Мне б хотелось про Октябрь сказать, не в колокол названивая, не словами, украшающими тепленький уют, — дать бы революции такие же названия, как любимым в первый день дают! Но разве уместно слово такое? Но разве настали дни для покоя? Кто галоши приобрел, кто зонтик; радуется обыватель: «Небо голубо̀…» Нет, в такую ерунду не расказёньте боевую революцию — любовь.
В сотне улиц сегодня на вас, на меня упадут огнем знамена̀. Будут глотки греметь, за кордоны катя огневые слова про Октябрь.
Белой гвардии для меня белей имя мертвое: юбилей. Юбилей — это пепел, песок и дым; юбилей — это радость седым; юбилей — это край кладбищенских ям; это речи и фимиам; остановка предсмертная, вздохи, елей — вот что лезет из букв «ю-б-и-л-е-й». А для нас юбилей — ремонт в пути, постоял — и дальше гуди. Остановка для вас, для вас юбилей — а для нас подсчет рублей. Сбереженный рубль — сбереженный заряд, поражающий вражеский ряд. Остановка для вас, для вас юбилей — а для нас — это сплавы лей. Разобьет врага электрический ход лучше пушек и лучше пехот. Юбилей! А для нас — подсчет работ, перемеренный литрами пот. Знаем: в графиках довоенных норм коммунизма одежда и корм. Не горюй, товарищ, что бой измельчал: — Глаз на мелочь! — приказ Ильича. Надо в каждой пылинке будить уметь большевистского пафоса медь.
Зорче глаз крестьянина и рабочего, и минуту не будь рассеянней! Будет: под ногами заколеблется почва почище японских землетрясений. Молчит перед боем, топки глуша, Англия бастующих шахт. Пусть китайский язык мудрен и велик. — знает каждый и так, что Кантон тот же бой ведет, что в Октябрь вели наш рязанский Иван да Антон. И в сердце Союза война. И даже киты батарей и полки́. Воры с дураками засели в блинда̀жи растрат и волокит. И каждая вывеска: — рабкооп — коммунизма тяжелый окоп. Война в отчетах, в газетных листах — рассчитывай, режь и крои́. Не наша ли кровь продолжает хлестать из красных чернил РКИ?! И как ни тушили огонь — нас трое! Мы трое охапки в огонь кидаем: растет революция в огнях Волховстроя, в молчании Лондона, в пулях Китая. Нам девятый Октябрь — не покой, не причал. Сквозь десятки таких девяти мозг живой, живая мысль Ильича, нас к последней победе веди!
Мне б хотелось про Октябрь сказать, не в колокол названивая, не словами, украшающими тепленький уют, — дать бы революции такие же названия, как любимым в первый день дают! Но разве уместно слово такое? Но разве настали дни для покоя? Кто галоши приобрел, кто зонтик; радуется обыватель: «Небо голубо̀…» Нет, в такую ерунду не расказёньте боевую революцию — любовь.* * *В сотне улиц сегодня на вас, на меня упадут огнем знамена̀. Будут глотки греметь, за кордоны катя огневые слова про Октябрь.* * *Белой гвардии для меня белей имя мертвое: юбилей. Юбилей — это пепел, песок и дым; юбилей — это радость седым; юбилей — это край кладбищенских ям; это речи и фимиам; остановка предсмертная, вздохи, елей — вот что лезет из букв «ю-б-и-л-е-й». А для нас юбилей — ремонт в пути, постоял — и дальше гуди. Остановка для вас, для вас юбилей — а для нас подсчет рублей. Сбереженный рубль — сбереженный заряд, поражающий вражеский ряд. Остановка для вас, для вас юбилей — а для нас — это сплавы лей. Разобьет врага электрический ход лучше пушек и лучше пехот. Юбилей! А для нас — подсчет работ, перемеренный литрами пот. Знаем: в графиках довоенных норм коммунизма одежда и корм. Не горюй, товарищ, что бой измельчал: — Глаз на мелочь! — приказ Ильича. Надо в каждой пылинке будить уметь большевистского пафоса медь.* * *Зорче глаз крестьянина и рабочего, и минуту не будь рассеянней! Будет: под ногами заколеблется почва почище японских землетрясений. Молчит перед боем, топки глуша, Англия бастующих шахт. Пусть китайский язык мудрен и велик. — знает каждый и так, что Кантон тот же бой ведет, что в Октябрь вели наш рязанский Иван да Антон. И в сердце Союза война. И даже киты батарей и полки́. Воры с дураками засели в блинда̀жи растрат и волокит. И каждая вывеска: — рабкооп — коммунизма тяжелый окоп. Война в отчетах, в газетных листах — рассчитывай, режь и крои́. Не наша ли кровь продолжает хлестать из красных чернил РКИ?! И как ни тушили огонь — нас трое! Мы трое охапки в огонь кидаем: растет революция в огнях Волховстроя, в молчании Лондона, в пулях Китая. Нам девятый Октябрь — не покой, не причал. Сквозь десятки таких девяти мозг живой, живая мысль Ильича, нас к последней победе веди! 1926 г.
Самая полная подборка хулиганских стихов В. Маяковского
Вы любите розы, а я на них срал! Стране нужны паровозы, Стране нужен металл. Чувства в кулак, волю в узду! Рабочий, работай! Не охай! Не ахай! Выполнил план — посылай всех в п*зду! А не выполнил — Сам иди на х*й!
Гордишься ты Но ты не идеал Сама себе ты набиваешь цену Таких как ты я на х*й одевал И видит бог не раз ещё одену.
Я в Париже живу как денди. Женщин имею до ста. Мой х*й, как сюжет в легенде, Переходит из уст в уста.
Баба с жопой метр на метр, расположилась, как ларек продовольственный, Я б ей доставил удовольствие, Если б у меня х*й был с километр.
Люблю я женщин в белом, А впрочем, какая разница? Поставишь ее раком к дереву — И В ЗАДНИЦУ! И В ЗАДНИЦУ!
Я лежу на чужой жене, Одеяло прилипло к жопе. Я штампую кадры стране Назло буржуазной Европе.
Я достаю из широких штанин, Француз достаёт из узких. Смотри, шираковский гражданин, Не провоцируй русских!
Я не писатель, не поэт, А говорю стихами: Пошли все на х*й от меня Мелкими шагами!
Не голова у тебя, а седалище В твоих жилах моча а не кровь Посадить бы тебя во влагалище И начать переделывать вновь!
Нам *бля нужна как китайцам рис. Не надоест х*ю радиомачтой топорщиться! В обе дырки гляди — не поймай сифилис. А то будешь перед врачами корчиться!
Не те бл*ди, что хлеба ради спереди и сзади дают нам *бсти, Бог их прости! А те бл*ди — лгущие, деньги сосущие, еть не дающие — вот бл*ди сущие, мать их ети!
Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский. Дайте руку Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон; тревожусь я о нем, в щенка смиренном львенке. Я никогда не знал, что столько тысяч тонн в моей позорно легкомыслой головенке. Я тащу вас. Удивляетесь, конечно? Стиснул? Больно? Извините, дорогой. У меня, да и у вас, в запасе вечность. Что нам потерять часок-другой?! Будто бы вода — давайте мчать, болтая, будто бы весна — свободно и раскованно! В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно. Я теперь свободен от любви и от плакатов. Шкурой ревности медведь лежит когтист. Можно убедиться, что земля поката,- сядь на собственные ягодицы и катись! Нет, не навяжусь в меланхолишке черной, да и разговаривать не хочется ни с кем. Только жабры рифм топырит учащенно у таких, как мы, на поэтическом песке. Вред — мечта, и бесполезно грезить, надо весть служебную нуду. Но бывает — жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду. Нами лирика в штыки неоднократно атакована, ищем речи точной и нагой. Но поэзия — пресволочнейшая штуковина: существует — и ни в зуб ногой. Например, вот это — говорится или блеется? Синемордое, в оранжевых усах, Навуходоносором библейцем — «Коопсах». Дайте нам стаканы! знаю способ старый в горе дуть винище, но смотрите — из выплывают Red и White Star’ы с ворохом разнообразных виз. Мне приятно с вами,- рад, что вы у столика. Муза это ловко за язык вас тянет. Как это у вас говаривала Ольга. Да не Ольга! из письма Онегина к Татьяне. — Дескать, муж у вас дурак и старый мерин, я люблю вас, будьте обязательно моя, я сейчас же утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я.- Было всякое: и под окном стояние, письма, тряски нервное желе. Вот когда и горевать не в состоянии — это, Александр Сергеич, много тяжелей. Айда, Маяковский! Маячь на юг! Сердце рифмами вымучь — вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч. Нет, не старость этому имя! Тушу вперед стремя, я с удовольствием справлюсь с двоими, а разозлить — и с тремя. Говорят — я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н! Entre nous… чтоб цензор не нацыкал. Передам вам — говорят — видали даже двух влюбленных членов ВЦИКа. Вот — пустили сплетню, тешат душу ею. Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их! Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых. Мне при жизни с вами сговориться б надо. Скоро вот и я умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ. Кто меж нами? с кем велите знаться?! Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами — вот беда — позатесался Надсон Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща! А Некрасов Коля, сын покойного Алеши,- он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид. Знаете его? вот он мужик хороший. Этот нам компания — пускай стоит. Что ж о современниках?! Не просчитались бы, за вас полсотни отдав. От зевоты скулы разворачивает аж! Дорогойченко, Герасимов, Кириллов, Родов — какой однаробразный пейзаж! Ну Есенин, мужиковствующих свора. Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь… но это ведь из хора! Балалаечник! Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак. Мы крепки, как спирт в полтавском штофе. Ну, а что вот Безыменский?! Так… ничего… морковный кофе. Правда, есть у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя. Но ведь надо заработать сколько! Маленькая, но семья. Были б живы — стали бы по Лефу соредактор. Я бы и агитки вам доверить мог. Раз бы показал: — вот так-то мол, и так-то… Вы б смогли — у вас хороший слог. Я дал бы вам жиркость и сукна, в рекламу б выдал гумских дам. (Я даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятней вам.) Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый. Нынче наши перья — штык да зубья вил,- битвы революций посерьезнее «Полтавы», и любовь пограндиознее онегинской любви. Бойтесь пушкинистов. Старомозгий Плюшкин, перышко держа, полезет с перержавленным. — Тоже, мол, у лефов появился Пушкин. Вот арап! а состязается — с Державиным… Я люблю вас, но живого, а не мумию. Навели хрестоматийный глянец. Вы по-моему при жизни — думаю — тоже бушевали. Африканец! Сукин сын Дантес! Великосветский шкода. Мы б его спросили: — А ваши кто родители? Чем вы занимались до 17-го года? — Только этого Дантеса бы и видели. Впрочем, что ж болтанье! Спиритизма вроде. Так сказать, невольник чести… пулею сражен… Их и по сегодня много ходит — всяческих охотников до наших жен. Хорошо у нас в Стране Советов. Можно жить, работать можно дружно. Только вот поэтов, к сожаленью, нету — впрочем, может, это и не нужно. Ну, пора: рассвет лучища выкалил. Как бы милиционер разыскивать не стал. На Тверском бульваре очень к вам привыкли. Ну, давайте, подсажу на пьедестал. Мне бы памятник при жизни полагается по чину. Заложил бы динамиту — ну-ка, дрызнь! Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!
Вознесенский — Юбилейное Александр Сергеевич, Разрешите представиться. Маяковский
Владимир Владимирович, разрешите представиться! Я занимаюсь биологией стиха. Есть роли более пьедестальные, но кому–то надо за истопника.
У нас, поэтов, дел по горло, кто занят садом, кто содокладом. Другие, как страусы, прячут головы, отсюда смотрят и мыслят задом.
Среди идиотств, суеты, наветов поэт одиозен, порой смешон — пока не требует поэта к священной жертве Стадион!
И когда мы выходим на стадионы в Томске или на рижские Лужники, вас понимающие потомки тянутся к завтрашним сквозь стихи.
Колоссальнейшая эпоха! Ходят на поэзию, как в душ Шарко. Даже герои поэмы «Плохо!» требуют сложить о них «Хорошо!»
Вы ушли, понимаемы процентов на десять. Оставались Асеев и Пастернак. Но мы не уйдем — как бы кто не надеялся!— мы будем драться за молодняк.
Как я тоскую о поэтическом сыне класса «Ан» и 707–«Боинга». Мы научили свистать пол–России. Дай одного соловья–разбойника.
И когда этот случай счастливый представится, отобью телеграммку, обкусав заусенцы: ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ РАЗРЕШИТЕ ПРЕСТАВИТЬСЯ — ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
Маяковская география. Часть третья, заключительная.
Поэт и Лавут покинули Нижний рано утром в среду, 19 января. Отъезжали они поездом в сторону Арзамаса, где их ждала ночная пересадка на Казань. Вот как это представил П.И. Лавут: «Бесплацкартный холодный вагон. Маяковский разговорился с соседом. Спросил, где работает, куда и зачем едет. Собеседник оказался юристом, едет в район по судебным делам и до утра просидит в Арзамасе в ожидании транспорта, попросту говоря, лошадки. И вдруг юрист, не помню, с чего именно началось, поведал о своей неудаче:
— Вы знаете, у нас вчера в Нижнем выступал Маяковский. Я очень хотел попасть, но, к сожалению, не смог вырваться: предотъездная суета.
Владимир Владимирович ему в тон:
— Со мной такая же история. Я тоже хотел пойти на вечер, но заели командировочные дела.
Юристу не приходило, конечно, в голову, что вместе с ним в этом бесплацкартном вагоне едет Маяковский.
В Арзамасе одиннадцатичасовое ожидание поезда на Казань.
Маяковский пригласил попутчика-юриста в буфет, где не только негде было присесть, но и стоять негде было. Кому охота в такой мороз выбираться из буфета! Наконец буфетчица освободила столик. Заказали вино. Бутылка оказалась на редкость грязной. Буфетчица вроде оправдывалась: «Давно лежит, никто дорогих не требует».
Разумеется, фото в Арзамасе нет, но снимок принадлежит 1927 году.
Первый раз поэт попал в Самару в ходе довольно подзатянувшегося турне футуристов в 1914 году весной. Выступление было намечено на 8 марта в городском театре (пл. Чапаева, 1).
В воздухе витал запах скандала. Не меньше стихов многих шокировал розовый пиджак Маяковского (видимо, тот самый смокинг из Симферополя).
Маяковский должен был демонстрировать «перья строф, размеров и рифм» последним. Но после Бурлюка и Каменского полиция быстренько «свернула» выступление кубофутуристов. В итоге голос Маяковского так и не прозвучал с самарской сцены в 1914 году.
Долгое время в сквере имени поэта на улице Гагарина стоял монумент, сделанный из железной арматуры и бетона. Со временем он стал крошиться. В 2003 году вандалы распилили скульптуру на три части. Туловище выкинули на газон, а голову поставили на остатки ног. Интересно, во время распиливания они декламировали:
памятник при жизни
В 2014-м памятник восстановили.
19 апреля 1927 года Владимир Маяковский вышел на перрон пражского Главного вокзала, тогда носившего имя американского президента Вудро Вильсона.
Там поэта встречала целая делегация чешских писателей.
В Праге он поселился в гостинице «Адрия» на Вацлавской площади.
Адольф Гоффмейстер позднее так вспоминал знакомство с Маяковским: «Мы стояли вместе над Замецкой лестницей,
смотрели на Прагу. Он был сильный и большой, и стоя всегда выглядел как памятник. Фигура у него была, прямо скажем, выдающаяся. Он всегда был прекрасно одет, немного щегольски – это у него осталось со времён футуризма. Любил качество, изящество, постоянство и чистоту. Тут у нас было много общего. Волосы стриг коротко. (Вместо слова «голова» ему больше подходило – «череп»). В мягко закруглённом уголке губ – неизменная папироса. – Расставив ноги, он стоял, обнял своей великанской любовью город и сказал: «Прелестная маленькая Прага».
Сам Маяковский описал свой визит в Прагу в очерке «Ездил я так». «Большой вечер в «Виноградском народном доме».
На фото с чешским писателем Йозефом Гора.
15 июля 1929 года поэт выехал с авторской программой «Новое и старое» на юг. Выступал во многих городах Краснодарского края, Кавказа и Крыма. 17 июля Владимир Маяковский прибыл в Сочи и поселился в гостинице «Кавказская ривьера» (Курортный проспект, 2, практически не сохранилась).
В 2014 году оставшееся от знаменитой гостиницы выглядело так.
По воспоминаниям антрепренёра Маяковского Павла Лавута, вселившись в гостиницу, Маяковский тотчас достал из чемодана каучуковую ванну и потребовал у горничной горячей воды. Удивлению девушки не было предела, ведь кругом море, а «они баню устраивают». Маяковский же вежливо уговаривал её: «Не понимает девушка, что в море основательно помыться невозможно. Грязь может долипнуть ещё». После мытья он особенно тщательно оделся со словами: «Хочу выглядеть франтом… Недаром я мчался в Сочи». И укатил в Хосту на встречу с Вероникой Полонской.
19 июля поэт отметил в Сочи свой последний день рождения, ему исполнилось 36 лет. Стихов в Сочи Маяковский не писал, не писал даже писем. И обязательных ритуальных телеграмм Лиле Брик «Люблю. Скучаю. Целую» не посылал до 29 июля.
Дав себе пару дней после приезда на передышку, начал активно выступать в Сочи и близлежащих городах. Первая встреча со слушателями состоялась 21 июля в доме отдыха работников искусства (РАБИС), бывшей знаменитой даче-лечебнице доктора Якобсона (ныне санаторий «Светлана», Курортный проспект, 75).
Там он впервые читает «Стихи о советском паспорте», написанные перед самой поездкой на юг.
Фото, собственно, в доме отдыха работников искусства.
Согласно гастрольному графику 2 августа Маяковскому нужно было уезжать. Он проводил Нору на поезд до Хосты, а сам отправился в Ялту на пароходе.
В сочинском парке «Ривьера», среди бюстов классиков русской литературы, думаю, по праву, стоит памятник и Маяковскому.
26 июля 1929 года Маяковский отправился из Сочи в Гагры, где должен был выступать на эстраде летнего кинотеатра у ресторана (по воспоминаниям А. Мессерера), очень напоминающего «Гагрипш».
Поэт предложил поехать с ним артисту балета Асафу Мессереру и актрисе Анель Судакевич. Ехали они в старинной роскошной машине «хорьх», что запечатлено на фотографиях, сделанные Александром Царманом, ещё одним артистом балета.
Памятный снимок той самой поездки.
«Он купил в Сочи пачку фотографий Судакевич. В годы немого кино она была очень популярна. По дороге нам встречались грузовики, в которых ехали комсомольцы. Они узнавали поэта, кричали ему: «А, Маяковский!» Он останавливал машину, выходил и всем раздавал фотографии Анель Алексеевны. Потом мы следовали дальше, снова Маяковскому кто-то встречался, просил автограф, и снова он вручал фото кинозвезды.
И такая перепалка шла почти всё время, пока Маяковский не начал читать стихи.
В тот вечер он читал много, щедро, читал великолепно, и они вдруг дошли до меня, пронзили, стали моими на всю жизнь, гладиаторские стихи Маяковского. » (из воспоминаний А. Мессерера).
