на что ориентирована практическая психология как психологическая практика

Практическая психология и психологическая практика

Отечественная психология так резко изменилась за последнее десятилетие[2], что кажется принадлежащей к другому «биологическому» виду, чем психология образ­ца 1980 года.

Происходящие «мутации» заметны даже в сонной ат­мосфере официальной академической психологии, а уж в стихии социальной жизни от них просто рябит в глазах: появился массовый рынок психологических услуг — ин­дивидуальное консультирование и психотерапия, детская и семейная терапия, развитие памяти и воображения, тренинга сензитивности и коммуникативных навыков, психологическая подготовка менеджеров и депутатов и прочее, и прочее.

Множащиеся сейчас психологические службы — это не просто еще одна ветвь практической психологии, наряду с названными. В них и через них отечественная психология наконец-то становитсясамостоятельной практической дисциплиной. Это историческое для судьбы нашей психоло­гии событие. В 1920-х годах, когда психология впервые столкнулась с высокоорганизованной практикой — про­мышленной, воспитательной, политической, военной, — Л. С. Выготский увидел в этом факте источник такого зна­чительного обновления психологической науки, что пси­холог, по его словам, мог бы сложить гимн новой практической психологии. Но если это было справедливо для практической психологии, то есть для включения пси­хологии в существующие виды социальной практики, то это трижды справедливо для произошедшего на наших гла­зах рождения собственно психологической практики. Значе­ние психологической практики для психологии трудно переоценить. Психологические службы не просто «важны» для психологии, она обретает в них свое тело, не больше и не меньше. Психологические службы для психологии — то же, что школа для педагогики, церковь для религии, клиника для медицины. Психологическая практика — ис­точник и венец психологии, альфа и омега, с нее должно начинаться и ею завершаться (хотя бы по тенденции, если не фактически) любое психологическое исследование.

В чем же отличие психологической практики от практи­ческой психологии? В том, прежде всего, что первая — «своя» для психологии практика, а вторая — «чужая», точ­нее — участие в «чужой» практике. Различие кардинальное. Цели деятельности психолога, подвизающегося в «чужой» социальной сфере, диктуются ценностями и задачами этой сферы. Это во-первых. Во-вторых, главное практическое воздействие на «объект» (будь то личность, семья, коллек­тив) оказывает не психолог, а врач, педагог или другой специалист. Если же психолог и вовлечен в непосредствен­ную практическую работу, то лишь как вспомогательный персонал, как своего рода «орган» главного субъекта дан­ной практики, и действует он, естественно, лишь постоль­ку, поскольку ему определены задачи и делегированы полномочия, то есть действует не от лица психологии, а от лица медицины, педагогики и пр. В-третьих, критерии оценки результатов деятельности психолога определяются ценностями данной социальной сферы, а они могут по­рой входить в противоречие с ценностями, которым хоте­ла бы служить психология. Понятно, что и ответственность за конечные результаты несет не психолог, а другой спе­циалист. Одним словом, практический психолог обслужи­вает не нуждающегося в психологической помощи человека, а деятельность другого профессионала[3]. При всей значимости практической психологии, нужно признать, что в ней психолог оказывается отчужденным от живой сердцевины практики, и это ведет к его отчуждениюот собственно психологического мышления.

Не вспомнить ли здесь одну из главных аксиом марк­сизма: «Бытие определяет сознание»? Реальное бытие прак­тического психолога в сфере той или другой практической деятельности определяет его профессиональное сознание, вынуждает мыслить так, как этого требуют задачи, цели и традиции этой сферы: образуется мощная тенденция к ут­рате специфики психологического мышления. Эта тенден­ция хоть и не всесильна, но неуклонна и неизбежна: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Например, патопсихолог лишается в области психиатрии одной из важнейших прерогатив полноценного научного исследо­вания — самостоятельности в выделении из реальности предметов изучения. Он вынужден довольствоваться лишь психологическим исследованием и оправданием психиат­рического расчленения реальности, которое диктуется медицинской практикой. Лишенный, таким образом, в психиатрии «эфферентного поля», он лишается и катего­риальной специфики своего восприятия

С появлением самостоятельных психологических служб, собственно психологической практики принципиально меняется социальная позиция психолога. Он сам формирует цели и ценности своей профессиональной деятельности, сам осуществляет необходимые воздействия на обратив­шегося за помощью человека, сам несет ответственность за результаты своей работы. И это резко изменяет и его отношение к людям, которых он обслуживает, и его от­ношение к самому себе и участвующим в работе специа­листам другого профиля, и, главное, сам стиль и тип его профессионального видения реальности.

Источник

На что ориентирована практическая психология как психологическая практика

Центр проблем развития образования

Белорусского государственного университета

От психологической практики к психотехнической теории [*]

Василюк Федор Ефимович , кандидат психологических наук, декан факультета психологического консультирования и психотерапии Московского городского психолого-педагогического института.

«Камень, который отвергли

строители, соделался главою угла».

Практическая психология и психологическая практика

Отечественная психология так резко изменилась за последнее десятилетие, что кажется принадлежащей к другому «биологическому» виду, чем психология образца 1980 года.

Но в чем, спросят, такая уж принципиальная новизна? Разве это не простое расширение давно существующей прикладной, практической психологии? В том-то и дело, что у нас была именно и только прикладная, практическая психология (т.е. приложения психологии к различным социальным сферам, по имени этих сфер и получавшие свои названия — педагогическая, медицинская, спортивная, инженерная и т.д.), но не было психологической практики (т.е. особой социальной сферы психологических услуг). Будь, например, здравоохранение у нас таким, какой еще совсем недавно была психология, у нас было бы несколько медицинских академических институтов и факультетов, сотни медицинских кафедр в вузах, различные отрасли, от молекулярной до космической, медицины и на всю страну — две поликлиники и десяток подпольно практикующих врачей.

Множащиеся сейчас психологические службы — это не просто еще одна отрасль практической психологии, наряду с названными. В них и через них отечественная психология наконец-то становится самостоятельной практической дисциплиной. Это историческое для судьбы нашей психологии событие. В 20-х годах, когда психология впервые столкнулась с высокоорганизованной практикой — промышленной, воспитательной, политической, военной, — Л.С. Выготский увидел в этом факте источник такого значительного обновления психологической науки, что психолог, по его словам, мог бы сложить гимн новой практической психологии. Но если это было справедливо для практической психологии, т.е. для включения психологии в существующие виды социальной практики, то это трижды справедливо для произошедшего на наших глазах рождения собственно психологической практики. Значение психологической практики для психологии трудно переоценить. Психологические службы не просто «важны» для психологии, она обретает в них свое тело, не больше и не меньше. Психологические службы для психологии то же, что школа для педагогики, церковь для религии, клиника для медицины. Психологическая практика — источник и венец психологии, альфа и омега, с нее должно начинаться и ею завершаться (хотя бы по тенденции, если не фактически) любое психологическое исследование.

Не вспомнить ли здесь одну из главных аксиом марксизма: «бытие определяет сознание»? Реальное бытие практического психолога в сфере той или другой практической деятельности определяет его профессиональное сознание, вынуждает мыслить так, как этого требуют задачи, цели и традиции этой сферы: образуется мощная тенденция к утрате специфики психологического мышления. Эта тенденция хоть и не всесильна, но неуклонна и неизбежна: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Например, патопсихолог лишается в области психиатрии одной из важнейших прерогатив полноценного научного исследования — самостоятельности в выделении из реальности предметов изучения. Он вынужден довольствоваться лишь психологическим исследованием и оправданием психиатрического расчленения реальности, которое диктуется медицинской практикой. Лишенный, таким образом, в психиатрии «эфферентного поля», он лишается и категориальной специфики своего восприятия.

С появлением самостоятельных психологических служб, собственно психологической практики принципиально меняется социальная позиция психолога. Он сам формирует цели и ценности своей профессиональной деятельности, сам осуществляет необходимые воздействия на обратившегося за помощью человека, сам несет ответственность за результаты своей работы. И это резко изменяет и его отношение к людям, которых он обслуживает, и его отношение к самому себе и участвующим в работе специалистам другого профиля, и, главное, сам стиль и тип его профессионального видения реальности.

Психологическая теория и практика

Формирующееся в связи с появлением психологической практики новое положение психологии в общественной жизни создает новую ситуацию внутри самой психологии. Главный параметр оценки этой ситуации — отношения между психологической наукой и практикой.

Пока психология не начала оформляться в отдельную социально-практическую сферу такого же типа, как педагогика или медицина, пока не имела внутри своего состава и собственную практику, и науку а совпадала с одной лишь наукой, она знала только «чужую» практику, имела дело только с практикой, принадлежащей другим сферам.

В гуще психологической практики впервые возникает настоящая жизненная, т.е. вытекающая не из одной лишь любознательности, потребность в психологической теории. Впервые потому, что от «чужой» практики всегда исходил запрос не на теорию, а на конкретные рекомендации и оценки, ее представителями теория воспринимается как необязательная, досадная нагрузка к методикам.

Психологической же практике теория нужна как воздух. Но обращаясь к существующим психологическим концепциям личности, деятельности, коллектива и т.д., психолог-практик не находит в них ответа на главные свои вопросы: з а ч е м — в чем смысл, предельные цели и ценности психологического консультирования, тренинга и пр.?; ч т о именно он может и должен делать, какова зона его профессиональной компетенции?; к а к достигать нужных результатов?; п о ч е м у те или иные действия приводят именно к такому результату, каковы внутренние механизмы, срабатывающие при этом? Словом психолог-практик ждет от теории не объяснения каких-то внешних для практики сущностей, а руководства к действию и средств научного понимания своих действий. Но кроме того, и это самое важное, психологическая практика нуждается в такой теории, у которой можно не только что-то взять, но которой можно отдать. Практическая работа порождает богатейший живой материал, и, не имея подходящих теоретических сре дств дл я ассимиляции этого материала, психолог чувствует себя как сказочный герой, которому позволено унести столько золота, сколько он может, а у него нет под рукой даже захудалого мешка. Это последнее требование: возможность отдавать, вкладывать в теорию свой капитал, радикально отличает «свою» психологическую практику от «чужих» в их отношении к психологической теории.

Вполне очевидно, что теория, созревшая в академической исследовательской плоскости, в отрыве от психологической практики, не способна удовлетворить эти требования.

Таким образом, психологическая практика не может продуктивно развиваться без теории, и в то же время, она не может рассчитывать на академическую теорию. Ей нужна особого типа теория, назовем ее психотехнической.

Соответственно, все это здание, вся теория, основанная на таком камне, будет психотехнической.

«Академическая» и психотехническая теория

В чем конкретно состоят особенности психотехнической теории? Попытаемся ответить на этот вопрос, сопоставив по ряду параметров психотехническое познание с доминирующей пока в психологии естественнонаучной гносеологией. Мы называем последнюю «академической», потому что вся психология сводилась до недавнего времени к одной лишь психологической науке, та строилась в основном по образцам естественных наук, как самых «научных», а академизм есть синоним и символ научности.

В психотехнической практике, как правило, стремятся к интенсивному, уникальному и эмоциональному контакту. Разумеется, здесь есть свои тончайшие и строжайшие правила и ограничения. Но важно то, что если в естественнонаучном познании главное достоинство контакта — его узость и прозрачность, создающие ограниченную, но ясную и отчетливую область зрения, сама же эта смотровая щель не интересует исследователя, то в психотехническом знании нет стремления элиминировать сведения о контакте. Напротив, они являются самыми ценными и существенными. Если в естественнонаучной познавательной ситуации контакт связывает субъекта и объект узким «каналом», то в психотехнической — скорее объединяет их, образуя общее «поле», в которое включены участники.

В психотехническом процессе могут циркулировать знания самого разного типа, но знания, которые продвигают и углубляют этот процесс и которые, в то же время, являются симптомами такого продвижения и углубления, это знания внутренние, личностные, знания не умом только, а всем человеческим существом. Предмет этого знания не обязательно Я САМ, но то, с чем я нахожусь в непосредственном живом контакте, с чем могу внутренне эмоционально отождествиться. Это знание не о чем-то внешнем, отсутствующем, отдаленном, знание не «о нем», а о внутреннем, близком, что присутствует во мне или в чем присутствую Я, т.е. знание «о себе» или «о тебе».

В психотехническом познании происходит парадоксальный для классической науки методологический переворот: метод здесь объединяет участников взаимодействия (субъекта и объект познания, — в неадекватной старой терминологии), как бы вбирает их в себя и превращается в своего рода «монаду», которая и становится предметом познания. Но, как известно, «монада не имеет окон» (Лейбниц), она познается изнутри.

Например, психотехническая постановка проблемы переживания горя состоит в исследовании «утешения горюющего», психотехническая постановка проблемы бессознательного — в исследовании «толкования бессознательного». И сколь бы изощренной ни была рефлексия таких исследований, сколь бы сами они ни были вторично объективно-научными, первично они исходят из утешения и толкования, и только здесь, внутри тела этих моих психотехнических действий, я профессионально и «научно» встречаюсь с горем и бессознательным, с собой — психологом, с тобой — моим собеседником и пациентом. Причем, встречаюсь с ними (нет с нами) как со взаимодополнительными и необходимыми моментами некоего единства, а не как отдельными и самодостаточными «объектами». Разумеется, в ходе внутреннего развития и дифференциации такого познания не избежать объективаций и появления как бы естественнонаучных знаний о горе и бессознательном, но это, повторим, «вторично-научные» знания, выросшие на психотехнической закваске.

Всякая научная теория в своем общем предмете выделяет центральный предмет исследования, на котором сосредотачивает свое внимание, полагая, что познание законов этого центрального предмета является ключом к познанию всего общего предмета (в теории ВНД И.П. Павлова познание законов условного рефлекса — ключ к познанию всей высшей нервной деятельности). Отличие психотехнической от академической теории состоит в этом пункте в том, что если академическая теория подбирает метод, адекватный изучению центрального предмета, то психотехническая теория должна, наоборот, по работающему, эффективному психотехническому методу (нащупанному в живом опыте) восстановить такой центральный предмет, для которого этот практический метод является одновременно оптимальным и специфическим методом познания.

а) оно должно быть не выдумано на потребу сиюминутной практической выгоде (как, например, понятие «якоря» в нейролингвистическом программировании), а концентрировать в себе идейную энергию и потенциал какой-то серьезной психологической традиции;

б) оно должно служить идейной основой эффективных психотехнических методов, т.е., с одной стороны, быть их конструктивным принципом, позволяющим создавать такие методы и методики, а с другой — их объяснительным принципом, позволяющим научно объяснить механизм действия как собственных, так и заимствованных методов;

в) и, наконец, самое главное: оно должно быть способно сформировать или найти такой эффективный практический метод, который в то же время был бы для этого понятия оптимальным, наилучшим, ключевым (чтобы не сказать единственно возможным) эмпирическим исследовательским методом.

Для разрабатываемой автором этих строк психотехнической системы индивидуальной психотерапии таким центральным понятием выступает понятие переживания, рассматриваемого как особая деятельность человека по преодолению критических жизненных ситуаций. Примером этого понятия легко проиллюстрировать последнее из названных методологических требований. Если бы нас даже совершенно не интересовали практические вопросы эффективности психологической помощи, а стояла бы лишь чисто научная задача эмпирического исследования переживания, то лучших испытуемых, чем клиенты психологической консультации, и лучшей «экспериментальной» ситуации, чем ситуация консультирования, найти было бы невозможно. Словом, если бы вообще не существовало индивидуальной психотерапии, то для изучения проблемы переживания ее нужно было бы изобрести.

Сведем в таблицу итоги сопоставления академической и психотехнической теорий.

Источник

Практика. У Л.С. Выготского было понятие «практической пси­хологии», но не было еще понятия «психологическая прак­тика»

У Л.С. Выготского было понятие «практической пси­хологии», но не было еще понятия «психологическая прак­тика». На первый взгляд, это синонимы, но по существу между ними пропасть, радикальный сдвиг, отделяющий две исторические эпохи в развитии психологии (ср. Пузы­рей, 1986).

Практическая психология — это приложение и разви­тие психологических знаний в какой-либо сфере обще­ственной практики — педагогике, медицине, обороне и т.д. Виды практической психологии получают соответству­ющие ведомственные имена — педагогическая психоло­гия, медицинская, военная и т.д. Каждая разновидность практической психологии включает в себя частную при­кладную психологическую теорию, реализующую обще­психологические принципы в материале данной сферы социальной практики и для решения ее задач.

Психологическая практика — это самостоятельная прак­тическая деятельность психолога, где он выступает «ответственным производителем работ», непосредственно удовлетворяющим и обслуживающим социально оформлен­ные жизненные потребности заказчика. Психологическая практика обслуживает «первичного потребителя», а не профессионала, представителя той или другой социаль­ной сферы деятельности. Одно дело — консультирование пациента, обратившегося за психологической помощью, другое — консультирование того же пациента по заказу его лечащего врача. Хотя процессы могут быть очень похожи, но их внутренний смысл, форма осмысления результатов, сам способ мышления и типы отношений, складывающиеся в этих деятельностях, разительно отличаются друг от друга. Наиболее «чистыми» видами психологической практики являются индивидуальное и семейное консультирование и различного рода «личностные» психологические тренинги.

Вернемся к поставленному выше вопросу. Почему, в самом деле, Л.С. Выготский при всей гениальности ума, при всем ясном понимании, что психотехника является краеугольным камнем новой психологии, что только она может вывести психологию из кризиса, не создал все-таки полноценной психотехнической системы? Потому, что у него не только не было, но и не могло быть понятия психологической практики. Не в том, разумеется, дело, что он чего-то не додумал, и даже не в том, что социально-политические условия тогдашней жизни в стране не по­зволили бы психологической практике как таковой осуществляться в сколько-нибудь массовом масштабе, а по­тому, что психологической практики при жизни Л.С. Вы­готского вообще не существовало как сложившейся социальной реальности, она еще только рождалась из недр практической психологии, которая сама в ту пору не до­стигла совершеннолетия.

Первой, и даже отчасти переходной, формой был ран­ний психоанализ. Психоанализ осуществлялся уже как самостоятельная психологическая практика, но осозна­вал себя в начале как своего рода лечебную, медицин­скую деятельность, оправдывающуюся ценностью здоровья. Однако это была уже не вполне медицина: слиш­ком большой вес для психоаналитика имело раскрытие истины по сравнению с обычным медицинским прагма­тизмом, слишком много внимания уделялось душевным состояниям в процессе этого странного «лечения разго­вором», слишком всерьез для материалистической евро­пейской медицины признавалась решающая роль психических процессов в этиологии заболевания. Меди­цинский миф и антураж долгое время удерживался, но всем было понятно, что это уже не медицина, что психо­анализ — это какая-то психология. Но какая? Психоана­лиз совершенно не напоминал теоретическую и экспери­ментальную психологию того, да и нынешнего, времени. Это не была и «практическая», а именно медицинская психология, поскольку медицинский психолог как тако­вой обслуживает деятельность врача, а психоаналитик оказывал самостоятельную помощь пациенту. Это не была и «прикладная» психология, ибо психологические зна­ния черпались не из научных психологических систем, чтобы затем быть использованными в психоаналитичес­кой работе, а складывались в опыте самой этой работы. Рождалась новая форма психологии.

Событие произошло, психоанализ дал небывалый еще в истории психологии и даже в истории культуры фено­мен собственно психологической практики как самостоятель­ной социальной сферы, живущей по своим законам, а не обслуживающей какую-либо иную сферу социальной жизни. Правда, этот феномен не был явлен еще, как сказано выше, в чистом виде, это был еще, быть может, не более чем «неандерталец» будущей психологической практики, несущей на себе зримый отпечаток своего происхождения из медицинской практики и естественнонаучного мышле­ния. Возможно поэтому Л. С. Выготский, казалось бы, бо­лее всех других гроссмейстеров психологической мысли подготовленный своими же теоретическими построения­ми к восприятию методологического значения психоана­лиза, не успел полностью оценить масштаба события, произошедшего с выходом психоанализа на сцену куль­турной жизни.

Начало века изобиловало грандиозными научными открытиями, философскими прозрениями, художествен­ными свершениями. Но даже на этом фоне психоанализ по своему влиянию на европейскую, а через нее и миро­вую культуру предстает одной из первых, если не первой вершиной. Уже к 1960-м годам XX века чуть ли не в каж­дом втором литературном произведении, фильме или спектакле, философской доктрине и бытовом разговоре, а то и в сновидении образованного европейца можно было обнаружить следы влияния, отголоски образов, схем и по­нятий психоанализа. Он в тех или других своих вариантах буквально пронизал и изнутри реформировал культуру. От­влечемся пока от вопроса, хорошо это или дурно, сейчас речь лишь о реальности факта и масштабах явления.

Разве мог кто-нибудь в конце XIX, да и в началеXX века предположить, что психология, только-только по­явившаяся на свет как самостоятельная наука и находив­шаяся на периферии как научной, так и культурной жизни, вдруг так быстро и так громко заявит о себе?

Но чему, собственно, психоанализ обязан своей головокружительной карьерой? Разве не было научных психологических теорий такого же ранга, разве гештальт-психология, генетическая эпистемология Ж. Пиаже или та же культурно-историческая психология Л.С. Выготско­го были менее мощными психологическими концепция­ми? Разумеется, нет. Волшебная сила психоанализа, собственно, в том и состояла, что он, несмотря на все естественнонаучные установки своего создателя, не был в строгом смысле слова научной психологической теорией. Ни научной, ни психологической, ни теорией. Он был первой психотехнической системой, поставившей «камень, который презрели строители», — психологическую прак­тику — во главу угла.

И именно то обстоятельство, что ставка была сделана на свою, психологическую практику, определило как внутренние теоретические достижения психоанализа — развитие принципиально нового стиля и типа мышле­ния, так и его внешние социальные продвижения.

И Г. Мюнстерберг, и Л.С. Выготский мечтали о новой, сильной, жизненной, реальной психологии, оказывающей влияние на человеческую жизнь, на культуру, но они предполагали, что психология войдет в город современной цивилизации через ворота существующих социальных прак­тик педагогики, промышленности, медицины, юриспру­денции и т.д. как надежный и дельный оруженосец этих практик. Процесс этот начинался тогда и продолжается до сих пор. Но психоанализ избрал другой путь. Он обошелся безо всякого покровителя, сам прорубил в городской сте­не для себя ворота и въехал в город с невозмутимым ви­дом «право имеющего». Без небольшого скандала, разумеется, не обошлось. Но с тем большим энтузиазмом новый пассионарий вскоре был принят в свете. Начался небывалый процесс психологизации культуры.

Если таким оказалось культурное значение первой, еще не до конца оформившейся и осознавшей себя психотех­нической системы, то какую роль может сыграть развитая психотехника для судеб цивилизации, об этом можно пока только догадываться. Сомневаться не приходится только в одном, что эта роль, по крайней мере, не меньше, чем роль открытий в области ядерной физики[12].

Чем же, повторим, можно объяснить такой неслыхан­ный «карьерный рост», который благодаря психоанализу совершила психология в первой половине XX века, за­няв одну из самых влиятельных позиций в культуре? Не­ужели так сильны и масштабны были прямые результаты психоаналитических сессий, и с психоаналитической кушетки поднялся новый европейский человек? Вовсе нет. С точки зрения развиваемого здесь представления о пси­хотехнике все социальные и культурные успехи психо­анализа являются, так сказать, наградой за то, что он создал новую сферу культуры — самостоятельную психо­логическую практику.

Что до его научных заслуг перед наукой психологией, то главная из них состоит не в развитии категории бес­сознательного или теории влечений, а в реализации принципиально новой методологии, в психоанализе практика стала методом научного познания, в то же время психоло­гическое познание (анализ) стало методом практики.

Итак, фундаментальный методологический вклад пси­хоанализа в психологию состоит в создании и разработке категории психологической практики Если категория со­знания, разработанная Л.С Выготским, включила в себя категории практики и культуры как внутренне присущие ей, то развитая в психоанализе категория психотехни­ческой практики вобрала в себя категории культуры и сознания. Мы говорим сейчас не о понятиях и терминах, имевших обращение в самом психоанализе, а о внутрен­ней категориальной их сути.

Психоаналитическая практика была, прежде всего, практикой работы с сознанием, сознание по существу и рассматривалось здесь не как отдельный натуральный объект, а как элемент системы «работа-с-сознанием». Та­кой подход принес, как известно, щедрые плоды в пони­мании человеческого сознания.

Что касается категории культуры, то впервые за исто­рию психологии в психоанализе культурные, мифопоэтические формы (не только об «Эдипе» речь) стали не просто метафорой, а объяснительным принципом пси­хологических феноменов. С другой стороны, в лице пси­хоанализа впервые возникла такая психологическая система, которая сделала психологические интерпрета­ции культурных явлений достаточно вескими и серьез­ными[13]. Словом, психология впервые стала культурно конвертируемой: психоаналитические построения легко включались в культурную жизнь, впитывались в симво­лику искусства, становились предметом философских ин­терпретаций, входили в поры каждой сферы культуры и, наоборот, сами впитывали в себя разного рода культур­ные влияния.

Таким образом, не просто сам факт психологической практики как новой социальной сферы, но развитие идеи этой практики, включившей в себя как необходимые орга­ны сознание и культуру, — вот чем объясняется столь масштабное влияние психоанализа на европейскую ци­вилизацию.

Подведем итоги. Расщепление, грозящее расколоть психо­логию на две дисциплины, может быть преодолено развити­ем психотехнического подхода, вводящего психологическую практику внутрь психологической науки, а науку — внутрь практики. Принципиальная категориальная схема психотех­нического подхода — «сознание—практика—культура» со­держалась, пусть в недостаточно отрефлектированном виде, уже в труде Гуго Мюнстерберга (1924), инициатора психо­технического проекта. Понадобились выдающиеся мысли­тели, которые, ощущая начавшиеся тектонические сдвиги в глубинных основаниях психологии, смогли переосмыс­лить эти фундаментальные категории и тем помочь рожде­нию новой психологической парадигмы.

Л.С. Выготский в культурно-исторической психоло­гии развил такую теоретико-методологическую трактовку категории сознания, которая включила в его внутреннюю структуру категории культуры и практики, благодаря чему удалось создать принципиально новый (психотех­нический) тип психологического эксперимента. 3. Фрейд в психоаналитическом учении разработал другой, цент­ральный, блок общей схемы — категорию практики, включающей в себя категории сознания и культуры, — и благодаря этому дал первый образец психотехнической системы. В соответствии с этой логикой наиболее акту­альной задачей, замыкающей создание психотехничес­кого подхода, является формирование категории культуры с психотехнической точки зрения.

Контуры новой психологии, которая на наших глазах завершает период своего становления, уже достаточно четко обозначились. Не отказываясь от задач объяснения, она выдвигает на первый план категорию сознания и по­тому становится феноменологической и диалогической, то естьпонимающей психологией, способной профессиональ­но относиться к предмету исследования не только как объекту, но и как к живому Ты. Не отменяя своих позна­вательных задач, она станет, прежде всего,деятельной,изменяющей психологией, ставящей психологическую практику во главу угла не только своего социального функционирования, но и своей исследовательской методоло­гии. Не отбрасывая своих почтенных естественнонаучных традиций, она станет, наконец, и полноценнойгуманитарной дисциплиной, способной понимать человека в культуре и культуру в человеке и взаимодействовать с ним с учетом этого понимания.

Итак, в рождающейся психологии выделяются три магистральных и взаимосвязанных подхода: категории практики соответствует «деятельный» подход, катего­рии сознания — понимающий подход, категории культу­ры — гуманитарный подход. Следовательно, новая психология есть психологияпонимающая — деятельная — гуманитарная.

Обсуждение актуальных проблем, которые встают пе­ред психологией в связи с психотехнической разработ­кой категории культуры, выходит за пределы задач этой главы, но одну из них — не столько психологическую проблему, сколько проблему психологии — необходимо назвать. Это проблема культурной ответственности. Чем далее развивается психология как социальная практика, тем более психологизируется культура. В то же время идет встречный процесс «культуризации» психологии, насы­щения ее культурными содержаниями. Зачастую не осоз­навая философские, этические, религиозные источники своих идей, психология становится агентом, проводни­ком, а благодаря совершенствованию техники психоло­гической работы, и «сверхпроводником» различных содержаний из культуры в человеческое сознание. Мно­гие внимательные наблюдатели процессов, происходящих в современной культуре, с тревогой смотрят на то поло­жение, которое заняла психология в жизни европейского человека[14]. И в самом деле страшно сознавать, что через канал психологии в человеческую душу под профессио­нально благовидными предлогами «эмоциональной поддержки», «расширения сознания», «устранения невро­тических симптомов» и т.д. вводятся чудовищные смеси мотивов, образов, идей из совершенно несовместимых культур и культов от шаманизма до бахаизма. Спасение от «идеологии» вовсе не в идеологической всеядности психологии (это замена рабства на худшее — быть слугой многих господ) и не в доморощенной антропологии, а в свободе. В свободе совести, в частности. Выбор культурной позиции, осуществляемый на основе этой свободы, — за пределами профессии. Но у нас нет свободы от свободы совести. Игнорировать саму ситуацию ценностного выбо­ра культурной позиции для современного психолога уже не позволительно. Исследовательские проекты преврати­лись в реальность, психология стала культурно-истори­ческой в полном смысле слова. У нас теперь такая профессия, что мы в ответе за то, будет ли человек ис­кать в своей душе Эдипа или Христа.

Источник