Гений это негр который во сне видит снег
Цитаты Набокова
Подготовил: Дмитрий Сироткин
Представляю вам подборку цитат писателя Владимира Набокова (1899—1977).
Широкую известность он приобрел благодаря скандальному роману «Лолита», а вот Нобелевскую премию так и не приобрел.
О себе
Я американский писатель, рождённый в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию.
Моя голова разговаривает по-английски, моё сердце — по-русски, и моё ухо — по-французски.
Я мыслю как гений, пишу как выдающийся писатель и говорю как ребенок.
В мире нет ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека, говорящего; или еще короче: ни одного человека.
Учителей у меня не было, но некоторое родство я признаю – например, с Прустом…
Моя личная трагедия, которая не может, которая не должна быть чьей-либо еще заботой, состоит в том, что мне пришлось оставить свой родной язык, родное наречие, мой богатый, бесконечно богатый и послушный русский язык ради второсортного английского.
Когда я пишу? Всегда, когда мне этого хочется. Я записываю стенографически – иногда на скамейке в саду, или в парке, или в автомобиле, или в постели. Я всегда пишу карандашом на справочных карточках.
Я всегда был скверным оратором. Мой словарный запас обитает глубоко в сознании, и чтобы выползти в область физического воплощения, ему необходима бумага. Спонтанное красноречие представляется мне чудом.
Я не думаю ни на одном языке. Я думаю образами. Я не верю, что люди думают на языках. Нет, я думаю образами, и лишь иногда русская или английская фраза вспенится мозговой волной, но вот, пожалуй, и все.
Я горжусь тем, что никогда не стремился к признанию в обществе. Я никогда в жизни не напивался. Никогда не употреблял мальчишеских слов из трех букв. Никогда не работал в конторе или угольной шахте. Никогда не принадлежал к какому-либо клубу или группе. Я не рыбачу, не готовлю еду, не танцую, не рекомендую книги, не даю автографов, не подписываю декларации, не ем устриц, не хожу в церковь, не посещаю психоаналитиков и не принимаю участия в демонстрациях. Ни одно учение или направление никогда не оказывали на меня ни малейшего влияния. Ничто не утомляет меня больше, чем политические романы и литература социальной направленности.
Никак не удается мне вернуться в свою оболочку и по-старому расположиться в самом себе, — такой там беспорядок: мебель переставлена, лампочка перегорела, прошлое моё разорвано на клочки.
О литературе
Великая литература идёт по краю иррационального.
Надо помнить, что искусство движется всегда против солнца.
Мне думается, что в этом смысл писательского творчества: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен.
Искусство — божественная игра. Эти два элемента — божественность и игра — равноценны. Оно божественно, ибо именно оно приближает человека к Богу, делая из него истинного полноправного творца. При всем том искусство — игра, поскольку оно остается искусством лишь до тех пор, пока мы помним, что в конце концов это всего лишь вымысел.
Книги, которые вы любите, нужно читать, вздрагивая и задыхаясь от восторга.
Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя.
Писатель должен оставаться за пределами создаваемой им условности: не вне собственного творчества, но вне жизни, в ловушки которой он не должен попадаться. Короче говоря, он словно Бог, который везде и нигде. Это формулировка Флобера. Все, хоть чего-то стоящие писатели, – юмористы. Я не П. Г. Вудхауз. Я не клоун, но покажите мне великого писателя без чувства юмора.
Идеологическая отрава — пресловутая «идейность» произведения (если прибегнуть к понятию, изобретенному современными критиками-шарлатанами) начала подтачивать русскую прозу в середине прошлого века и прикончила её к середине нашего.
Я думаю, что и сейчас по-русски кое-кто пишет неплохо. К примеру, Мандельштам, умерший в концентрационном лагере, был замечательным поэтом, но литература не может процветать, когда ограничивают человеческое воображение.
Я не в восторге от «Доктора Живаго». По сути дела, Пастернак путает советскую революцию с либеральной революцией.
Русские переводчики с английского — ослы просвещения.
О жизни
Жизнь — только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями.
И вообще, мир — это, знаете, дерьмо.
Трёхсложная формула человеческой жизни: невозвратность прошлого, ненасытность настоящего и непредсказуемость будущего.
Нельзя строить жизнь на песке несчастья.
Нет ничего ближе к опровержению основных законов физики, чем умышленная езда не по той стороне.
Эволюция смысла в некотором смысле является эволюцией бессмыслицы.
Все в мире прекрасно, но человек только тогда признает прекрасное, когда видит его либо редко, либо издалека.
Бывают такие мгновения, когда все становится чудовищным, бездонно-глубоким, когда кажется так страшно жить и еще страшнее умереть.
О любви
Мечта и действительность сливаются в любви.
Густое счастье первой любви неповторимо.
Убить её, как некоторые ожидали, я, конечно, не мог. Я, видите ли, любил её. Это была любовь с первого взгляда, с последнего взгляда, с извечного взгляда.
Духовное и телесное сливалось в нашей любви в такой совершенной мере, какая и не снилась нынешним на все просто смотрящим подросткам с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами.
Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей.
Перемена обстановки — традиционное заблуждение, на которое возлагают надежды обреченная любовь и неизлечимая чахотка.
Всегда есть наслаждение в кружевной вуали, сквозь которую глаза, знакомые только тебе, избраннику, мимоходом улыбаются тебе одному.
О человеческих проявлениях
Следует отличать сентиментальность от чувствительности. Сентиментальный человек может быть в частной жизни чрезвычайно жестоким. Тонко чувствующий человек никогда не бывает жестоким.
Он был из тех впечатлительных людей, которые краснеют до слез от чужой неловкости.
Есть люди, которые живут именно глазами, зрением, — все остальные чувства только послушная свита этого короля чувств.
О, дайте мне хоть разок посентиментальничать. Я так устал быть циником!
Если один мужчина шлепает другим об пол, как тряпкой, он страстен до жути.
О жизненной этике
Я же всегда выбирал нравственную гигиену невмешательства.
Лучшая реакция на вражескую критику — улыбнуться и забыть.
Трусы мечты не создают.
На свете нет ничего столь же мне ненавистного, как коллективная деятельность, эта коммунальная помывочная, где скользкие и волосатые мешаются друг с другом, только увеличивая общий знаменатель бездарности.
Когда год за годом твердишь о своем намерении что-то сделать и тебе уже тошно оттого, что никак не можешь на это решиться, гораздо проще убедить всех, что ты уже это свершил, – и до чего же приятно забыть наконец всю историю!
О браке и семье
В любви нужно быть как сиамские близнецы: один чихает, когда другой нюхает табак.
Брачная ночь выдалась довольно забавная, и моими стараниями дура моя к утру была в истерике.
Балуйте детей, господа! Никто не знает, что их ожидает в будущем.
Современные наши понятия об отношениях между отцом и дочерью сильно испакощены схоластическим вздором и стандартизированными символами психоаналитической лавочки.
Удивительно, как трудно что-нибудь спрятать — особенно когда жена только и делает, что переставляет вещи.
О политике
Желания мои весьма скромны. Портреты главы государства не должны превышать размер почтовой марки.
Исполнительная власть да покорится власти законодательной!
Я никогда не вернусь, по той простой причине, что вся Россия, которая мне нужна, всегда со мной: литература, язык и мое собственное русское детство. Я никогда не вернусь. Я никогда не сдамся. И в любом случае гротескная тень полицейского государства не будет рассеяна при моей жизни.
О памяти
Чем больше вы любите воспоминание, тем более сильным и удивительным оно становится.
Память воскрешает все, кроме запахов, и зато ничто так полно не воскрешает прошлого, как запах, когда-то связанный с ним.
Память, сама по себе, является инструментом, одним из многочисленных инструментов, используемых художником; и некоторые воспоминания, скорее интеллектуального, чем эмоционального характера, очень хрупкие и часто теряют аромат реальности, когда романист погружает их в свою книгу, когда их отдают персонажам.
О смерти
Знаешь, ужасно в смерти то, что человек совсем предоставлен самому себе.
О знаках пунктуации
Многоточие — это следы на цыпочках ушедших слов.
Я часто думаю, что необходим специальный знак пунктуации для улыбки — некая вогнутая линия или лежащая на боку круглая скобка.
О счастье
Шелестящее, влажное слово «счастье», плещущее слово, такое живое, ручное, само улыбается, само плачет.
Каждый отдельный день в году подарен одному только человеку, самому счастливому; все остальные люди пользуются его днем, наслаждаясь солнцем или сердясь на дождь, но никогда не зная, кому день принадлежит по праву, и это их незнание приятно и смешно счастливцу.
О сексе
В моих гигиенических сношениях с женщинами я был практичен, насмешлив и быстр.
Самое звучание слова «секс», с его по-змеиному пришипившейся пошлостью и с кошачьим «кс-кс» на конце, представляется мне до того бессмысленным, что я поневоле сомневаюсь, что за этим словом стоит какое-нибудь настоящее значение.
О людях
В каждом человеке в той или иной степени противодействуют две силы: потребность в уединении и жажда общения с людьми.
Замечательная человеческая особенность: можно не знать, что поступаешь хорошо, но нельзя не знать, что поступаешь плохо.
О разном
Кто бреется, тот каждое утро молодеет на день.
К Богу приходят не экскурсии с гидом, а одинокие путешественники.
Когда дикое ущелье превращается в курорт, орлы улетают.
Странно, что вот деньги есть, а мечта остается мечтой.
Они говорили мало, говорить было слишком темно.
Истина – одно из немногих русских слов, которое ни с чем не рифмуется.
Любопытство – это высшая форма неповиновения.
Гений, это негр, который во сне видит снег.
Я люблю шахматы, однако обман в шахматах, так же как и в искусстве, лишь часть игры; это часть комбинации, часть восхитительных возможностей, иллюзий, мысленных перспектив, возможно, перспектив ложных. Мне кажется, что хорошая комбинация должна содержать некий элемент обмана.
Стоит заметить, что Набоков обычно критично оценивал творчество других писателей. Возможно, еще и в этом отношении в свое время было сказано, что в русской литературе появился новый Тургенев, который, как известно, также отличался повышенной критичностью.
Так или иначе, но критикуемые писатели-современники как правило отвечали Набокову тем же, что хорошо просматривается в приведенных ниже цитатах:
Цитаты про Набокова
Далее вы можете перейти к другим подборкам цитат:
Комментарии также всячески приветствуются!
Гений это негр который во сне видит снег
Влади́мир Влади́мирович Набо́ков (публиковался также под псевдонимом Влади́мир Си́рин; 10 [22] апреля 1899, Санкт-Петербург — 2 июля 1977, Монтрё) — русский и американский писатель, поэт, переводчик, литературовед и энтомолог. Сын политика Владимира Набокова.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Набоков,_Владимир_Влади..
«ГОРЯЩИЙ ЦИФЕРБЛАТ», или ИСТОРИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ СОЗДАНИЯ СТИХОТВОРЕНИЯ ВЛАДИМИРА НАБОКОВА «РАССТРЕЛ» http://reading-hall.ru/publication.php?id=26011
Полное собрание опубликованных на русском языке стихотворений В. Набокова.
https://thelib.ru/books/nabokov_vladimir/stihi-read.h..
* * *
Ты многого, слишком ты многого хочешь!
Тоскливо и жадно любя,
напрасно ты грезам победу пророчишь,
когда он глядит на тебя.
Поверь мне: он женщину любит не боле,
чем любят поэты весну.
Он молит, он манит, а сердце — на воле
и ценит лишь волю одну!
И зори, и звезды, и радуги мая —
соперницы будут твои,
и в ночь упоенья, тебя обнимая,
он вспомнит о первой любви.
Пусть эта любовь мимолетно-случайно
коснулась и канула. Пусть!
В глазах у него замечтается тайна,
тебе непонятная грусть.
Тогда ты почувствуешь холод разлуки.
Что ж делать! Целуй и молчи,
сияй безмятежно, и в райские звуки
твои превратит он лучи!
Но ты. ты ведь любишь властительно-душно,
потребуешь жертв от него,
а он лишь вздохнет, отойдет равнодушно —
и больше не даст — ничего.
* * *
Живи. Не жалуйся, не числи
ни лет минувших, ни планет,
и стройные сольются мысли
в ответ единый: смерти нет.
Будь милосерден. Царств не требуй.
Всем благодарно дорожи.
Молись — безоблачному небу
и василькам в волнистой ржи.
Не презирая грез бывалых,
старайся лучшее создать.
У птиц, у трепетных и малых,
учись, учись благословлять!
«Мне так просто и радостно снилось. »
Мне так просто и радостно снилось:
ты стояла одна на крыльце
и рукой от зари заслонилась,
а заря у тебя на лице.
Упадали легко и росисто
луч на платье и тень на порог,
а в саду каждый листик лучистый
улыбался, как маленький бог.
Ты глядела, мое сновиденье,
в глубину голубую аллей,
и сквозное листвы отраженье
трепетало на шее твоей.
Я не знаю, что все это значит,
почему я проснулся в слезах.
Кто-то в сердце смеется и плачет,
и стоишь ты на солнце в дверях.
В хрустальный шар заключены мы были.
В хрустальный шар заключены мы были,
и мимо звезд летели мы с тобой,
стремительно, безмолвно мы скользили
из блеска в блеск блаженно-голубой.
И не было ни прошлого, ни цели,
нас вечности восторг соединил,
по небесам, обнявшись, мы летели,
ослеплены улыбками светил.
Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,
остановил наш огненный порыв,
и поцелуй прервал наш безначальный,
и в пленный мир нас бросил, разлучив.
И на земле мы многое забыли:
лишь изредка воспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звездной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине.
Хоть мы грустим и радуемся розно,
твое лицо, средь всех прекрасных лиц,
могу узнать по этой пыли звездной,
оставшейся на кончиках ресниц..
Гений, это — негр, который во сне видит снег.
Владимир Набоков, «Дар»
*
Только ёлочки упрямы —
зеленеют — то во мгле,
то на солнце. Пахнут рамы
свежим клеем, на стекле
перламутровый и хрупкий
вьётся инея цветок,
на лазури, в белой шубке
дремлет сказочный лесок.
Утро. К снежному сараю
в гору повезли дрова.
Крыша искрится, по краю —
ледяные кружева.
Где-то каркает ворона,
чьи-то валенки хрустят,
на ресницы с небосклона
блёстки пёстрые летят…
О, светлый голос, чуть печальный,
слыхал я прежде отзвук твой,
пугливый, ласково-хрустальный,
в тени под влажною листвой
и в старом доме, в перезвоне
подвесок-искорок. Звени,
и будут ночи, будут дни
полны видений, благовоний;
забуду ветер для тебя,
игравший в роще белоствольной,
навек забуду ветер вольный,
твой лепет сладостный любя.
Очарованье звуковое,
не умолкай, звени, звени.
Я вижу прошлое живое,
между деревьями огни
а усадьбе прадеда, и окна
открыты настежь, и скользят,
как бы шелковые волокна,
цветные звуки в темный сад,
стекая с клавишей блестящих
под чьей-то плещущей рукой
и умолкая за рекой,
в полях росистых, в синих чащах.
Владимир Набоков
___
Николай Богданов-Бельский «Симфония» (1920)
*
Гений это негр который во сне видит снег
Самое страшное в пошлости, это невозможность объяснить людям, почему книга, которая, казалось бы, битком набита благородными чувствами, состраданием и даже способна привлечь внимание читателя к теме, далёкой от «злобы дня», гораздо, гораздо хуже той литературы, которую все считают дешёвкой.
*** Писатель гибнет, когда его начинают занимать такие вопросы, как «Что такое искусство?» и «В чём долг писателя?».
*** Перемена обстановки – традиционное заблуждение, на которое возлагают надежды обреченная любовь и неизлечимая чахотка.
К Богу приходят не экскурсии с гидом, а одинокие путешественники. ***
*** Лучшая реакция на вражескую критику — улыбнуться и забыть.
*** Истина – одно из немногих русских слов, которое ни с чем не рифмуется.
*** Любопытство – это высшая форма неповиновения.
*** …Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час.
*** Желания мои весьма скромны. Портреты главы государства не должны превышать размер почтовой марки.
*** Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как её любишь, красоту нельзя удержать, и в этом единственная печаль мира. Но какая печаль? Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакими молитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержать бледнеющую радугу или падучую звезду. Не нужно думать об этом, нужно на время ничего не видеть, ничего не слышать, — но что поделаешь, когда недавняя жизнь человека ещё отражена на всяких предметах, на всяких лицах, и невозможно смотреть… без того, чтобы не вспомнить…
*** Колыбель качается над бездной.
*** Я мыслю как гений, пишу как выдающийся писатель и говорю как ребенок.
*** Нельзя строить жизнь на песке несчастья.
*** Когда дикое ущелье превращается в курорт, орлы улетают.
*** Великая литература идёт по краю иррационального.
*** Гений, это негр, который во сне видит снег.
*** Всякая любовь требует уединенья, прикрытия, приюта, а у них приюта не было.
О чем я думаю? О падающих звездах.
Трусы мечты не создают ***
Трёхсложная формула человеческой жизни: невозвратность прошлого, ненасытность настоящего и непредсказуемость будущего…
*** Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, что бы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.
*** Он был из тех впечатлительных людей, которые краснеют до слез от чужой неловкости.
… всякий предел предполагает существование чего-то за ним … *** Туман нежности обволакивал горы тоски.
*** В мире нет ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека, говорящего; или еще короче: ни одного человека.
*** Этот запах, смешанный со свежестью осеннего парка, Ганин теперь старался опять уловить, но, как известно, память воскрешает все, кроме запахов, и зато ничто так полно не воскрешает прошлого, как запах, когда-то связанный с ним.
*** Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя.
Психоаналисты манили меня псевдоосвобождением от либидобелиберды. Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.
Затем она вкралась в ожидавшие ее объятия, сияющая, размякшая, ласкающая меня взглядом нежных, таинственных, порочных, равнодушных, сумеречных глаз – ни дать ни взять банальнейшая шлюшка.
Образование было у него пестрое, ум – хваткий и проницательный, тяга к разыгрыванию ближних – непреодолимая.
Лучше шла арифметика: была таинственная
Она требовала, чтобы я воскресил всех женщин, которых в жизни любил, дабы заставить меня высмеять их, растоптать их и отречься от них, отступнически и до конца, тем самым уничтожив мое прошлое.
особая, ненавязчивая веселость, когда человек словно радуется самому себе, тихо развлекается собственным существованием.
Внезапно мы оказались влюбленными друг в дружку – безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил – безнадежно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло бы быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб.
Целую тебя, моя любовь, глубоко, до обморока, жду письма, люблю тебя, двигаюсь осторожно, чтобы не разбить тебя, звенящую во мне, – так хрустально, так упоительно…
Из книги Письма к Вере
Видите ли, по-моему, есть только два рода книг: настольный и подстольный. Либо я люблю писателя истово, либо выбрасываю его целиком».
Она явно принадлежала к числу тех женщин, чьи отполированные слова могут отразить дамский кружок чтения или дамский кружок бриджа, но отразить душу не могут;
Этот день его, как и предыдущие, прошел вяло, в какой-то безвкусной праздности, лишенной мечтательной надежды, которая делает праздность прелестной.
От взгляда, лепета, улыбки
в душе глубокой иногда
свет загорается незыбкий,
восходит крупная звезда.
И жить не стыдно и не больно;
мгновенье учишься ценить,
и слова одного довольно,
чтоб все земное объяснить.
Груневальд
31 июля 1921 г.
Ты сажаешь человека на полочку и думаешь, что он будет так сидеть вечно, а он сваливается, – а ты и не замечаешь, – думаешь, что все продолжает сидеть, – и в ус себе не дуешь…
Я иногда спрашивал себя, за что, собственно, ее люблю, – может быть, за теплый карий раек пушистых глаз, за естественную боковую волну в кое-как причесанных каштановых волосах, за круглые, подвижные плечи, а всего вернее – за ее любовь ко мне.
А ведь странно подумать – все они теперь старые, семнадцатилетние…
Гений это негр который во сне видит снег
«Но как он хотел нравиться! Драма альбиноса. L’inutile beauté.[33] Положим, он у меня потом разошелся всласть. Именно потому, что рисовал невидимое. Можно было массу вообразить. Вообще — неограниченные возможности. Только без ангелов, — а если уж ангел, то с громадной грудной клеткой и с крыльями, как помесь райской птицы с кондором, и душу младую чтоб нес не в объятьях, а в когтях».
«Да, я тоже думаю, что нельзя на этом кончить. Не представляю себе, чтобы мы могли не быть. Во всяком случае, мне бы не хотелось ни во что обращаться».
«В рассеянный свет? Как ты насчет этого? Не очень, по моему? Я-то убежден, что нас ждут необыкновенные сюрпризы. Жаль, что нельзя себе представить то, что не с чем сравнить. Гений — это негр, который во сне видит снег. Знаешь, что больше всего поражало самых первых русских паломников, по пути через Европу?»
«Нет, — городские фонтаны, мокрые статуи».
«Мне иногда досадно, что ты не чувствуешь музыки. У моего отца был такой слух, что он, бывало, лежит на диване и напевает целую оперу, с начала до конца. Раз он так лежал, а в соседнюю комнату кто-то вошел и заговорил там с мамой, — и он мне сказал: Этот голос принадлежит такому-то, двадцать лет тому назад я его видел в Карлсбаде, и он мне обещал когда-нибудь приехать. Вот какой был слух».
«А я сегодня встретил Лишневского, и он мне рассказал про какого-то своего знакомого, который жаловался, что в Карлсбаде теперь совсем не то, — а раньше что было! пьешь воду, а рядом с тобой король Эдуард, прекрасный, видный мужчина… костюм из настоящего английского сукна… Ну что ты обиделась? В чем дело?»
«Ах, все равно. Некоторых вещей ты никогда не поймешь».
«Перестань. Почему тут горячо, а тут холодно? Тебе холодно? Посмотри лучше, какая бабочка около фонаря».
«Я уже давно ее вижу».
«Хочешь, я тебе расскажу, почему бабочки летят на свет? Никто этого не знает».
«Мне всегда кажется, что я вот-вот догадаюсь, если хорошенько подумаю. Мой отец говорил, что это больше всего похоже на потерю равновесия, как вот неопытного велосипедиста притягивает канава. Свет по сравнению с темнотой пустота. Как она вертится! Но тут еще что-то есть, — вот-вот пойму».
«Мне жалко, что ты так и не написал своей книги. Ах, у меня тысяча планов для тебя. Я так ясно чувствую, что ты когда-нибудь размахнешься. Напиши что-нибудь огромное, чтоб все ахнули».
«Я напишу, — сказал в шутку Федор Константинович, — биографию Чернышевского».
«Все, что хочешь. Но чтобы это было совсем, совсем настоящее. Мне нечего тебе говорить, как я люблю твои стихи, но они всегда не совсем по твоему росту, все слова на номер меньше, чем твои настоящие слова».
«Или роман. Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу. Скажи-ка, между прочим, как ты в общем себе представляешь: мы всю жизнь будем встречаться так, рядком на скамейке?»
«О нет, — отвечала она певуче-мечтательным голосом. — Зимой мы поедем на бал, а еще этим летом, когда у меня будет отпуск, я поеду на две недели к морю и пришлю тебе открытку с прибоем».
«Я тоже поеду на две недели к морю».
«Не думаю. И потом, не забудь, мы как-нибудь должны встретиться в Тиргартене, в розариуме, там где статуя принцессы с каменным веером».
«Приятные перспективы», — сказал Федор Константинович.
А как-то через несколько дней ему под руку попался все тот же шахматный журнальчик, он перелистал его, ища недостроенных мест, и, когда оказалось, что все уже сделано, пробежал глазами отрывок в два столбца из юношеского дневника Чернышевского; пробежал, улыбнулся и стал сызнова читать с интересом. Забавно-обстоятельный слог, кропотливо вкрапленные наречия, страсть к точке с запятой, застревание мысли в предложении и неловкие попытки ее оттуда извлечь (причем она сразу застревала в другом месте, и автору приходилось опять возиться с занозой), долбящий, бубнящий звук слов, ходом коня передвигающийся смысл в мелочном толковании своих мельчайших действий, прилипчивая нелепость этих действий (словно у человека руки были в столярном клее, и обе были левые), серьезность, вялость, честность, бедность, — все это так понравилось Федору Константиновичу, его так поразило и развеселило допущение, что автор, с таким умственным и словесным стилем, мог как-либо повлиять на литературную судьбу России, что на другое же утро он выписал себе в государственной библиотеке полное собрание сочинений Чернышевского. По мере того, как он читал, удивление его росло, и в этом чувстве было своего рода блаженство.
Когда, спустя неделю, он принял телефонное приглашение Александры Яковлевны («Что это вас совсем не видать? Скажите, вы сегодня вечером свободны?»), то «8×8» с собой не захватил: в этом журнальчике уже была для него сентиментальная драгоценность, воспоминание встречи. В гостях у своих друзей он нашел инженера Керна и объемистого, с толстым старомодным лицом, очень гладкощекого и молчаливого господина, по фамилии Горяинов, который был известен тем, что, отлично пародируя (растягивал рот, причмокивал и говорил бабьим голосом) одного старого, несчастного журналиста со странностями и неважной репутацией, так свыкся с этим образом (тем отомстившим ему), что, не только так же растягивал книзу углы рта, когда изображал других своих знакомых, но даже сам в нормальном разговоре начинал смахивать на него. Александр Яковлевич, осунувшийся и притихший после своей болезни, — ценой этого потускнения выкупивший себе на время здоровье, — был в тот вечер как будто оживленнее, и даже появился знакомый тик; но уже призрак Яши не сидел в углу, не облокачивался сквозь мельницу книг.
«Вы всё по-прежнему довольны квартирой? — спросила Александра Яковлевна. — Ну, я очень рада. Не ухаживаете за дочкой? Нет? Между прочим, я как-то вспоминала, что когда-то у меня были общие знакомые с Мерцем, — это был отличный человек, джентльмен во всех смыслах, — но я думаю, что она не очень охотно признается в своем происхождении. Признается? Ну, не знаю. Думаю, что вы плохо разбираетесь в этом».
«Барышня, во всяком случае, с характером, — сказал инженер Керн. — Я раз видел ее на заседании бального комитета. Ей было все не по носу».
«А нос какой?» — спросила Александра Яковлевна.
«Знаете, я, по правде сказать, не очень ее разглядывал, ведь в конце концев все барышни метят в красавицы. Не будем злы».
Горяинов, тот молчал, держа руки сцепленными на животе, и только изредка странно поднимал мясистый подбородок и тонко откашливался, точно кого-то призывал. «Покорно благодарю», — говорил он с поклоном, когда ему предлагали варенья или еще стакан чаю, а если он что-нибудь хотел поведать соседу, то придвигал голову как-то боком, не обращая к нему лица, и, поведав или спросив, медленно опять отодвигался. В разговоре с ним бывали странные провалы, оттого что он ничем не поддерживал вашу фразу и не смотрел на вас, а блуждал по комнате карим взглядом небольших слоновьих глаз и вдруг судорожно прочищал горло. Когда он говорил о себе, то всегда в мрачно-юмористическом духе. Весь его облик вызывал почему-то такие ассоциации, как, например: департамент, селянка, галоши, снег «Мира Искусства» идет за окном, столп, Столыпин, столоначальник.
«Ну что, брат, — неопределенно проговорил Чернышевский, подсев к Федору Константиновичу, — что скажете хорошего? Выглядите вы неважно».
«Помните, — сказал Федор Константинович, — как-то, года три тому назад, вы мне дали благой совет описать жизнь вашего знаменитого однофамильца?»
«Абсолютно не помню», — сказал Александр Яковлевич.
«Жаль, — потому что я теперь подумываю приняться за это».
«Да ну? Вы это серьезно?»
«Совершенно серьезно», — сказал Федор Константинович.
«А почему вам явилась такая дикая мысль? — вмешалась Александра Яковлевна. — Ну, написали бы, — я не знаю, — ну, жизнь Батюшкова или Дельвига, — вообще, что-нибудь около Пушкина, — но при чем тут Чернышевский?»
«Упражнение в стрельбе», — сказал Федор Константинович.
«Ответ по меньшей мере загадочный», — заметил инженер Керн и, блеснув голыми стеклами пенсне, попытался раздавить орех в ладонях. Горяинов передал ему, таща их за ножку, щипцы.
«Что ж, — сказал Александр Яковлевич, выйдя из минутной задумчивости, — мне это начинает нравиться. В наше страшное время, когда у нас попрана личность и удушена мысль, для писателя должно быть действительно большой радостью окунуться в светлую эпоху шестидесятых годов. Приветствую».