим из своего кресла.
Впрочем, у отца Аркадия были и постоянные помощники, в течение многих лет приходившие к нему. Валерий Буторин, который начинал с ним в 2000 году и продолжал помогать в саду до последнего момента, говорил, что отец Аркадий работал в саду не покладая рук, крепкий он был до болезни и работоспособный. Они просеяли практически всю землю под розариями, работали допоздна, убирали тяжелые камни из почвы, тщательно готовили почву под посадки. Два раза они с Валерием укладывали дорожку из камней вдоль монастырской стены. «Пел за Царя-батюшку, иконы разные любил дарить, – рассказывал Валерий, – и обязательно всех накормит, кто к нему придет помогать». Кстати, о нашей Клавдии Федоровне, старейшей прихожанке, – ей тоже довелось таскать камни вместе с отцом Аркадием, о чем тот удивленно вспоминал: «Клавдия помоложе была, во-о-от такие тяжеленные камни поднимала».
Наталья Добрышкина, которая тоже познакомилась с отцом Аркадием примерно в это время, говорит, что «отец Аркадий необыкновенно понимал и любил природу, чувствовал растения. Он всё время повторял, что растения чувствуют заботу и уход и откликаются на это». Наташа оставалась верным другом отцу Аркадию и взяла на себя труд обзвонить отделы ЗАГС во Владимирской области, откуда родом был отец Аркадий, в поисках его родственников. Оказалось, что все родственники его уже умерли.
А у каждого из нас, которые помогали и ухаживали за отцом Аркадием, есть что-то свое, что осталось ярко в памяти среди будничных дел по уходу за больным пожилым человеком. Для меня, например, уход за отцом Аркадием начался с того, что он делегировал меня вместо себя принимать участие в чтении акафиста Страстной иконе Божией Матери – на Пушкинской площади, на месте бывшего Страстного монастыря. Сам он ходил читать этот акафист в течение многих лет. Еще помню, как ему подарили сборник тропарей, а отец Аркадий сказал, что он пел раньше в хоре басовую партию, и мы вместе вечерами с упоением пели тропари дня, при этом они почему-то получались у нас одним гласом и одним голосом. Помню, как вокруг него собирались сотрудники монастыря и прихожане, когда его вывозили на прогулку в сад, как все старались сделать ему что-то приятное и как он радовался по-детски любому маленькому подарку: «Спаси Господи! Ублажили старика!» А когда отец Аркадий радовался, всем вокруг тоже становилось радостно.
Прошел год с отцом Аркадием, меня перевели на работу в экономскую службу монастыря – помогать экономам по хозяйству, и с тех пор я стала видеть отца Аркадия значительно реже. Но я всё время не перестаю удивляться и благодарить Бога, что через отца Аркадия Он мне дал и дает возможность дальше трудиться для блага насельников монастыря.