В номерах служить подол заворотить что значит

Родился в 1894 г. в портовом городе Одессе на Черном море, в зажиточной и образованной еврейской семье. Учился в Одесском коммерческой училище имени Николая Первого, потом в Коммерческом институте. Увлекался историей, штудировал языки – немецкий, английский. Французский давался ему настолько легко, что он даже пробовал писать на нем рассказы, подражая Мопассану, но вскоре бросил.

В 1916 году Бабель приехал в Петербург с твердым намерением жить писательским трудом. Надеясь на помощь знаменитого писателя Максима Горького, Бабель отнес ему свои произведения. Горький прочитал и дал совет «идти в люди».

В 1919 году Бабель участвует в боевых действиях в составе Первой Конной Армии, которая воевала на фронтах гражданской войны. Он ведет дневник, ставший основой цикла рассказов «Конармия», опубликованного в 1923 по 1926 год. Эти рассказы приносят ему славу.

В 30-е годы были арестованы и погибли в лагерях многие друзья, знакомые Бабеля. В 1939 году Исаак Бабель был арестован. Бабель был расстрелян в подвалах органов госбезопасности в 1940 году по ложному обвинению в терроризме и шпионаже.

Источник

В номерах служить подол заворотить что значит

Регистрация

Второй грех

Василий Шукшин «Раскас»

Теперь уж я знаю, как это всё происходит. Не понаслышке. И никакого туннеля вовсе нет! Всё врут.
Сидел, писал расказ и. ой-ё-ёй – иглой между ребер. Тупым и толстым концом, разрывающим живые ткани. Прямо в сердце. Боже, как больно! Враг такого не пожелает. Ничего подобного за свою долгую жизнь не испытывал. Сердечная боль ни с чем не сравнима. Сопротивлялся, как только мог – не помогло. Распластался мотыльком на препаратной доске, на которую коллекционер накалывает свою жертву. И вот этот, прости меня, господи, лепидоптерофилист булавкой в мотылька – тык! Он только крылышками трепещет – а не вырваться.
Так и я – отпорхался. Делать нечего – я свои «крылышки» аккуратно на груди сложил. Полежал-полежал. но труба зовёт, надо идти.
Справа – луна, слева – Большая Медведица. Только они мне знакомые в здешних краях. Добирался долго на звук трубы. Пришёл наконец. О-о-очередь! В хвосте спрашиваю:
– Кто крайний?
– Ты и есть последний жмурик, – отвечает весёленький мужичонка. Винные пары явно ещё не успели у него из башки выветриться.
– Сам ты жмурик. Меня Шурик зовут, – почему-то так назвался.
– Был Шурик, а стал жмурик – и хихикает гаденько. – У тебя ничего нет? – и пальцами показывает – жест международный.
– Было бы, не дал. Алкаш! – это ему за жмурика.
Одна баба устало:
– Хватит вам. За мной будешь.
Встал за ней. Стою, скучаю. Что-то в её облике знакомое, а что – не могу понять, но где-то что-то похожее встречал.
– Вас как зовут?
– Арина.
– Очень приятно. А меня так-то, – ей полностью назвался. – Мы раньше с вами нигде не встречались?
– Я «с номерей «Мадрид и Лувр», что на Тверской». Бывали, касатик?
– Не доводилось.
Пока я тут с ней ля-ля, за мной ещё куча народа настановилась. Они толпой пришли и даже тут всё ругаются-спорят, чей президент правей. Слушаем их ор. А один, здоровый такой, не выдержал и встрял: «Экие вы замороченное дурачьё – поубивали друг друга. Если ваш президент захотел ихнему президенту морду набить – так один на один и стыкнулись бы на кулачках. И стало бы ясно, чей режим лучше. А они вас, своих подданных дураков подговорили-науськали воевать за их интересы. А дома, поди, жены, дети остались». Тут они как-то сразу притихли-прижухли.
– Ты зачем сюда пришла? – Арину спрашиваю, когда убиенные угомонились.
Она и отвечает:
– «Живу при номерах на парадной лестнице, а Серега на черной – младшим дворником. Был промежду нас стыд. Родила Сереге на прощеное воскресенье двойню. Вода текет, звезда сияет, мужик ярится. Произошла в другой раз в интересное положение, шестой месяц катится, они, бабьи месяцы, катючие. Сереге в солдаты идтить, вот и запятая. Я ему и скажи: «Дожидаться тебя мне, Сергуня, нет расчета. Четыре года мы будем в разлуке, за четыре года мало-мало, а троих рожу. В номерах служить – подол заворотить. Кто прошел – тот господин, хучь еврей, хучь всякий. Придешь ты со службы – утроба у мине утомленная, женщина я буду сношенная, рази я до тебя досягну?»
Так с Ариной разговором убиваем-укорачиваем время.
Рассказывает она, а очередь движется потихоньку, да нам спешить некуда. У нас впереди вечность – это я, стоя в очереди, узнал. Умствовал здесь один, в черной академической шапочке, очень похожий на туманно-витиеватого как бы учёного. Много и головоломно говорил, но суть я словил: «материя, мол, прах, а душа вечна». Кто-то из очереди: « Я его знаю – это академик полилогических наук». Ну, мы все уважительно и решили пропустить его вперёд, что ж такому дохленькому на ножках-спичках в очереди маяться.
А этот здоровый опять. Грудью встал: «Не пущу, – орёт – потому что нет таких наук! Пусть он со всеми стоит, – и обозвал его нехорошо так: – этот вечный жид, жрец лженаук». Не пустил. Связываться с ним не стали – здоровый, да и никто не знал, есть такие науки или нет, а своя рубашка ближе к телу. А оно-то у нас ещё есть, а дальше будет видно.
Потом Арина про женихов своих говорила, только я всё не запомнил. Какой-то «Трофимыч подрядчик – большие грубияне, да Исай Абрамыч, старичок, Николо-Святской церкви староста, слабосильный мужчина, – да мне сила ваша злодейская с души воротит, как на духу говорю, замордовали совсем. »
Тут секретарь-привратник (у врат – это понятно, да ещё хранитель секретов, что ли. ) – сам такой строгий старичок, – перебил её:
– Очерёдная, на представление.
Арина хотела было сунуться во врата. Её очередь. Я следующий.
Откуда не возьмись, тетка-дама крашеная, на бегемотиху смахивает и личиком тоже. Формы у ней такие, что отовсюду всё повылазило. Платьишко того и гляди лопнет, а сбоку – бантик. Икры – ну, чисто бутыли пузатые. Хоть она, как беременная бегемотиха, а так шустро – шасть и за ручку врат:
– Мне только спросить.
Со всех сторон:
– Всем только спросить! – загалдели.
Но привратник её осадил:
– Представиться впервые – в порядке общей очереди и никаких!
Я рядом с ним стою и мне интересно стало:
– А сколько раз можно представиться?
Не ответил и из-под мохнатых дремучих бровей взглянул грозно- выразительно. Пришлось назад осадить.
– Хоть тут-то всё правильно – очередь блюдут, – думаю себе.
Арина пошла. Дверь она за собой неплотно закрыла, а старичку, видимо, надоела колготня: вставать и за каждым её закрывать. Вижу: в общем, к своим должностным обязанностям не рьяно относится. За столько лет, видимо, надоели. Потому что, пока я в очереди стоял, он несколько раз от своих врат, за которыми страшенные секреты, отлучался куда-то. То ли покурить, то ли ещё по какой надобности. Я ещё тогда подумал: э-э-э, да тут и проскочить можно без очереди, если кто понахальней.
Хотя, с другой стороны, куда спешить-то. Ну, если только по нахрапистой привычке, чтоб всегда быть первым. Есть такие – они везде хотят быть первыми. Пусть только лицом, но обязательно первым. Даже здесь. И то дело – если другого ничего нет, то хоть лицом.
Так вот. В щель, что во вратах, разговор слышен:
– «Я – баба Арина с номерей «Мадрид и Лувр», что на Тверской. В номерах служить – подол заворотить. Кто прошел – тот господин, хучь еврей, хучь всякий». Старичок-привратник на это не обращает никакого внимания. Похоже, глуховат – немудрено, на вид ему лет сто-олько. точно сказать затрудняюсь, но многовато будет. А Арина продолжает:
– «Ходит тут по земле раб твой, младший дворник Серега. Родила я ему в прошлом годе на прощеное воскресенье двойню. Сереге в солдаты идтить, вот и запятая».
Жалко мне – бабенка ещё ничего, а без мужика останется. Скурвиться может.
– «А ежели Сереге в солдаты вовсе не пойтить?» – А это уж мужской голос.
– «Околоточный небось потащит. »
– «Околоточный, я об ем не подумал. »
А я слушаю и соображаю: кто такой этот околоточный? Наверное, как наш, только называется по-другому. Надо же, думаю, что ж он, этот «держи-морда», неужто посильнее Самого будет?
– «Слышишь, а ежели тебе в чистоте пожить?» – опять баритон.
– «Четыре-то года? Тебя послушать – всем людям разживотиться надо, у тебя это давняя повадка, а приплод где возьмешь? Ты меня толком облегчи.
– Вот что, раба божия, славная грешница дева Арина. Шаландается у меня на небесах ангелок, Альфредом звать, совсем от рук отбился, все плачет: что это вы, господи, меня на двадцатом году жизни в ангелы произвели, когда я вполне бодрый юноша. Дам я тебе, угодница, Альфреда-ангела на четыре года в мужья. Он тебе и молитва, он тебе и защита, он тебе и хахаль. А родить от него не токмо что ребенка, а и утенка немыслимо, потому забавы в нем много, а серьезности нет.
– Это мне и надо! Я от их серьезности почитай три раза в два года помираю.
– Будет тебе сладостный отдых, дитя божие Арина, будет тебе легкая молитва, как песня. Аминь».
Выходит Арина вся красная, довольная. А за ней такой красавец – ни в сказке сказать, ни пером описать. Он из врат выпорхнул так резво, что поднятым им ветром сдуло с головы секретаря-привратника что-то наподобие круглой шляпы. И прямо ко мне под ноги. Я поднял, смотрю, а верха-то нет. Так вот отчего сияние исходит – это плешка старичка отсвечивает. Отряхнул и вежливо подал:
– Ваша шляпочка!
Не коньяк, конечно, да и где его тут возьмёшь, вокруг одна глушь тёмная. Но всё-таки услуга – и уже отношение помягше. Политика!
А он мне (уж не так строго, как остальным):
– Иди, очерёдный, представься.
И ещё шепнул несколько слов – как внутри себя вести.
Вхожу. Кабинет – ни конца, ни края. Иду тихохонько, на цирлах. С каждым шагом кланяюсь в пояс. На лице – улыбчивая умильность. То есть, делаю всё так, как научил привратник. Он особенно напирал: «Иди на цирлах» и объяснил, как это.
Наконец приблизился. Сидит такой. неописуемый. Сам весь в лучах – освещение такое, и сверху, и с боков. Пиджак на нём «брусничного цвета с искрой». И так он вальяжно расположился за столом человек на. адцать, затрудняюсь сказать точно. Над ним лик президента в золотом окладе. Рядом знамя с пронзённым змеем. Понимаю: с таким ликом и древком ему сам сатана не страшен.
– В-в-а-ашеству… сиятель… господи, ой, что говорю-то… Здравия желаю – промямлил со страху, получилось по- глупому – по- армейски. Старик-тетеря не сказал, как правильно обращаться – так ему растак.
– Что у тебя? – узнаю тот самый баритон.
Отвечаю:
– Вот один умный человек написал, «что бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю».
– Ну?
– А у меня нету.
– Зарыл, что ли?
– Нет, мне просто не дали. Вот я пишу-пишу, а все рассказы с одной буквой «с» получаются.
– А где же вторая?
– Не хватает.
– Может, у тебя в голове не хватает? – грубо спрашивает. Пришлось стерпеть – проситель ведь, да и обстановка. А сам об-и-иделся.
–В голове хватает, не хватает в расказах. Вот за этим и пришёл.
– Ну, во-первых, пришёл ты не сам, не по собственной воле, а тебя, мягко говоря, из моей канцелярии пригласили. А во-вторых, чего надо-то? Говори толком, – опять грубит. Сжал зубы и говорю про себя: воля-царица, спаси и защити, укрепи и дай терпения. Научи, что возможно, а что нет.
Перемогнулся. и насколько способен мягко отвечаю:
– Таланта. Таланта мне не дали. С крыльями чтоб.
– Велика беда: таланта ему не дали! У нас тоже никакого, а смотри, каких высот мы достигли и без крыльев!
– «Диствительно!» – стараюсь льстиво выговорить это слово и с восхищением. А дальше робко так, просительно:
– Всё-таки мне бы хотелось. Вон Арине дали, по её просьбе, и мне бы такого. «Ты меня толком облегчи. » – так она просила, и мне бы облегчиться.
– Откуда знаешь? Подслушивал, что ли?
– Да, нет, просто врата неплотно были затворены.
– Ох, уж этот Петрушка! Загремит он у меня костьми в богадельню. Дождётся, низвергну. Значит, говоришь, и тебе такого. Так бабе – на утеху, а тебе-то он зачем?
– Поможет писать. И получится у нас две буквы «с». Вот и мне утеха будет и облегчение, – канючу так. Понимаю: сейчас или никогда. Сюда мне, наверное, больше не попасть. Отправят куда подальше – и даже не в богадельню. Напляшес-ся там с… не успел додумать, а Он грозно мне:
– Только этого нам не хватало – тешить вас. От вас и так никакого толку. Народ в нас совсем разуверился. П-и-и-сатели – подстрекатели!
– Это не я.
– Знаем, как «не я». А кто про нашего человечка Аркашку пасквиль писал?
– Я не хотел.
– Знаем, как не хотел. Вам только волю дай – такое накатаете, чертям-супостатам и то тошно станет.
– Вот, ей-богу. Я больше не буду.
– «Ей б-о-о-гу, не буду». Говоришь, таланту хотелось бы? А может, проще решить? Желание у тебя забрать? Охоту отбить, которая. как вы там говорите, пуще неволи. А писать-то бросишь, и все муки долой.
– Нет, лучше с охотой. Мне тоже хочется «сказать о себе, в свои последние дни, нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар».
–Да. Помнится, последние его слова были: «я был хороший моряк». Предстал перед нами весь в брызгах. Так хочешь, что ли?
Я даже зажмурился и сильно-сильно головой закивал, представляя: я на пьедестале и вокруг шампанским, ну, как это принято сейчас.
– Что ж. Ну, если с охотой и облегчить. Солёненького и бурного тебе захотелось?
– Да-а-а, – тяну на одной ноте.
– Хорошо, хорошо, не ной: будет тебе всё по твоим словам! Свободных у меня сейчас нет, все с поручениями разлетелись. Да и вон как вы с ними обходитесь – того и гляди, всех передавите или по-другому порешите. Поэтому к тебе во сне будет приходить, чтобы ты не утопил его, ненароком, как в море. В страсти писания.
Подумал и добавил:
– Звать нашего порученца будешь Альфредом.
– Что же, у вас и второго Альфредом зовут?
– Мы их всех Альфредами зовём. Вместе и писать будете. Вот и будет две буквы «с»: одна от тебя, вторая от Альфреда. Веруешь, что после сможешь сказать: я был хороший моряк, просолённый?
– Да, господи, конечно, верую.
– Ну, тогда с богом и аминь!
Очнулся я у Склифософского. Три дня в реанимации, потом в палату перевели. Через месяц выписали. Слово-то какое: «выписали»! Для меня гимном звучит – «Вы писали»!
Так хочется после себя оставить доброе, вечное. Эпохальное. Чтоб навсегда. Потом: полное собрание, чествования, юбилеи – сначала столетний, потом двухсотлетний. ну и так далее. Речи опять же – благодарственные. Памятник от потомков. Моим именем – библиотеки, театры, ещё что-нибудь. Да. До сих пор не понимаю, почему именем одного деятеля большую библиотеку назвали. Хотя сам он ни одной книги не написал, да и, подозреваю, не прочитал. А я, про себя, не вслух, так мечтаю: вот напишем мы с Альфредом выдающееся, глядишь, и переименуют эту библиотеку. Станет она мной называться. А почему бы нет? У нас всё время что-нибудь переименовывают. А чтобы родне и соратникам не обидно было, пусть его именем другие места назовут, как то: рюмочные забегаловки, вытрезвители, психдиспансеры, ещё какие-нибудь дома – публичные. Там даже больше народу бывает. И веселей. И подают. Это я так – к слову.
Стараюсь спать подольше, но никто не приходит. Что ж, думаю, обманул, что ли? Господи, когда же. Сходил в церковь, за здравие себе поставил. После этого, ночью, во сне приходит – ни в сказке сказать, ни пером описать; одним словом, красавец. Прям Геркулес в натуре. Фиг ли,– думаю, – нам мараться с рассказами – с этой малой формой. По-малому пусть слабаки. С такой ангельской силой нам и роман нипочём! У меня даже уж и название ему придумано: «Течение жизни». В нём я хотел всю-всю правду-матку. Открыть глаза народу и правильный путь указать. А этих заклеймить, чтоб неповадно было.
Знаете, сон бывает такой явный. А у нас с Альфредом наоборот: смутный-смутный, с туманом розовым. В этом тумане я плохо соображаю, и только словами своего ангела руководствуюсь. Он и спрашивает:
– На ра-аман? – выговор у него прям наш, московский. И вот что значит ангельская сила – он сам, без подсказки, знает, что у меня уже на роман накопилось.
Я торжественно отвечаю: – Да. Роман – «Течение жизни». А у самого аж дух захватывает от предстоящего излияния.
– Бери в руки самописку и начнём писать.
Стали мы вместе писать. Долго так. Сладострастно.
Утром, ещё не совсем проснувшись, чувствую себя опустошённым и счастливым. Писали ведь почти всю ночь. «Течение жизни» било из нас прям тугой струёй. И уж посмотреть охота, сколько написали. Окончательно проснулся и увидел: боже мой! Так вот что значит ангельская сила и моё терпение! Хорошо ещё, что коня-Пегаса себе в соавторы не выклянчил.
Стал Альфред каждую ночь ко мне во сне наведываться. И предлагает писать. Ну и. и ничего с этим не поделаешь. Я уж и спать не ложусь, стараюсь бодрствовать: кофе, чай. Но под утро всё равно сморит, и мы снова начинаем писать «Течение жизни». Стыд-то какой!
Довёл меня этот роман с Альфредом до второго инфаркта. Ну, теперь уж я ещё лучше знаю, как всё это происходит. Не впервой. Так же призывно трубит труба…
Здесь всё по-прежнему. Пётр Батькович – не знаю его отчества, – как знакомого без очереди пропустил. Слёзно жалуюсь Самому: так мол и так, не хочу быть писателем, особенно с Альфредом в паре.
– У нас тут всё записано: ты просил писать, и обязательно с охотой, и чтоб две буквы «с» получались. Тебя спрашиваем: писали с Альфредом?
– Писали.
– С охотой?
– С охотой.
– Две буквы получались?
– Получались.
– Облегчился?
– Облегчился. Много раз.
– Так какого. тебе ещё надо. Прежде чем просить, подумай, нужно ли тебе это! А то обиделся, видите ли. Сказать тебе, кто на правду обижается?
– Сам знаю.
– Так мы всё, что просил, выполнили, и был ты, как моряк. По вере и дадено.
– Умоляю, избавьте!
– Ну да ладно, пи-с-сатель. Только Альфреды у нас очень исполнительные. Есть им, чего бояться. Враз, если что не по-нашему, и вниз тормашками, а поминать их, как звали, легко – все Альфреды. У нас дисциплина, а не казарма. Сейчас нам недосуг разыскивать его на подвластных просторах. Видел, какая очередь к нам? И когда вы там наконец все свои отношения выясните – хоть передохнуть от вас немного!
– А в очереди откуда народ? – осмелился спросить.
– Да с бывшего Эдема – неймется им там. Будут делить, пока не перебьют друг друга. Понастановились тут… не продохнуть. Так что Альфред к тебе по-прежнему приходить будет.
– Господи, я больше так не могу! – взмолился я. Во мне всё закипает, и чувствую: сейчас кипятком. Но он меня перебил:
– Мы тебя научим, чадо. Как он только ночью придёт к тебе и скажет: «Давай писать».
– У-у-у-у! – завыл я. Не хочу эту цистерну крылатую.
– Не ори, слушай сюда. Ты ему и скажи: «А я уже!» Ну, с богом и аминь.
Опять Склиф. Через два месяца дома. Как вспомню об этом «Течении жизни», так тошно делается. Но у меня теперь оберег есть. От Самого. Приди, думаю, а я тебе: «А я уже!»
На пятую ночь третьего месяца является: радостный такой, нашлялся где-то в своё удовольствие на вселенских просторах, а писать сюда прилетел. Приспичило, видите ли. Сам в уме твержу, чтобы не растеряться и не забыть: «Я уже, я уже». Тут он мне и говорит: «Давай писать – на роман!»
Предвкушая свой триумф, делаю паузу… и ехидно-радостно отвечаю:
– А я уж-е-е.
– Тогда давай по-большому! На трилогию.
Глаза вытаращил и руки развёл – показывает будущий объём. Деловито говорит:
– Присаживайся рядом.
Что ж… против ангельской силы не попрёшь! Сидим, кряхтим.

Утром рано вышел я, и в небеса:
– Воззри,– кричу, – сколько наделали: на две трилогии хватит!
И так же, как Арина, в сердцах говорю:
– Нету тебе моего прощения тоже! Нету! – и головку потупил.
На неё, разгорячённую, дождик слёзно накрапывать стал, и откуда-то, издалека донеслось: «И что это я с тобой исделал. ».
Всё-таки раскаялся и помилосердствовал.

P.S. Теперь о романе даже и не думаю – не бужу лиха, пока оно тихо.
А расказы, что ж. Всё такие же.