но знаю я что лживо а что свято
Мне выбора, по счастью, не дано
Мой черный человек в костюме сером.
Он был министром, домуправом, офицером,
Как злобный клоун он менял личины
И бил под дых, внезапно, без причины.
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».
Вокруг меня кликуши голосили:
«В Париж мотает, словно мы в Тюмень,-
Пора такого выгнать из России!
Давно пора,- видать, начальству лень».
Но знаю я, что лживо, а что свято,-
Я это понял все-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята,-
Мне выбора, по счастью, не дано.
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
Владимир Высоцкий — Спасибо, что живой: Стих
Черный человек
Мой чёрный человек в костюме сером.
Он был министром, домуправом, офицером.
Как злобный клоун, он менял личины
И бил под дых внезапно, без причины.
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья,
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».
Я суеверен был, искал приметы, —
Что, мол, пройдёт, терпи, всё ерунда…
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: «Больше — никогда!»
Вокруг меня кликуши голосили:
«В Париж мотает, словно мы — в Тюмень;
Пора такого выгнать из России,
Давно пора, — видать, начальству лень!»
Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я всё отдам, берите без доплаты
Трёхкомнатную камеру мою.
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
«Не стоит рифмовать: «Кричу — торчу»!»
И лопнула во мне терпенья жила,
И я со смертью перешёл на «ты» —
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Я от Суда скрываться не намерен,
Коль призовут — отвечу на вопрос:
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо-бедно, но тащил свой воз.
Но знаю я, что лживо, а что свято,
Я понял это всё-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.
Шилина О. Ю.: «Но знаю я, что лживо, а что свято…»
«Но знаю я, что лживо, а что свято…»
Эволюция sacrum в поэзии В. Высоцкого
[…]любая человеческая деятельность: философия, наука, ремесло, земледелие, искусство, просвещение, культура – получает свою непреходящую ценность лишь тогда, когда будет освящена и осмыслена в Богочеловеке.
Архимандрит Иустин (Попович)
Русская культура, как, впрочем, и любая славянская культура, необъяснима, непостижима и немыслима вне христианства, и величайшим заблуждением нашего времени было стремление изучать, исследовать русскую культуру вообще (и литературу – в частности) вне ее многовековой духовной традиции.
Каждый художник, отображая в своем творчестве быт и нравы современного ему общества, отражает (подчас независимо от собственной воли) еще и его духовное состояние, точнее – его соотнесенность с общенациональным духовным идеалом. А для русского человека на протяжении веков таким идеалом было христианство – жизнь и учение Иисуса Христа, Спасителя мира. И, очевидно, от того, насколько удаленным от него воспринималось это состояние, и зависела тональность как творчества того или иного писателя, так и литературы в целом. И, может быть, именно оттого, что русские писатели всегда очень чутко реагировали на любые колебания уровня духовности, русская литература оставляет мало места для оптимизма. Однако творчество большинства русских писателей независимо от формы оставалось христианским по содержанию, ибо несло в себе мощный заряд любви к человеку, веры в него: «Ангел в душе человечьей живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать…» (Н. Лесков).
Но если гуманизм русской литературы – один из неоспоримых тезисов отечественного и мирового литературоведения, то ее связь с христианской духовностью, столько времени питающей ее и «обеспечивающей ее внутреннее единство», [1] далеко не всегда представлялась очевидной и сейчас еще нередко нуждается в разного рода подтверждениях и доказательствах. Как известно, процесс секуляризации русской культуры носил характер более мягкий, нежели западноевропейской, и хотя литература XIX века естественным образом отразила мощную тенденцию «расцерковления» человека, она оставалась в рамках христианской аксиологии. Не случайно лучшие герои русской литературы XIX века либо являются носителями национального духовного идеала, либо находятся в поиске и устремлены к нему.
Но если с литературой XIX века все более или менее ясно, то в отношении литературы ХХ века, отрезанной, оторванной от своей «материнской» духовной традиции, все намного сложнее. Несмотря на то, что ее история складывалась драматично – под дамокловым мечом идеологических установок, в лучших своих образцах она сохранила генетическую связь с многовековой духовной традицией своего народа и, не будучи христианской по форме, оставалась ею по содержанию, продолжая являть миру удивительные знамения любви к человеку. В большинстве случаев эта преемственность проявляется естественным образом, генетически вырастая из глубин исторической и духовной памяти художника и определяя его мировоззрение и аксиологические ориентиры. Таково творчество А. П. Платонова, В. М. Шукшина, Ф. А. Абрамова, такова поэзия Владимира Высоцкого.
…Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
Так всех нас в трусов превращает мысль
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика. [4]
употребление их на уровне междометий в раннем творчестве («ладно, бог с тобой», «не дай бог», «жить как у Христа за пазухой», «скажи мне… Христа ради») сменяется почти молитвенным обращением в более позднем:
Сохрани и спаси,
Дай веселья в пургу,
Дай не лечь, не уснуть, не забыться!
Обращает на себя внимание удивительное для поэта тоталитарной эпохи количество сакральной лексики в произведениях Высоцкого:
(«Я из дела ушел»; I, 349)
И сам я не забуду осениться.
(«Я бодрствую, но вещий сон мне снится» // Я, конечно, вернусь. Стихи и песни В. Высоцкого. Воспоминания. М., 1989. С. 315)
(«Под деньгами на кону»; II, 145)
(«Две просьбы»; II, 153)
Схороните путем, да поплачьте, да певчие чтоб…
(«Райские яблоки» // Высоцкий В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 513)
А последнее стихотворение поэта завершается такими строками:
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.
«И снизу лед и сверху – маюсь между…»; II, 155)
Иногда лексический и образный строй стиха оказываются настолько насыщенными сакральной символикой, что придают ему особое, молитвенное звучание. Так, например, «Баллада о бане» вполне может восприниматься как своеобразная «молитва идущего в баню», ибо здесь налицо такой важнейший и необходимый элемент молитвы, как «просьба о ниспослании милости или отвращении зла»: [6]
В проточных водах по ночам тайком
Я отмывался от дневного свинства. (II, 64)
В этом стихотворении («Мой Гамлет» (1973)) наиболее полно отразился процесс нравственного становления поэта, его духовное мужание. Лирический герой этого произведения – «alter ego» самого поэта – проходит путь от решительного, уверенного в себе «наследного принца крови» до полного сомнений рефлексирующего философа:
Но не случайно стихотворение называется «Мой Гамлет» (курсив наш – О. Ш.), ибо герой Высоцкого, в отличие от героя Шекспира, не просто увидел, насколько «век расшатался» и «весь мир заполонили грубые начала», но ощутил его трагичность, расколотость, «перевернутость». В произведении это подчеркнуто смысловыми парадоксами, образной и лексической оппозицией:
и желании отказа от мести. В свете открывшихся истин невозможность (или неспособность) ее избежать воспринимается героем как проявление слабости (вероятно, прежде все было наоборот):
В непрочный сплав меня спаяли дни –
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь, как все – и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
что в аксиологическом отношении означает шаг от языческо-ветхозаветного «око за око» к евангельскому «прощайте врагам своим».
Духовная эволюция поэта заметна и на примере истории песни «Я не люблю»: замена некоторых строк в ранней редакции («Я не люблю насилья и бессилья, / И мне не жаль распятого Христа») на прямо противоположные по смыслу в более поздней («Я не люблю насилья и бессилья, / Вот только жаль распятого Христа») свидетельствует об отказе от этических, эстетических и идеологических штампов, порожденных «тоталитарным атеизмом».
Надо заметить, что движение к общечеловеческому духовному идеалу наблюдается на всех «этажах» творчества Высоцкого, в том числе, на уровне мотивов. Наиболее показательным в этом отношении является мотив мести, точнее его трансформация в мотив памяти. Если для героев ранних произведений свести счеты за старые обиды было делом чести, то впоследствии для них становятся более характерными снисходительность, сдержанность и терпимость. Все чаще вместо заявлений вроде «отомщу тебе тогда без всяких схем» или «Мне до боли, до кома в горле / Надо встретить того попутчика!» можно услышать: «я ведь зла не держу на команду» или «я зла не помню – я опять его возьму». Подобно тому, как военная тематика вытеснила в творчестве Высоцкого блатную, мотив мести сменился мотивом памяти. Имеющие одну природу, эти два чувства – месть и память – различаются лишь знаками: одно несет в себе разрушительное начало, другое обладает созидательным. В творчестве Высоцкого мотив памяти (особенно в произведениях о войне) получает мощное онтологическое звучание: память предстает как некая связующая нить между поколениями, между павшими и живыми:
Наши мертвые нас не оставят в беде,
Наши павшие – как часовые… ( )
Характерно, что подобное представление о единстве душ живых и умерших находится в русле христианской традиции: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк; 20, 38). Кроме того, известно, что у древних христиан на поминовении во время службы не было разделения на живых и мертвых.
Примечания
[1] Дмитриев А. Тема «Православие и русская литература» в публикациях последних лет // Русская литература. 1995. № 1. С. 263.
[2]Шулежкова С. Г. Библейские крылатые выражения в текстах Владимира Высоцкого // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. V. М., 2001. С. 211.
[3]Список книг из библиотеки В. С. Высоцкого // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып. I. М., 1997. С. 456-476.
[5] В. Высоцкий. Сочинения. В 2 т. Екатеринбург 1997. Т. 2. С. 101. Произведения В. С. Высоцкого, кроме особо оговоренных случаев, цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы скобках.
[7] Всенощное бдение. Литургия. СПб., 1993. С. 79.
[8]Вышеславцев Б. Достоевский о любви и бессмертии (Новый фрагмент) // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 гг. М, 1990. С. 398.
Мой чёрный человек в костюме сером.
Он был министром, домуправом, офицером.
Как злобный клоун, он менял личины
И бил под дых внезапно, без причины.
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья,
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».
Я суеверен был, искал приметы, —
Что, мол, пройдёт, терпи, всё ерунда.
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: «Больше — никогда!»
Вокруг меня кликуши голосили:
«В Париж мотает, словно мы — в Тюмень;
Пора такого выгнать из России,
Давно пора, — видать, начальству лень!»
Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я всё отдам, берите без доплаты
Трёхкомнатную камеру мою.
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
«Не стоит рифмовать: «Кричу — торчу»!»
И лопнула во мне терпенья жила,
И я со смертью перешёл на «ты» —
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Я от Суда скрываться не намерен,
Коль призовут — отвечу на вопрос:
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо-бедно, но тащил свой воз.
Но знаю я, что лживо, а что свято,
Я понял это всё-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.
1979 Мой чёрный человек в костюме сером.
Он был министром, домуправом, офицером.
Как злобный клоун, он менял личины
И бил под дых внезапно, без причины.
И, улыбаясь, мне ломали крылья,
Мой хрип порой похожим был на вой,
И я немел от боли и бессилья,
И лишь шептал: «Спасибо, что живой».
Я суеверен был, искал приметы, —
Что, мол, пройдёт, терпи, всё ерунда.
Я даже прорывался в кабинеты
И зарекался: «Больше — никогда!»
Вокруг меня кликуши голосили:
«В Париж мотает, словно мы — в Тюмень;
Пора такого выгнать из России,
Давно пора, — видать, начальству лень!»
Судачили про дачу и зарплату:
Мол, денег прорва, по ночам кую.
Я всё отдам, берите без доплаты
Трёхкомнатную камеру мою.
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
«Не стоит рифмовать: «Кричу — торчу»!»
И лопнула во мне терпенья жила,
И я со смертью перешёл на «ты» —
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Я от Суда скрываться не намерен,
Коль призовут — отвечу на вопрос:
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо-бедно, но тащил свой воз.
Но знаю я, что лживо, а что свято,
Я понял это всё-таки давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано.