Геворг эмин заблудившийся сон
Сны-стихотворения Юрия Левитанского и Геворга Эмина
Однажды литературовед Владимир Огнев написал про поэта Юрия Левитанского, что он «один из поколения опаленных войной, проживший напряженную духовную жизнь». С началом Великой Отечественной войны Левитанский — студент третьего курса Московского института философии, литературы и истории — добровольцем уходит на фронт. Среди «опаленных войной» стоит и имя армянского поэта Геворга Эмина, в 1942–1943 годах служившего в Красной армии. Бессмысленная и жестокая война нашла отражение в стихотворениях обоих поэтов, создавших на долгое время прочный творческий союз, проникнутый взаимным уважением. В переводе Юрия Левитанского на русском языке зазвучала лирика Геворга Эмина. Особый интерес в своей переводческой работе Левитанский уделял стихотворениям Эмина, посвященным Великой Отечественной.
Геворг Эмин в своей статье «Будь осторожен со словом», говоря о Юрии Левитанском как переводчике, писал следующее: «Один из моих переводчиков — Ю. Левитанский — не знает армянского языка. Переводит с подстрочника, как поэт он мне близок. Я читаю его стихи и могу отобрать стихи, которые так мне нравятся, что я их считаю своими. Естественно, что я их перевожу на армянский язык. Мое положение выгоднее. Мне легче — я знаю русский язык. Ему труднее, но от этого, поверьте, стихи мои не становятся хуже. Ю. Левитанский обладает счастливым даром перевоплощения, „вживания“ в чужой текст».
В начале 1950-х годов Григор Эмин пишет стихотворение «Заблудившийся сон», прибегая к такому весьма распространенному литературному приему как сон. (Вспомните сон Татьяны из «Евгения Онегина» Пушкина.) Лирическому герою стихотворения Эмина снится сон, где возникает образ солдата, тоскующего по дому и матери. Но сон чужой — поэтому и «заблудившийся»: «…этот сон, наверно, мать искала».
Сны-стихотворения есть и у Юрия Левитанского. Самое известное и, наверное, самое красивое — это «Сон о рояле», где вымысел и отраженная во сне реальность, переплетаясь, создают аллегорическое целое.
Геворг Эмин
Мне снилось,
Будто шел солдат с войны,
Он шел из окруженья. Был он ранен,
И, может, потому он был так странен
И были так глаза его грустны.
Он шел дорогой дальней,
Непрямой
И вот дошел до моего порога.
«Не скажешь ли, товарищ, где дорога,
Что покороче б вывела домой?»
Я говорю ему:
«Войди в мой дом,
Тебе, солдат, привал короткий нужен,
Мы печь затопим и согреем ужин,
Поспишь да и пойдешь себе потом».
А он мне:
«Спать, приятель, не пора,
Спасибо, не хочу тебя обидеть,
Но я спешу. Я должен мать увидеть,
Боюсь, что не успею — ведь стара».
И он ушел.
Еще, как метроном,
Его костыль постукивал устало,
Когда проснулся я. Уже светало.
Шел дождь, и были лужи за окном.
Ах, сон чужой!
Он спутал все пути,
А этот сон, наверно, мать искала,
Наверно, глаз печальных не смыкала
И не могла никак его найти.
Юрий Левитанский
Я видел сон — как бы оканчивал
из ночи в утро перелет.
Мой легкий сон крылом покачивал,
как реактивный самолет.
Он путал карты, перемешивал,
но, их мешая вразнобой,
реальности не перевешивал,
а дополнял ее собой.
В конце концов, с чертами вымысла
смешав реальности черты,
передо мной внезапно выросло
мерцанье этой черноты.
Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.
Рояль был старый, фирмы Беккера,
и клавишей его гряда
казалась тонкой кромкой берега,
а дальше — черная вода.
А берег был забытым кладбищем,
как бы окраиной его,
и там была под каждым клавишем
могила звука одного.
Они давно уже не помнили,
что были плотью и душой
какой-то праздничной симфонии,
какой-то музыки большой.
Они лежали здесь, покойники,
отвоевавшие свое,
ее солдаты и полковники,
и даже маршалы ее.
И лишь иной, сожженный заживо,
еще с трудом припоминал
ее последнее адажио,
ее трагический финал.
Но вот, едва лишь тризну справивший,
еще не веря в свой закат,
опять рукой коснулся клавишей
ее безумный музыкант.
И поддаваясь искушению,
они построились в полки,
опять послушные движению
его играющей руки.
Забыв, что были уже трупами,
под сенью нотного листа
они за флейтами и трубами
привычно заняли места.
Была безоблачной прелюдия.
Сперва трубы гремела медь.
Потом пошли греметь орудия,
пошли орудия греметь.
Потом пошли шеренги ротные,
шеренги плотные взводов,
линейки взламывая нотные,
как проволоку в пять рядов.
Потом прорыв они расширили,
и пел торжественно металл.
Но кое-где уже фальшивили,
и кто-то в такт не попадал.
Уже все чаще они падали.
Уже на всю вторую часть
распространился запах падали,
из первой части просочась.
И сладко пахло шерстью жженною,
когда, тревогой охватив,
сквозь часть последнюю, мажорную,
пошел трагический мотив.
Мотив предчувствия, предвестия
того, что двигалось сюда,
как тема смерти и возмездия
и тема Страшного суда.
Кончалась музыка и корчилась,
в конце едва уже звеня.
И вскоре там, где она кончилась,
лежала черная земля.
И я не знал ее названия —
что за земля, что за страна.
То, может быть, была Германия,
а может быть, и не она.
Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.
И я, в отчаянье поверженный,
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант помешанный
опять к роялю подходил.
Айрян З. Искусство поэтического перевода в творчестве русских поэтов II половины XX – начала XXI века (на примере армянской поэзии). — Ереван : GSM STUDIO, 2012.
LiveInternetLiveInternet
—Рубрики
—Метки
—Цитатник
✨Непостижимо трагичная судьба великой виолончелистки Жаклин Дю Пре «Я никак не мог.
Kalns un Laime, Гора и Счастье В 1911 году в Риге, в Гризинькалнсе родилс.
=Еврейские мальчики= 110 лет назад родился мальчик, которому суждено было стать одним из сам.
✨Выдающийся портретист Савелий Сорин Его имя, к сожалению, почти неизвестно мног.
✨ 1925-й год. Знаменитый танцевальный зал Монпарнаса «Бюлье». П.
—Музыка
—Кнопки рейтинга «Яндекс.блоги»
—Поиск по дневнику
—Подписка по e-mail
—Статистика
Сны-стихотворения Юрия Левитанского и Геворга Эмина
И без Пушкина можно прожить,
И без музыки Моцарта тоже,
Без всего, что духовно дороже,
Без сомнения, можно прожить —
Даже лучше, спокойнее, проще,
Без нелепых страстей и тревог,
И беспечней, конечно, и дольше.
Только как этот вынести срок?
Сны-стихотворения Юрия Левитанского и Геворга Эмина
Однажды литературовед Владимир Огнев написал про поэта Юрия Левитанского, что он «один из поколения опаленных войной, проживший напряженную духовную жизнь». С началом Великой Отечественной войны Левитанский — студент третьего курса Московского института философии, литературы и истории — добровольцем уходит на фронт. Среди «опаленных войной» стоит и имя армянского поэта Геворга Эмина, в 1942–1943 годах служившего в Красной армии. Бессмысленная и жестокая война нашла отражение в стихотворениях обоих поэтов, создавших на долгое время прочный творческий союз, проникнутый взаимным уважением. В переводе Юрия Левитанского на русском языке зазвучала лирика Геворга Эмина. Особый интерес в своей переводческой работе Левитанский уделял стихотворениям Эмина, посвященным Великой Отечественной.
Геворг Эмин в своей статье «Будь осторожен со словом», говоря о Юрии Левитанском как переводчике, писал следующее: «Один из моих переводчиков — Ю. Левитанский — не знает армянского языка. Переводит с подстрочника, как поэт он мне близок. Я читаю его стихи и могу отобрать стихи, которые так мне нравятся, что я их считаю своими. Естественно, что я их перевожу на армянский язык. Мое положение выгоднее. Мне легче — я знаю русский язык. Ему труднее, но от этого, поверьте, стихи мои не становятся хуже. Ю. Левитанский обладает счастливым даром перевоплощения, „вживания“ в чужой текст».
В начале 1950-х Григор Эмин пишет стихотворение «Заблудившийся сон», прибегая к такому весьма распространенному литературному приему как сон. Лирический герой стихотворения Эмина во сне видит солдата, тоскующего по дому и матери. Но сон чужой — поэтому и «заблудившийся»: «…этот сон, наверно, мать искала».
Мне снилось,
Будто шел солдат с войны,
Он шел из окруженья. Был он ранен,
И, может, потому он был так странен
И были так глаза его грустны.
Он шел дорогой дальней,
Непрямой
И вот дошел до моего порога.
«Не скажешь ли, товарищ, где дорога,
Что покороче б вывела домой?»
Я говорю ему:
«Войди в мой дом,
Тебе, солдат, привал короткий нужен,
Мы печь затопим и согреем ужин,
Поспишь да и пойдешь себе потом».
А он мне:
«Спать, приятель, не пора,
Спасибо, не хочу тебя обидеть,
Но я спешу. Я должен мать увидеть,
Боюсь, что не успею — ведь стара».
И он ушел.
Еще, как метроном,
Его костыль постукивал устало,
Когда проснулся я. Уже светало.
Шел дождь, и были лужи за окном.
Ах, сон чужой!
Он спутал все пути,
А этот сон, наверно, мать искала,
Наверно, глаз печальных не смыкала
И не могла никак его найти.
Сны-стихотворения есть и у Юрия Левитанского. Самое известное и, наверное, самое красивое — это «Сон о рояле», где вымысел и отраженная во сне реальность, переплетаясь, создают аллегорическое целое.
Я видел сон — как бы оканчивал
из ночи в утро перелет.
Мой легкий сон крылом покачивал,
как реактивный самолет.
Он путал карты, перемешивал,
но, их мешая вразнобой,
реальности не перевешивал,
а дополнял ее собой.
В конце концов, с чертами вымысла
смешав реальности черты,
передо мной внезапно выросло
мерцанье этой черноты.
Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.
Рояль был старый, фирмы Беккера,
и клавишей его гряда
казалась тонкой кромкой берега,
а дальше — черная вода.
А берег был забытым кладбищем,
как бы окраиной его,
и там была под каждым клавишем
могила звука одного.
Они давно уже не помнили,
что были плотью и душой
какой-то праздничной симфонии,
какой-то музыки большой.
Они лежали здесь, покойники,
отвоевавшие свое,
ее солдаты и полковники,
и даже маршалы ее.
И лишь иной, сожженный заживо,
еще с трудом припоминал
ее последнее адажио,
ее трагический финал.
Но вот, едва лишь тризну с 
правивший,
еще не веря в свой закат,
опять рукой коснулся клавишей
ее безумный музыкант.
И поддаваясь искушению,
они построились в полки,
опять послушные движению
его играющей руки.
Забыв, что были уже трупами,
под сенью нотного листа
они за флейтами и трубами
привычно заняли места.
Была безоблачной прелюдия.
Сперва трубы гремела медь.
Потом пошли греметь орудия,
пошли орудия греметь.
Потом пошли шеренги ротные,
шеренги плотные взводов,
линейки взламывая нотные,
как проволоку в пять рядов.
Потом прорыв они расширили,
и пел торжественно металл.
Но кое-где уже фальшивили,
и кто-то в такт не попадал.
Уже все чаще они падали.
Уже на всю вторую часть
распространился запах падали,
из первой части просочась.
И сладко пахло шерстью жженною,
когда, тревогой охватив,
сквозь часть последнюю, мажорную,
пошел трагический мотив.
Мотив предчувствия, предвестия
того, что двигалось сюда,
как тема смерти и возмездия
и тема Страшного суда.
Кончалась музыка и корчилась,
в конце едва уже звеня.
И вскоре там, где она кончилась,
лежала черная земля.
И я не знал ее названия —
что за земля, что за страна.
То, может быть, была Германия,
а может быть, и не она.
Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.
И я, в отчаянье поверженный,
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант помешанный
опять к роялю подходил.