новые стансы к августе о чем

Байрамова К.А. Категории лирического героя и предметного мира в любовной лирике И.А. Бродского (сборник «Новые стансы к Августе»): особенности взаимодействия

УДК 82-14

КАТЕГОРИИ ЛИРИЧЕСКОГО ГЕРОЯ И ПРЕДМЕТНОГО МИРА

В ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКЕ И.А. БРОДСКОГО

(СБОРНИК «НОВЫЕ СТАНСЫ К АВГУСТЕ»): ОСОБЕННОСТИ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ

Байрамова К.А.

Данная статья посвящена проблеме воплощения категории лирического героя в любовной поэзии И.А. Бродского. Особенностью художественного мировидения поэта становится стремление охарактеризовать лирического героя через предметные детали, когда вещный мир символизирует как душевные переживания героя, так и его философию творчества. Уязвимость, конечность предметного мира ассоциируется в поздней лирике с неизбежным концом физического существования героя, но при этом утверждает идею творческого бессмертия любовного чувства.

Ключевые слова: лирический герой, предметный мир, лирика, поэзия, поэты-метафизики, образ, символ, метафора.

THE CATEGORIES OF THE LYRICAL CHARACTER

AND THE MATERIAL WORLD IN THE JOSEPH BRODSKY’S LOVE POETRY

(THE COLLECTION “THE NEW STANZAS TO AUGUSTA”): THE INTERACTION FEATURES

Bayramova К.А.

This article is devoted to the problem of realization of the category of lyrical character in the Joseph Brodsky’s love poetry. The aspiration to characterize the lyrical character through details of the material world becomes the feature of the poet’s artistic worldview when the world of things symbolizes both emotional experiences of the character and his philosophy of creation. The vulnerability and finiteness of the material world in the late lyrics associate an inevitable end of physical existence of the character, but it consolidates the idea of creative immortality of love feeling.

Keywords: lyrical character, material world, lyrics, poetry, metaphysical poets, image, symbol, metaphor.

Для поэзии И.А. Бродского образ лирического героя является одной из специфических категорий, воплощающих в себе такой магистральный мотив его поэзии, как мотив изгнанничества. И.А. Романов в работе «Лирический герой поэзии И. Бродского: преодоление маргинальности» подчеркивает, что лирический герой у Бродского – маргинал, испытывающий чувство отчужденности: «Маргинальность лирического героя поэзии Бродского раскрывается через мотив странничества. И почти всегда герой Бродского – изгнанник, вечный скиталец, страдающий в чужеродной среде» [6, с.80]. В своей статье мы обратимся к проблеме воплощения категории лирического героя в любовных стихотворениях поэта, поскольку, по нашему мнению, в них с особенной очевидностью раскрываются те черты, которые присущи данной категории у Бродского, поэта-философа, а не лирика по преимуществу.

Несклонный к прямому выражению чувств, подчеркнуто одинокий и противопоставленный окружающим, герой Бродского проявляет особенный интерес к предметному миру, помогающему ему в передаче чувств и эмоций, что соотносится как с развитием традиций поэтов-метафизиков и акмеистов, так и той философской семантикой, которой обладает категория вещи в художественном мире Бродского.

В контексте избранной темы нас будут интересовать взаимоотношения лирического героя с миром вещей, художественные принципы воплощения категории вещи в любовной лирике, подробный анализ суггестивности предметного мира сборника. Для примера нами выбран сборник «Новые стансы к Августе» – единственный сборник любовной лирики поэта, посвященный М. Басмановой. Этот сборник, создававшийся Бродским на протяжении двадцати лет, на родине и в эмиграции, позволяет проследить эволюцию предметного мира и категории лирического героя, проанализировать процесс наполнения конкретных предметных деталей метафорическим и философским содержанием

В рассматриваемом сборнике одним из первых стихотворений, где предметный мир становится ключом к раскрытию образа лирического героя и его взаимоотношений с героиней, является «Песенка». Название предполагает какое-то легкомысленное, незатейливое повествование, каковым история о колечке и должна быть. Герой дарит любимой кольцо со слезой – «жидкой бирюзой». Во все времена украшения считались средством завоевания женщин. Слово «Бирюза» произошло от персидского firuza – «камень счастья». Согласно персидским легендам, бирюза сформировалась из костей людей, умерших от неразделенной любви. Лирический герой «Песенки» любит, но не может, как другие, одарить свою возлюбленную драгоценностями, дать ей что-то конкретное, предметное, вещное – кроме самого чувства. Кольцо (знак верности и глубины чувств) влюбленный просит надевать на безымянный, что подчеркивает серьезность намерений.

Любопытно, что герой осознает, насколько отношения хрупки и недолговечны («Носи перстенек, пока //виден издалека; //потом другой подберется» [2, с.8]). Он чувствует, что ничем хорошим эта связь не кончится, но смиренно продолжает любить, потому что любовь сильнее его самого. В колечко (вещь) вставлена слеза (эмоция). Данная метафора напоминает по своей природе метафизический концепт и символизирует боль, грусть, страдания. Эти чувства влюбленный привносит из будущего, они становятся пророческими. Так Бродский заключает в один маленький предмет (колечко) – огромный мир чувств.

В своей лирике Бродский для характеристики чувств использует достаточно распространенные предметные образы-символы, хотя и понимает эти образы по-своему (кольцо, часы, месяц). Например, стихотворение «Ломтик медового месяца», одно из самых романтичных в сборнике, построено на игре многозначностью понятия «месяц», имеющего как предметное, так и временное значение.

Это стихотворение особенно примечательно тем, что в нем обильно используется «морская» лексика (пристань, вода, спасительный круг, чайки, яхты, рыба, устрицы, пена морских валов, гребни). Имя возлюбленной Бродского – Марина. Оно произошло от латинского marīnus – «морской». Очевидно, что поэт, используя образы мира природы и вещей, посвятил Басмановой каждое предложение.

Само название стихотворения – «Ломтик медового месяца», можно сказать, «овеществляет» чувство, делает счастье осязаемым. Месяц считается покровителем влюбленных. При этом он тесно связан с морской стихией: именно благодаря гравитационному влиянию луны и возникают приливы (ср. «пена морских валов,// достигая земли,// рождает гребни вдали» [2, с.21]). У Бродского месяц как светило соотносится с месяцем как мерилом времени, причем с самым счастливым для влюбленных «медовым месяцем». Но ключевое слово заглавия «ломтик» не только снижает метафизическое наполнение образа месяца, но и указывает на скоротечность счастья, его изменчивость и краткость. Так предметные детали служат раскрытию подтекста любовного сюжета стихотворения.

Чувство здесь, как природа, стихийно. Любовь сравнивается с рыбой, и бьющейся, и трепещущей одновременно. Бродский рисует удивительные импрессионистические картины природы, подмечая редкие детали, доступные не каждому. У влюбленных все чувства обострены, поэтому они видят скрытую красоту. Постичь ее «помогает// страсть, достигшая уст» [2, с.21]. Это ощущение можно сравнить с «шестым чувством», описанным основоположником акмеизма Николаем Гумилевым в одноименном стихотворении.

В стихотворении «Ночной полет» предметные описания помогают Бродскому воссоздать классическую поэтическую ситуацию романтического бегства. Из Ленинграда герой направляется к пескам (символ времени, вечности) «чтобы слез европейских сушить серебро// на азийском ветру» [2, с.10], чтобы возродиться после неудачных отношений (мотив странничества, о котором говорилось выше). Неслучайно самолет направляется именно в Азию, где, считается, царит атмосфера спокойствия и умиротворения. Бродский однажды на самом деле собирался бежать за границу на самолете в Среднюю Азию, поэтому мы наблюдаем еще и автобиографический мотив. «А мне в Среднюю Азию всю дорогу хотелось!» – говорит Бродский, беседуя с Соломоном Волковым [4, с.81]. Герой «скитался» меж туч, а значит, двигался без определенной цели, не был уверен в своем решении. Герою тяжело дается прощание с городом, ведь поэт называет Ленинград родным. Страдания героя передаются и сравнением его мозга с льдинкой в стакане, которая начинает раскалываться при соприкосновении с теплой жидкостью: «тающий в стакане лед, одновременно символизирующий холод реальности и таяние жизни героя, разрушение мира», – пишет И.А. Романов [6, с.94]. Ключ, заблудившийся в кармане и звеневший не у дел – вероятно, символ потери дома. Это создает образ человека, которого нигде не ждут.

Находясь в «брюхе» самолета, герой как будто лишается собственной воли. Самолет – машина, вещь, поглотившая человека. При этом он сродни тому киту, в брюхе которого оказался Иона, ведь самолет символически принимает решение за героя, доставляет его в пункт назначения. Сев в самолет, он лишается возможности бросить все на полпути и отправиться обратно. Самолет обожествляется поэтом («Над одною шестой// в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои// двухголовый святой» [2, с.9]). Мы предполагаем, что самолет поэтизируется, поскольку он представляет собой избавление от страданий, единственный способ убежать от прошлой жизни, где герой, очевидно, потерпел любовную неудачу.

«Кошачий мешок», означает, возможно, мир, в котором привык жить поэт, ассоциировавший себя с котом. Герой настолько подавлен, что не видит разницы между жизнью и смертью: «Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах// или Бог пощадит – все едино» [2, с.10].

Виноград (символ крови, жертвы, Христа) сопровождает героя в пути. Однако не Христа, но бога греческих мистерий упоминает Бродский. В финале стихотворения герой «сжимает в руке виноградную кисть,// словно бог Дионис» [2, с.11]. Дионис, будучи покровителем растений и культур, является богом умирающим и воскресающим. Таким образом, самолет стал для героя проводником в мир вечности, душевного воскресения. Предметные мотивы ключа, самолета, винограда образуют символическое поле стихотворения, обозначая путь героя от гибели к обновлению.

В более поздних стихах отношения лирического героя и вещного мира усложняются. В сонете («Как жаль, что тем, чем стало для меня») телефонный аппарат назван проволочным космосом, а попытка дозвониться до покинувшей героя женщины сравнивается со спиритическим сеансом. Космос – безграничное, непреодолимое между героем и его возлюбленной. Услышать голос любимой по телефону – все равно, что вызвать призрака: его не видишь, но ощущаешь его присутствие. Бродский придает вещи поистине колдовской характер, на что указывает даже место проведения «сеанса» – старый пустырь. Телефон, можно сказать, руководит судьбой героя. Услышит ли он свою любимую снова, зависит не от него, а от этой вещи. Земной, материальный телефонный аппарат становится передатчиком нематериального – образа женщины. Мы понимаем, что герой уже не в первый раз пытается «вызвать» этот образ, но у него ничего не выходит.

В стихотворении «Любовь» переплетение символического и предметного носит еще более трагический характер. С первых строк мы наблюдаем явление, которое можно сравнить с романтическим двоемирием. Перед нами реальность, в которой герой страдает от неразделенной любви, и мир снов, темноты, где он счастлив с любимой женщиной. В мире снов возлюбленная героя беременна. Ребенок – символ надежды на новое, светлое будущее (кроме того, у них с Басмановой действительно был сын). Любовь, не сложившаяся в реальной жизни, остается в мыслях героя, снится ему. Во сне он может придумать любой исход, убежать от реальности. Бродский подчеркивает универсальность чувства, упоминая «двуспинное чудовище» из «Отелло» Шекспира. Он показывает, что природа любви не изменилась с тех времен (и снова позволяет себе «английский» намек). Поэт употребляет множественное число, тем самым заявляя, что таких влюбленных «чудовищ» множество. Эта деталь также напоминает о трагическом, страшном финале пьесы Шекспира.

Здесь в роли «вершителя судеб» выступает еще один предмет вещного мира – выключатель. Он разделяет реальность и мечты лирического героя. Включая свет, мужчина теряет связь с любимой. Неслучайно, еще в первых строках упоминаются фонари, не приносящие утешенья. Выключатель и телефон из предыдущего стихотворения схожи по своим функциям. Они служат передатчиками не только света и звука, но и образа возлюбленной, но они же и обозначают невозможность реального сближения.

В финале стихотворения герой сокрушается, что человеческая жизнь подчинена реальности, а не мечтам. Он представляет, как однажды любимая привидится ему с ребенком на руках. Тогда герой делает выбор: «тогда я // не дернусь к выключателю и прочь // руки не протяну уже, не вправе // оставить вас в том царствии теней» [2, с.96-97]. Он словно вырывается из мира вещей, становится независимым.

Стихотворение «То не муза воды набирает в рот» звучит мелодично и напоминает песню. Формула отрицательного сравнения с музой в первой строке формирует читательское восприятие: от высокой античной темы Бродский переходит к образам русской сказки (молодец, девушка с платком), к идее сна-смерти («крепкий сон молодца берет»). Здесь снова тема сна соприкасается с темой любви.

Мотив смерти, творческой и физической, повторяется на протяжении всего стихотворения. Голубой цвет возникает у Бродского, возможно, как символ романического идеала («голубой цветок» немецких романтиков). Но здесь голубого цвета платок, которым женщина машет вслед, символизирует утрату идеала. Слова поэта сравниваются с дровами, которые уже никогда не станут снова деревьями, частью живой природы. Так и в творчество поэта больше ничто не вдохнет жизнь. У самого героя «больше синих жил, чем для них кровей// да и мысли мертвых кустов кривей» [2, с.144].

В этом стихотворении поэт приходит к мотиву разрушения, уничтожения, необратимости. О.И. Глазунова так говорит о поздних стихах Бродского: «Философские взгляды Бродского, метафизические в своей основе, окончательно сложились в условиях эмиграции, когда поэт оказался отрезанным от привычного ему окружения, когда в его стихотворениях все чаще стали проявляться «смертные черты» и мотивы оледенения, а размышления над жизнью неизбежно сводились к ожиданию скорого ухода, слияния с Вечностью» [5, с.99].

Опираясь на слова Глазуновой, мы возвращаемся к образу Музы в первой строке. Слова поэта сродни мертвым дровам не потому, что Муза умолкает («воды набирает в рот»), а потому, что поэт чувствует приближение смерти («крепкий сон молодца берет»). Это стихотворение становится своего рода прощанием с самым дорогим существом: с возлюбленной.

Бродский описывает то самое «слияние с Вечностью», о котором говорит исследовательница. Поэт заключает в кружок все мироздание: античность, немецкий романтизм, русские сказки, каток, садок, заячьи уши, крейсер. Он собирает вместе и возвышенные (тема античности, крейсер «Варяг»), и низкие (пришитые заячьи уши, «седина стыдно молвить где») понятия, употребляя и сниженную лексику («и не встать ни раком») и обращение к Богу («Господь прости»). Возможно, именно поэтому «мысли мертвых кустов кривей» – столько совершенно разных вещей переплетается в голове героя на пороге смерти. С их помощью поэт подчеркивает неординарность, всеохватность, вечность и вещность описываемого чувства.

Все это приводит героя к образу круга, такого полного для поэта, и такого пустого для героини, которая уже не испытывает к нему чувств. Этот яркий зрительный образ напоминает эмблему. Игорь Шайтанов в работе «Уравнение с двумя неизвестными (Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский)», исследуя образ круга в стихотворении Донна, называет его эмблемой. «Эмблема … делает сложное зримым и понятным, указывает на суть явления… А для нас эмблема – модель. барочного мышления, увлеченного сопряжением «далековатых» идей. В ней – стремление ощутить предметное в его вещности и одновременно, афористически обобщая суть, проникнуть за его пределы, угадывая, чту предмет обозначает, чему служит знаком», – пишет Шайтанов [7].

«Человек с его разумом, талантом, воображением и способностями предстает всего лишь как вещь, игрушка в руках неведомых сил, прихоть которых делает возможным его существование…человек из центра мироустройства, вершины развития превращается в одно из вспомогательных звеньев, необходимых для достижения чуждых и непонятных ему целей» [5, с.102], – пишет О.И. Глазунова. «Неведомые силы», жертвой которых стал поэт, – Любовь и Творчество. «В этом состоит главное различие между возлюбленной и Музой: последняя не умирает. То же относится к Музе и поэту: когда он умирает, она находит себе другого глашатая в следующем поколении» [3], – подчеркивает Бродский в своем эссе «Скорбь и разум». Так поэт метафизически обосновывает недолговечность мира вещей (в т.ч. «двуспинных чудовищ» – влюбленных) и незыблемость мира идей (Любви и Творчества).

Лирический герой Бродского, «изгнанник по определению», тянется к миру вещей, который интересует его и с конкретной, и с философской точек зрения. В рассматриваемом сборнике лирический герой достаточно тесно связан с категориями предметного мира, поскольку, согласно Бродскому, тело человека – тоже вещь, которая с течением времени подвергается разрушению, исчезновению. В ранних стихотворениях Бродский восхищен, заворожен миром вещей и предметов. Они кажутся ему обладателями свойств, недоступных человеку. Вещи являются для поэта проводниками в мир чувств и поэтом одухотворяются.

Но с течением времени предметный мир в своих конкретных проявлениях становится враждебен герою: он разделяет его и возлюбленную (телефон, выключатель). Однако принципиальное новаторство Бродского в разрешении конфликта лирического героя и мира вещей заключается в том, что герой, как в ранней, так и в поздней лирике, уподобляется предметному миру – чтобы в итоге быть обреченным исчезнуть вместе с ним. Основной темой в смысловом итоге сборника становится тема уничтожения (дрова, растекшееся лицо, бескровные жилы, кружок на бумаге). При этом недолговечности предметного мира в философии Бродского противостоят Любовь и Творчество как проявления вечности.

Список литературы:

1. Бродский И.А. Конец прекрасной эпохи. Стихотворения 1964-1971. СПб.: Азбука, 2011. 144 с.

2. Бродский И.А. Новые стансы к Августе: Стихотворения. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. 160 с.

3. Бродский И.А. Скорбь и разум. Из книги эссе / Перевод с англ. Е. Касаткиной) // Иностранная литература. 1997. № 10. URL: https://bit.ly/3kd78Jl (дата обращения: 06.11.2021).

4. Волков С.М. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Эксмо, 2012. 448 с.

5. Глазунова О.И. Иосиф Бродский: метафизика и реальность СПб.: Факультет филологии и искусств СПбГУ; Нестор-История, 2008. 312 с.

6. Романов И.А. Лирический герой поэзии И. Бродского: преодоление маргинальности: дисс. … канд. филол. наук: спец. 10.01.01 – русская литература. М., 2004. 201с.

7. Шайтанов И.О. Уравнение с двумя неизвестными. Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский [Электронный ресурс] // Литература Западной Европы 17 века [сайт]. 2013. URL: https://bit.ly/3qj7NwR (дата обращения: 06.11.2021).

Сведения об авторе:

Байрамова Карина Артуровна – студентка филологического факультета Московского педагогического государственного университета (Москва, Россия).

Data about the author:

Bayramova Karina Arturovna – student of Philology Faculty, Moscow State Pedagogical University (Moscow, Russia).

Источник

Новые стансы к Августе

Во вторник начался сентябрь.
Дождь лил всю ночь.
Все птицы улетели прочь.
Лишь я так одинок и храбр,
что даже не смотрел им вслед.
Пустынный небосвод разрушен,
дождь стягивает просвет.
Мне юг не нужен.

Тут, захороненный живьем,
я в сумерках брожу жнивьем.
Сапог мой разрывает поле,
бушует надо мной четверг,
но срезанные стебли лезут вверх,
почти не ощущая боли.
И прутья верб,
вонзая розоватый мыс
в болото, где снята охрана,
бормочут, опрокидывая вниз
гнездо жулана.

Стучи и хлюпай, пузырись, шурши.
Я шаг свой не убыстрю.
Известную тебе лишь искру
гаси, туши.
Замерзшую ладонь прижав к бедру,
бреду я от бугра к бугру,
без памяти, с одним каким-то звуком,
подошвой по камням стучу.
Склоняясь к темному ручью,
гляжу с испугом.

Что ж, пусть легла бессмысленности тень
в моих глазах, и пусть впиталась сырость
мне в бороду, и кепка — набекрень —
венчая этот сумрак, отразилась
как та черта, которую душе
не перейти —
я не стремлюсь уже
за козырек, за пуговку, за ворот,
за свой сапог, за свой рукав.
Лишь сердце вдруг забьется, отыскав,
что где-то я пропорот: холод
трясет его, мне в грудь попав.

Бормочет предо мной вода,
и тянется мороз в прореху рта.
Иначе и не вымолвить: чем может
быть не лицо, а место, где обрыв
произошел?
И смех мой крив
и сумрачную гать тревожит.
И крошит темноту дождя порыв.
И образ мой второй, как человек,
бежит от красноватых век,
подскакивает на волне
под соснами, потом под ивняками,
мешается с другими двойниками,
как никогда не затеряться мне.

Стучи и хлюпай, жуй подгнивший мост.
Пусть хляби, окружив погост,
высасывают краску крестовины.
Но даже этак кончиком травы
болоту не прибавить синевы…
Топчи овины,
бушуй среди густой еще листвы,
вторгайся по корням в глубины!
И там, в земле, как здесь, в моей груди
всех призраков и мертвецов буди,
и пусть они бегут, срезая угол,
по жниву к опустевшим деревням
и машут налетевшим дням,
как шляпы пу’гал!

Здесь на холмах, среди пустых небес,
среди дорог, ведущих только в лес,
жизнь отступает от самой себя
и смотрит с изумлением на формы,
шумящие вокруг. И корни
вцепляются в сапог, сопя,
и гаснут все огни в селе.
И вот бреду я по ничьей земле
и у Небытия прошу аренду,
и ветер рвет из рук моих тепло,
и плещет надо мной водой дупло,
и скручивает грязь тропинки ленту.

VIII

Да, здесь как будто вправду нет меня,
я где-то в стороне, за бортом.
Топорщится и лезет вверх стерня,
как волосы на теле мертвом,
и над гнездом, в траве простертом,
вскипает муравьев возня.
Природа расправляется с былым,
как водится. Но лик ее при этом —
пусть залитый закатным светом —
невольно делается злым.
И всею пятернею чувств — пятью —
отталкиваюсь я от леса:
нет, Господи! в глазах завеса,
и я не превращусь в судью.
А если на беду свою
я все-таки с собой не слажу,
ты, Боже, отруби ладонь мою,
как финн за кражу.

Друг Полидевк, тут все слилось в пятно.
Из уст моих не вырвется стенанье.
Вот я стою в распахнутом пальто,
и мир течет в глаза сквозь решето,
сквозь решето непониманья.
Я глуховат. Я, Боже, слеповат.
Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт
горит луна. Пусть так. По небесам
я курс не проложу меж звезд и капель.
Пусть эхо тут разносит по лесам
не песнь, а кашель.

Сентябрь. Ночь. Все общество — свеча.
Но тень еще глядит из-за плеча
в мои листы и роется в корнях
оборванных. И призрак твой в сенях
шуршит и булькает водою
и улыбается звездою
в распахнутых рывком дверях. Темнеет надо мною свет.
Вода затягивает след.

Да, сердце рвется все сильней к тебе,
и оттого оно — все дальше.
И в голосе моем все больше фальши.
Но ты ее сочти за долг судьбе,
за долг судьбе, не требующей крови
и ранящей иглой тупой.
А если ты улыбку ждешь — постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
могильной долговечней кровли
и легче дыма над печной трубой.

Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?
И что здесь подо мной: вода? трава?
отросток лиры вересковой,
изогнутый такой подковой,
что счастье чудится,
такой, что, может быть,
как перейти на иноходь с галопа
так быстро и дыхания не сбить,
не ведаешь ни ты, ни Каллиопа.

Источник

Марина Басманова и «Новые стансы к Августе»

Марина Басманова и «Новые стансы к Августе»

На долю Бродского выпало немало исключительных событий и потрясений – благословения великих поэтов, Ахматовой и позднее Уистана Одена, аресты, тюрьмы, психбольницы, кафкианский суд, ссылка, изгнание из страны, приступы смертоносной болезни, всемирная слава и почести, но центральными событиями его жизни для него самого на многие годы оставались связь и разрыв с Мариной (Марианной) Павловной Басмановой. В пушкинском «Пророке» посланный свыше шестикрылый серафим дает поэту чудесную зоркость, слух и голос. Бродский верил, что в нем это преображение было произведено любовью к одной женщине:

штору, в сырую полость

рта мне вложила голос,

Я был попросту слеп.

Ты, возникая, прячась,

даровала мне зрячесть.

Стихи, посвященные «М. Б.», центральны в лирике Бродского не потому, что они лучшие – среди них есть шедевры и есть стихотворения проходные, – а потому, что эти стихи и вложенный в них духовный опыт были тем горнилом, в котором выплавилась его поэтическая личность. Уже в свои последние годы Бродский говорил о них: «Это главное дело моей жизни»[161]. Объясняя, как ему пришла в голову мысль составить из стихов к «М. Б.» книгу «Новые стансы к Августе», он неожиданно приводит сравнение не с денисьевским циклом Тютчева или циклом «Шиповник цветет» Ахматовой, а с «Божественной комедией» Данте: «К сожалению, я не написал „Божественной комедии“. И, видимо, никогда уже не напишу. А тут получилась в некотором роде поэтическая книжка со своим сюжетом. »[162]

Сюжет, о котором говорит автор, – это воспитание чувств, история становления личности. Он развивается от первого, относительно безмятежного периода любви (лирика 1962–1963 годов, в другом месте объединенная в цикл «Песни счастливой зимы»; ОВП). Этой безмятежности соответствует своего рода натурфилософский взгляд на себя и подругу («Ты – ветер, дружок. Я – твой / лес. »)[163]. Отношения двоих неизбежны, поскольку неотделимы от природных процессов – смены ночи и дня, времен года, приливов и отливов. В их жизни участвуют лес, воздух, море, птицы, но начисто отсутствуют упоминания о других человеческих существах, пока те насильственно не разлучают любовников («Как тюремный засов / разрешается звоном от бремени. », 1964). Но и написанные в ссылке и в разлуке с любимой стихи 1964–1965 годов все еще основаны на метафорах природы, хотя в нормальный ход бытия ворвалась противоестественная сила, разлучившая любящих:

Вот я стою в распахнутом пальто,

и мир течет в глаза сквозь решето,

сквозь решето непониманья.

Я глуховат. Я, Боже, слеповат.

Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт

Этот период завершает стихотворение «Пророчество» (1965) – картина отчаянной личной утопии, где мир природы сжимается до полоски земли на берегу моря, с огородом и устрицами (они упоминались и в ранних, безмятежных стихотворениях «Загадка ангелу» и «Ломтик медового месяца»). Мир других, постапокалиптический мир погубившей самое себя цивилизации оставлен за «дамбой». Следующий этап в развитии лирического сюжета – стихи 1967–1972 годов, написанные в момент и после окончательного разрыва. С натурфилософскими мечтаниями покончено:

С той дурной карусели,

сходят не там, где сели,

а где ночь застает.

Среди стихов этого периода есть элегические «Шесть лет спустя» (1968) и «Любовь» (1971). Не опосредованные природой, а непосредственно человеческие отношения с их психологией и бытом появляются в этих стихах-воспоминаниях о распавшемся союзе. Тогда же Бродский начинает переосмысливать личную драму в вечных образах античной и христианской культуры – в форме прямых сравнений («Я покидаю город, как Тезей – / свой Лабиринт, оставив Минотавра / смердеть, а Ариадну ворковать /в объятьях Вакха» [«К Ликомеду, на Скирос», 1967]; «Сбегавшую по лестнице одну / красавицу в парадной, как Иаков, / подстерегал» [«Почти элегия», 1968]) и в аллегорической форме якобы античных сюжетов («Anno Domini», 1968; «Дидона и Эней», 1969; «Одиссей Телемаку», 1972). В стихах к «М. Б.» первых лет жизни за границей навязчивая мысль об утраченной любви усиливает и драматизирует более общий мотив ностальгии: «. я взбиваю подушку мычащим „ты“ / за морями, которым конца и края. » («Ниоткуда, с любовью, надцатого мартобря. », 1975–1976). С конца семидесятых стихи, включенные в «Новые стансы к Августе», становятся все более медитативными, а написанные годы спустя после составления этой книги «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером. » (1989) и «Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне. » (1992) читаются как два иронических постскриптума к былой драме.

Что же, однако, побудило Бродского говорить о своде стихов, связанных с «М. Б.», как о своей «Божественной комедии»? Видимо, сам автор острее, чем это доступно читателю, ощущал пережитую в молодости драму как исключительный, преобразующий личность духовный опыт. Ключевыми в этом отношении являются три стихотворения – «Элегия» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу. », 1982), «Горение» (1981) и «Я был только тем, чего. » (1981). В «Элегии» «потерявший подругу» сравнивается с «продуктом эволюции», то есть качественно новым существом, как условное морское животное, выползающее на сушу, где ему предстоит приспособиться к жизни в иной среде и научиться дышать по-другому. В «Горении», полемично дублирующем образность хрестоматийного стихотворения Пастернака «Зимняя ночь», плотская страсть сакрализуется, сравнивается с алтарной жертвой:

вволю плечом худым.

Тот, кто вверху еси,

да глотает твой дым!

Последнее из трех стихотворений завершается отождествлением земной любви с космической:

Так, сотворив, их часто

Так, бросаем то в жар,

то в холод, то в темень,

в мирозданьи потерян,

Эта кода есть не что иное, как парафраз заключительной строки «Божественной комедии»: «Любовь, что движет звезды и светила» (пер. М. Лозинского).

В мемуарах Д. В. Бобышева история любовного треугольника, возникшего в 1964 году, рассказана с очевидной оглядкой на роман Достоевского «Идиот». Роль Мышкина, впадающего после решительного объяснения хотя и не в эпилептический, но в истерический припадок, отведена рассказчику. Бродский изображен как одержимый темной страстью, грозящий то ножом, то топором Рогожин, а мечущаяся между ними и склонная при случае что-нибудь поджечь героиня как Настасья Филипповна. При всей комической наивности этой литературной игры она представляется интересным психологическим свидетельством, особенно в сопоставлении со стихами Бродского к «М. Б.». Выявляется контраст между богатым и сложным интеллектуально-эмоциональным миром Бродского и пошловатым – его соперника, коллизия скорее не из Достоевского, а из Грибоедова, которого Бродский так любил декламировать в детстве: «А вы? о Боже мой! кого себе избрали!» Между тем сами поступки героини этой истории свидетельствуют о натуре глубокой, эмоционально под стать Бродскому, а не просто о молодой представительнице ленинградской богемы, разыгрывающей ходульную роль «роковой женщины».

В отношениях Бродского и Басмановой был и еще один аспект, не сравнимый, конечно, по значению с любовной драмой, но в немалой степени повлиявший на формирование его эстетических взглядов и, возможно, творческой практики. Басманова была дочерью талантливых художников Павла Ивановича и Натальи Георгиевны Басмановых, ученицей В. А. Стерлигова. Стерлигов и Басманов, в свою очередь, в молодости были учениками Казимира Малевича. Бродский всю жизнь скептически относился к эпатажной, то есть наиболее заметной публике стороне авангарда. Когда в 1990 году друзья предложили ему отпраздновать пятидесятилетие в нью-йоркском Гуггенхеймовском музее современного искусства, он сказал: «Согласен при одном условии – чтобы все картины повернули лицом к стене». Но у него были любимые художники среди авангардистов начала века и двадцатых годов (Брак, де Кирико), и он, несомненно, усвоил и перенес в поэзию многое из эстетики живописного авангарда. Это относится и к символике цвета в его стихах, в особенности «универсального цвета», белого, который он сам постоянно связывает с именем Малевича (например, в «Римских элегиях», У)[164], и к образам одушевленных машин и мебели в духе итальянского футуризма (цикл «Кентавры», «Стихи о зимней кампании 1980 года», У), и к характеру экфрасисов (описаний картин) в его поэзии. В последнем случае это либо словесное описание существующей авангардной живописи («На выставке Карла Виллинка», У), либо собственная словесная картина, как, например, портрет «М. Б.» в стихотворении, написанном к ее сорокалетию:

Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной

струн, продолжающая коричневеть в гостиной,

белеть а ля Казимир на выстиранном просторе,

темнеть – особенно вечером – в коридоре.

Коричневатая «гитарообразная вещь со спутанной паутиной струн», несомненно, напоминает о кубистических натюрмортах Пикассо и Брака, тогда как Малевич прямо назван в следующей строке.

Можно предположить, что общение с Басмановой, которая, как это принято у художников, не расставалась с орудиями ремесла и постоянно тренировала руку и глаз эскизами, повлияло и на поэтическую практику Бродского. Он не расставался с пером и записной книжкой и оставил большое количество неоконченных набросков, многочисленных черновых вариантов, отброшенных текстов, удачные места из которых потом вбирались в законченные и предназначенные для публикации вещи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Продолжение на ЛитРес

Читайте также

ГЛАВА 3 Новые обстоятельства, новые люди, новые обязательства

ГЛАВА 3 Новые обстоятельства, новые люди, новые обязательства Продолжаю после двухлетнего перерыва. Постараюсь описать некоторые недавние события, не вошедшие в предыдущие главы, в том числе мое участие в значительнейшем событии последних лет — Съезде народных

Стансы

Стансы Я — гость, я — твой знакомый. Все это бред, мираж, Что я в семье и дома, И горький случай наш Одна из краж со взломом, Распространенных краж. Мы оба невиновны, Хотя бы потому, Что кодекс уголовный Здесь явно ни к чему. Здесь приговор условный Не сердцу, но уму. Ведь

Стансы

Стансы Посвящается П. Чагину Я о своем таланте Много знаю. Стихи – не очень трудные дела. Но более всего Любовь к родному краю Меня томила, Мучила и жгла. Стишок писнуть, Пожалуй, всякий может — О девушке, о звездах, о луне… Но мне другое чувство Сердце гложет, Другие

Стансы

Стансы Над этим островом какие выси. Какой туман! И Апокалипсис здесь был написан И умер Пан! А есть другие: с пальмами, с лугами, Где весел жнец И где позванивают бубенцами Стада овец. И

149. СТАНСЫ

149. СТАНСЫ Мне хочется, чтоб, сон ваш прерывая, Мой вздох и вас заставил воспылать… Вы слишком долго спите, дорогая, Ведь не любить — не то же ли, что спать? Не бойтесь ничего: не так уж плохи Дела любви, и невелик недуг, Когда, любя, мы в каждом сердца вздохе Находим средство

230. СТАНСЫ

230. СТАНСЫ Под проливным дождем я полем шел, ступая По рытвинам с водой, где грозового дня Поблескивала мне едва заря скупая, И ворон сумрачный сопровождал меня. Далекой молнии предшествовал мне сполох, И Аквилон терзал меня своим крылом, Но буря не могла рассеять чувств

231. СТАНСЫ

231. СТАНСЫ Лишь к мертвецам лицо обращено мое, Я все не сговорюсь со славою своею, Зерном моих борозд живится воронье, Мне жатвы не собрать, хоть я пашу и сею. Но я не сетую. Пусть злится Аквилон, Пускай меня клеймят, пускай кто хочет — свищет: Что нужды, если твой, о лира,

СТАНСЫ

СТАНСЫ Я не хочу влачить Ржавые кандалы смерти, Когда вспоминаю Вас В поле, при ветре. Суетливые куры Около серого сруба Несомненностью превосходят Помертвелые Ваши губы. Нет, о загробных извилинах Не берусь говорить много: Испытываю сопротивленье Перед немым именем

Глава VIII. Состояние большевистских войск Северного Кавказа в августе и сентябре. Наступление наше в августе 1918 года. Бои под Ставрополем, взятие Армавира и Невинномысской. Стратегическое окружение большевистской армии

Глава VIII. Состояние большевистских войск Северного Кавказа в августе и сентябре. Наступление наше в августе 1918 года. Бои под Ставрополем, взятие Армавира и Невинномысской. Стратегическое окружение большевистской армии Северо-Кавказская Красная армия после понесенных

Бродский и Басманова в 1964–1965 годах

Бродский и Басманова в 1964–1965 годах Хотя Бродский и вспоминал архангельскую ссылку как один из счастливейших периодов своей жизни, это не значит, что жизнь его в Норенской была спокойна и беззаботна. Он тяжело переживал ограничение свободы передвижения, в особенности

№ 61 к стр. 220 Стансы

№ 61 к стр. 220 Стансы Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь. Как крестный ход идут часы Страстной недели. Мне снится страшный сон. Неужто в самом деле Никто, никто, никто не может мне помочь? В Кремле не надо жить, Преображенец прав, Здесь зверства древнего еще кишат

ГЛАВА 2. МАРИНА И САРА БЕРНАР. ПЕРЕВОДЧИК ГЕРАКЛИТА НИЛЕНДЕР. ВСТРЕЧА С АНДРЕЕМ БЕЛЫМ. ПИСЬМО МАРИНЫ. ЕГИПЕТСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ГОЛЕНИЩЕВА. МАРИНА И ПАПА

ГЛАВА 2. МАРИНА И САРА БЕРНАР. ПЕРЕВОДЧИК ГЕРАКЛИТА НИЛЕНДЕР. ВСТРЕЧА С АНДРЕЕМ БЕЛЫМ. ПИСЬМО МАРИНЫ. ЕГИПЕТСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ГОЛЕНИЩЕВА. МАРИНА И ПАПА Я училась дома. По школьным предметам не помню учительницы, пожилая француженка давала мне уроки литературы: я же увлеклась

Марина Великолепная (Марина Неелова)

Марина Великолепная (Марина Неелова) Марина Неелова родилась в Ленинграде 8 января 1947 года. Ее родители были людьми творчески одаренными (отец прекрасно рисовал) и мечтали, чтобы их дочь посвятила себя искусству. Уже с четырех лет мама стала водить Марину в Кировский

Стансы

Стансы Хвала великой прозябательной Способности журденских масс! Но их натуры занимательной Я не поклонница как раз. Я не ищу амёбной участи. Дожить хотела бы и я, Но не благодаря ЖИВУЧЕСТИ, А СТОЙКОСТИ благодаря. Я не желаю быть комическим Всекоммунальным

«Новые известия» (31 октября 2014; Марина Бойкова)

«Новые известия» (31 октября 2014; Марина Бойкова) – Захар, вот вы говорите: «Никто мне свыше ничего не диктует». Но трудно поверить в случайность, уж очень вовремя появился в России писатель Захар Прилепин – со своей семейной историей, своим боевым и прочим опытом, своей

Источник