Что такое обэриуты в литературе

Обэриуты

ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства) — группа писателей и деятелей культуры, существовавшая в 1927 — начале 1930-е-х гг. в Ленинграде.

В группу входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Юрий Владимиров, Игорь Бахтерев, Дойвбер (Борис Михайлович) Левин и др., к обэриутам были близки Николай Олейников, Евгений Шварц, философы Яков Друскин и Леонид Липавский, а также Казимир Малевич, Павел Филонов и ученицы Филонова Татьяна Глебова и Алиса Порет.

ОБЭРИУты декларировали отказ от традиционных форм искусства, необходимость обновления методов изображения действительности, культивировали гротеск, алогизм, поэтику абсурда. Нападки со стороны официозной критики, невозможность печататься заставили некоторых обэриутов переместиться в «нишу» детской литературы (Введенский, Хармс, Владимиров и др.). Многие участники ОБЭРИУ были репрессированы, погибли в заключении.

История

Ядро будущего объединения (Д.Хармс, А.Введенский, Н.Заболоцкий, И.Бахтерев) сложилось в 1926 г., когда возникла группа «Левый фланг», в 1927 г. взявшая название «Академия левых классиков», а затем — ОБЭРИУ. 24 января 1928 г. ленинградском Доме печати прошло первое публичное выступление обэриутов — «Три левых часа» — состоявшее, как видно из названия, из трех частей:

Вел вечер А.Введенский.

Впоследствии устные выступления, каждый раз подвергавшиеся резкой критике в печати, стали основной формой публичного существования ОБЭРИУ. Попытки издания коллективного сборника закончились неудачей. Помимо существования публичного, была частная жизнь, регулярные встречи и беседы, судить о характере и интенсивности которых можно по сочинению Л.Липавского «Разговоры». Внутри объединения фактически существовал домашний кружок (Д.Хармс, А.Введенский, Л.Липавский, Я.Друскин), во многом определявший направление художественного и философского поиска обэриутов. Последним годом существования ОБЭРИУ был 1931 г., когда Введенский, Хармс и Бахтерев были арестованы по политическому делу и сосланы. Позже бывшие члены группы продолжали поддерживать личные дружеские отношения.

Судьба наследия

Из участников ОБЭРИУ и близких им писателей только Заболоцкий и Вагинов смогли издать книги в 1920-30-х гг. (если не считать обильно издававшихся сочинений для детей). Репрессии (Хармс и Введенский умерли в заключении в 1941-42 гг., Олейников был расстрелян в 1937 г.), война (Л.Липавский и Д.Левин погибли на фронте) и ленинградская блокада, во время которой были утрачены многие архивы, привели к тому, что значительное число произведений обэриутов не сохранилось. Так, из взрослых сочинений рано умершего Ю.Владимирова известен лишь рассказ «Физкультурник», утрачены все недетские произведения Д.Левина, в том числе роман «Происхождение Феокрита», не дошли до нас и многие стихотворения, пьесы и прозаические сочинения Введенского, включая роман «Убийцы вы дураки». При этом чрезвычайно важным собранием рукописей стал архив Д.Хармса, хранившийся у его жены Марины Малич и спасенный от уничтожения усилиями Якова Друскина.

До 1956 г. речи об издании произведений обэриутов идти не могло. Исключение составляли стихи Заболоцкого, после пятилетнего лагерного заключения отказавшегося от прежней поэтики, и официозные пьесы Бахтерева (продолжавшего при этом писать «в стол» авангардные рассказы и стихи). После 1956 г. в СССР начали переиздаваться детские стихи Хармса и Введенского, а на Западе стали выходить другие их сочинения, в значительной мере благодаря работе Михаила Мейлаха и Владимира Эрля. Начиная со второй половины 1980-х гг. произведения обэриутов широко издавались в СССР и продолжают издаваться в России.

Источник

ОБЭРИУ

ОБЭРИУ (Объединение Реального Искусства [1] ) — группа писателей и деятелей культуры, существовавшая в 1927 — начале 1930-е-х гг. в Ленинграде.

ОБЭРИУты декларировали отказ от традиционных форм искусства, необходимость обновления методов изображения действительности, культивировали гротеск, алогизм, поэтику абсурда.

Нападки со стороны официозной критики, невозможность печататься заставили некоторых обэриутов переместиться в «нишу» детской литературы (Введенский, Хармс, Владимиров и др.). Многие участники ОБЭРИУ были репрессированы, погибли в заключении.

Содержание

История

Группа начала складываться с 1925 года под неофициальным названием «чинари».

Ядро будущего объединения (Д. Хармс, А. Введенский, Н. Заболоцкий, И. Бахтерев) сформировалось в 1926 году, когда возникла группа «Левый фланг», в 1927 году взявшая название «Академия левых классиков», а затем — ОБЭРИУ. 24 января 1928 года в ленинградском Доме печати прошло первое публичное выступление обэриутов — «Три левых часа» — состоявшее, как видно из названия, из трех частей:

Вел вечер А. Введенский.

Впоследствии устные выступления, каждый раз подвергавшиеся резкой критике в печати, стали основной формой публичного существования ОБЭРИУ. Попытки издания коллективного сборника закончились неудачей.

Помимо существования публичного, была частная жизнь, регулярные встречи и беседы, судить о характере и интенсивности которых можно по сочинению Л.Липавского «Разговоры». Внутри объединения фактически существовал домашний кружок (Д. Хармс, А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин), во многом определявший направление художественного и философского поиска обэриутов.

Преследования и судьба наследия

Последним годом существования ОБЭРИУ был 1931 год, когда Введенский, Хармс и Бахтерев были арестованы по политическому делу и сосланы. Позже бывшие члены группы продолжали поддерживать личные дружеские отношения.

Из участников ОБЭРИУ и близких им писателей только Заболоцкий и Вагинов смогли издать книги в 1920-30-х гг. (если не считать обильно издававшихся сочинений для детей).

Репрессии (Хармс и Введенский умерли в заключении в 1941-42 гг., Олейников был расстрелян в 1937 году), война (Л.Липавский и Д.Левин погибли на фронте) и ленинградская блокада, во время которой были утрачены многие архивы, привели к тому, что значительное число произведений обэриутов не сохранилось. Так, из взрослых сочинений рано умершего Ю.Владимирова известен лишь рассказ «Физкультурник», утрачены все недетские произведения Д.Левина, в том числе роман «Происхождение Феокрита», не дошли до нас и многие стихотворения, пьесы и прозаические сочинения Введенского, включая роман «Убийцы вы дураки». При этом чрезвычайно важным собранием рукописей стал архив Д.Хармса, хранившийся у его жены Марины Малич и спасенный от уничтожения усилиями Якова Друскина.

До 1956 года (хрущевская оттепель) речи об издании произведений обэриутов идти не могло. Исключение составляли стихи Заболоцкого, после пятилетнего лагерного заключения отказавшегося от прежней поэтики, и официозные пьесы Бахтерева (продолжавшего при этом писать «в стол» авангардные рассказы и стихи).

В 1960 году о существовании ОБЭРИУ напомнила Лидия Чуковская в своей известной книге «В лаборатории редактора».

После 1956 года в СССР начали переиздаваться детские стихи Хармса и Введенского, а на Западе стали выходить другие их сочинения, в значительной мере благодаря работе Михаила Мейлаха и Владимира Эрля.

Начиная со второй половины 1980-х гг. (перестройка) произведения обэриутов широко издавались в СССР и продолжают издаваться в России.

Философия

Как пишет в своей статье «Чинари-обэриуты» поэт и культуролог, исследователь русской поэзии Алексей Машевский:

«Творчество чинарей-обэриутов вовсе не носило характера „игры в бессмыслицу“, „в заумь“, как это было принято считать ещё совсем недавно. Их волновали глубокие экзистенциальные вопросы: отношение к времени, к смерти, к возможности высказывания, к самому языку, его приспособленности для описания мира».

Эти проблемы нашли отражение в работах философа-экзистенциалиста Якова Друскина. В основе его творчества лежит взгляд на мир, на человека как на воплощенное противоречие: соединение, отождествление в принципе нетождественных начал. Опираясь, в частности, на открытия феноменологии Гуссерля, он формулирует ряд нерационализируемых парадоксов, лежащих в основе бытия.

Многие сформулированные им принципы тесно связаны с важными тезисами христианства; так, определение «Богочеловеческой», двойственной природы Христа находит отражение в его универсальном принципе «тождества нетождественного».

Творчество

Литературные эксперименты писателей-обэриутов, разные по своему подходу, сходны столкновением элементов традиционной литературной формы с неожиданным алогизмом, возникновением в тексте некоторого отклонения, создающего брешь в стереотипе восприятия, позволяющую взглянуть на реальность «сквозь» нее, разрушить предзаданный образ восприятия («гештальт»), что вынуждает включить сознание в вынужденную работу по восстановлению смысловой целостности картины. Это отклонение перекликается с еще одним принципом философии Друскина — «небольшой погрешности в некотором равновесии».

Поэзия Александра Введенского построена на основе работы с самой структурой языка. Он задействует привычные размеры (Пушкинские, Державинские), лексику, знакомые логические и речевые структуры, узнаваемые аллюзии, традиционные элементы формы, формирующие для читателя некое внешнее звучащее окружение, и в то же время не дает состояться окончательному смысловому выражению, постоянно сбивая его столкновением в чем-то близких, но совершенно не предусмотреных языком понятий, слов, на зазоре между которыми и рождается некий ощущаемый, но, как правило, неформулируемый, смысл.

В одном из разговоров сам поэт так говорит о своих экспериментах в области языка:

«Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре… И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые».

Ранняя поэзия Николая Заболоцкого в чем-то схожа с поэзией Введенского, а именно — экспериментами в лексической и семантической области языка. Также, опираясь на поэтический контекст, в частности, на одическую традицию XVIII века, поэт одновременно обновляет ее, внося совершенно не предусмотренные традицией лексические, сюжетные и прочие ходы. Однако, в отличие от поэзии Введенского, у него внутренние лексические столкновения все же нацелены на формулирование некоторой законченной, хотя и неожиданной, мысли или образа.

Для поэзии Заболоцкого характерно близкое к поэзии Олейникова задействование тем и образов, связанных с природой, животными, и, в особенности, с насекомыми. Однако это происходит с совершенно другой позиции, не создания метафорического образа, а реального, личного отношения.

Поэзия Николая Олейникова воспринимается многими как пародия, сатира в духе Козьмы Пруткова. Однако эта сатира, эти условные бытовые маски, этот «галантерейный» язык — лишь бутафория, сквозь которую внезапно проступает живая интонация самого поэта, и в такие моменты оживления бытовой ситуации своим собственным присутствием, то, что казалось нелепым и смешным со стороны вдруг становится безвыходным, трагическим и даже страшным.

Одна из основных тем Николая Олейникова — тема, заявленная в стихотворении «Таракан». Эта тема — существа, живущего в обессмысленном мире и гибнущего в процессе каких-то бессмысленных экспериментов, существа вполне ничтожного, но по своей способности переживать трагичность собственной жизни уравненного героям «высоких» трагедий — удивительным образом перекликается с творчеством Франца Кафки.

Творчество Даниила Хармса имеет много общего с творчеством других обэриутов. Помимо семантической бессмыслицы Хармс использует и «заумь», конструируя новые слова. В целом его поэзия близка поэзии Введенского, Заболоцкого, Вагинова. Главное, все же, на чем сосредотачивается автор в своем творчестве — бытовые детали, его бессмыслица чаще носит ситуативный характер. Наиболее явно это в его прозаических произведениях.

В своем прозаическом творчестве Хармс — скорее разоблачитель сложившихся систем, жанров, вскрывающий абсурд ситуации или привычной литературной формы.

Источник

zotych7

zotych7

Кто такие обэриуты и за что их любят: их стихи, выходки и вклад в литературу

Одновременно Хармс пытался объединить «левых» поэтов, писателей, кине­матографистов и художников Ленинграда. Сначала это был «Левый фланг», потом «Академия левых классиков», и в 1927 году было заявлено о создании ОБЭРИУ (Объединения реального искусства). Помимо названных чинарей Введенского, Хармса и Олейникова, в группу вошли Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Игорь Бахте­рев и Борис Левин. Вскоре вместо Вагинова присоединился Юрий Владими­ров. Ближе к концу 1927 года в ОБЭРИУ вошли Александр Разумовский и Климен­тий Минц, студенты киноотделения Инсти­тута истории искусств. Круг бли­жай­ших к ОБЭРИУ людей включал их друзей-чинарей, Евгения Шварца, а так­же Алису Порет и Татьяну Глебову, которые иллюстрировали обэриутские изда­ния для детей.

Декларация ОБЭРИУ была опубликована в первом выпуске «Афиши Дома печа­ти» за 1928 год, а 24 января состоялось самое знаменитое выступление обэриу­тов — «Три левых часа». В течение следующих трех лет прошло еще несколько «творческих вечеров», которые представляли собой перформансы с уча­стием поэтов, цирковых артистов, музыкантов. Однако склады­вавшаяся в стране обстановка не способствовала изданию эксперимен­тальной поэзии и прозы обэриутов, постановке их драматических произве­дений. Единственная возмож­ность пуб­ли­кации, которая у них была, — это произ­ведения для детей. Боль­шинство обэриутов сотрудничали в журналах «Ёж» и затем «Чиж». В декабре были первый раз арестованы главные обэриуты — Хармс и Вве­ден­ский. Последо­вавшая за арестами ссылка привела к фактическому распаду творче­ской группы.

Рисунок Алисы Порет и Даниила Хармса. Предположительно, 1933 годИз книги «Алиса Порет. Записки, рисунки, воспоминания». ОР РНБ / Издательство «Барбарис»

Назван Александром в честь благоверного князя Александра Невского.

В школьном спектакле играл роль Хлестакова.

Учительница французского языка отмечала в нем «склонность пошалить».

По математике, обществознанию и немецкому имел тройки.

Считал себя похожим на Пушкина: «Пушкин тоже не имел чувства собственного достоинства и любил тереться среди людей выше его».

Утверждал, что «поэзия производит только словесное чудо, а не настоящее» и что понять поэзию — это не понять ее.

Был азартным картежником.

Любил жить в гостинице.

Арестован и погиб от плеврита на этапе в Казань в 1941 году.

Подписывался как «чинарь-взиральник».

Среди «мужчин обэриутского вероисповедания» был «самым высоким, долговязым, с весьма серьезным лицом».

В 1928 году любил прогуливаться по Невскому проспекту в пилотке с «ослиными ушами» и «с тросточкой, увенчанной старинным автомобильным клаксоном с резиновой черной „грушей“» и распугивать прохожих.

Интересовался оккультизмом, переписал из сочинений алхимика и оккультиста Папюса тексты «Изумрудная скрижаль Гермеса» и «Способ приготовления философского камня».

Показывал фокусы на детских утренниках во Дворце пионеров.

Был поклонником романа Густава Майринка «Голем».

Утверждал, что «сила, заложенная в словах, должна быть освобождена».

В 1927 году Казимир Малевич подарил Хармсу свою книгу «Бог не скинут» с надписью: «Идите и останавливайте прогресс».

Погиб в тюрьме в Ленинграде в 1942 году.

Учился в реальном училище города Уржума.

В 1926 году сообщил: «Мы тут живем умно и некрасиво».

Работал в отделе детской книги ленинградского ОГИЗа.

На встречах обэриутов в 1933–1934 годах частенько играл в триктрак и «напевал несложную песенку: „Один адъютант имел аксельбант, а другой адъютант не имел аксельбант“».

Переписывался с Константином Циолковским.

Повесил дома на стене собственный рисунок, изображающий бегущего слона, и дал ему название «Чаяние».

Восемь лет провел в сталинских лагерях.

Последовательно уничтожал свои черновики.

Умер в 1958 году от инфаркта.

Придумал название ОБЭРИУ — Объединение реального искусства.

Был одним из организаторов театра «Радикс».

Оформлял спектакль «Моя мама вся в часах», смонтированный из стихов Введенского и Хармса, в частности разрисовал занавес человеческими глазами.

Собирался «дать мир конкретных предметов на сцене в их взаимоотношениях и столкновениях».

Осужден вместе с Введенским и Хармсом.

В середине 1930-х руководил литературным кружком детской секции Василеостровского дома культуры.

Самуил Маршак назвал его «вдохновенным мальчишкой».

Слушателей, освиставших обэриутов на одном из их выступлений, Владимиров публично обозвал «дикарями, которые, попав в европейский город, увидели там автомобиль».

попросил Хармса купить крючки, леску и книги, а после написал об этом стихотворение «Чудаки».

Автор несохранившейся пьесы «Зарезанная Мария» и рассказов «об ученой собачке, умевшей превращаться во что угодно, например в калорифер» и о конторщике Иване Сергеевиче, умевшем проходить через стены.

В Ленинградском яхт-клубе у Владимирова была своя яхта, на которой он с товарищами ходил под парусом.

Хармс в записных книжках называет его «дубиной» чаще других.

Скончался в 1931 году от туберкулеза.

В детстве говорил только на идиш.

Его взрослая обэриутская книга «Похождение Феокрита» не сохранилась.

Друзья звали его Боба.

В одном из своих произведений для детей утверждал, что существует немецкая поговорка «Умен как Думкопф!» (Dummkopf — дурак).

Его прозу часто сравнивали с живописью Шагала.

Писал прозу для детей об ужасах Гражданской войны и погромах.

В 1939 году сказал: «Кончено! В мире погасли все фонари».

Погиб в бою осенью 1941 года.

При обэриутах числился «оглашенным».

Об установленном дома телефоне сказал: «Телефон стоит уже три дня, и до сих пор я не заметил, чтобы он приносил счастье».

Ходил на работу зимой в боксерских ботинках.

Придумал настольную игру «Путешествие Макара Свирепого по Советскому Союзу».

Список его приоритетов, записанный Леонидом Липавским, открывают «питание, числа, насекомые».

Летом 1935 года дал Хармсу взаймы 5 рублей.

Введенский сказал о нем: «Н. М. подобен женщине; женщина ближе к некоторым тайнам мира, она несет их, но сама не сознает. Н. М. — человек новой эпохи, но это, как говорят про крестьян, темный человек».

Однажды, выиграв у Введенского в карты, ножницами изрезал его пиджак на ленты.

В 1930 году похоронил трехлетнего сына.

Расстрелян в 1937 году как «участник контрреволюционной троцкистской организации».

В старших классах увлекался поэзией Бодлера.

Вернувшись с Гражданской войны, основал поэтическое объединение «Островитяне».

Коллекционировал старинные монеты, конфетные обертки, папиросные коробки, этикетки от продуктов.

В рецензии на сборник его стихов один критик писал: «У Вагинова нет своих слов».

Его имя упомянуто в манифесте ОБЭРИУ, однако он участвовал только в знаменитом вечере «Три левых часа».

Героев его прозы звали Психачев, Тептелкин и Свистонов.

В 1931 году Вагинов подвергся резкой номенклатурной критике, однако один из присутствовавших на экзекуции заметил: «Оставьте Вагинова в покое, он и так скоро умрет».

В 1934 году умер от туберкулеза.

Кто мы? И почему мы? Мы, обэриуты, — честные работники своего искусства. Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы — творцы не толь­ко нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее пред­метов. Наша воля к творчеству универсальна: она перехлестывает все виды искусства и врывается в жизнь, охватывая ее со всех сторон. И мир, заму­соренный языками множества глупцов, запутанный в тину «переживаний» и «эмоций», — ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных муже­ственных форм. и посейчас величает нас «заумниками». Трудно ре­шить, — что это такое — сплошное недоразумение или безысходное непони­мание основ словесного творчества? Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные и конкретные до мозга костей, мы — первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии — столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики. Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жиз­ни? Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литера­турной позолоты. Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты «» и «»? А кто сказал, что житейская логика обязательна для искусства? Мы поражаемся красотой нарисованной женщины, несмотря на то что, вопреки анатомической логике, художник вывернул лопату своей героини и отвел ее в сторону. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать.

Мы расширяем смысл предмета, слова и действия. Эта работа идет по разным направлениям, у каждого из нас есть свое творческое лицо, и это обстоятель­ство кое-кого часто сбивает с толку. Говорят о случайном соединении различ­ных людей. Видимо, полагают, что литературная школа — это нечто вроде монастыря, где монахи на одно лицо. Наше объединение свободное и добро­вольное, оно соединяет мастеров, а не подмастерьев — художников, а не маля­ров. Каждый знает самого себя, и каждый знает — чем он связан с остальными.

Алиса Порет и Даниил Хармс. Опыт с магдебургскими полушариями. 1932–1933 годыИз книги «Алиса Порет. Записки, рисунки, воспоминания». ОР РНБ / Издательство «Барбарис»

Источник

Путеводитель по ОБЭРИУ

Кто такие обэриуты и за что их любят: их стихи, выходки и вклад в литературу

Одновременно Хармс пытался объединить «левых» поэтов, писателей, кине­матографистов и художников Ленинграда. Сначала это был «Левый фланг», потом «Академия левых классиков», и в 1927 году было заявлено о создании ОБЭРИУ (Объединения реального искусства). Помимо названных чинарей Введенского, Хармса и Олейникова, в группу вошли Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Игорь Бахте­рев и Борис Левин. Вскоре вместо Вагинова присоединился Юрий Владими­ров. Ближе к концу 1927 года в ОБЭРИУ вошли Александр Разумовский и Климен­тий Минц, студенты киноотделения Инсти­тута истории искусств. Круг бли­жай­ших к ОБЭРИУ людей включал их друзей-чинарей, Евгения Шварца, а так­же Алису Порет и Татьяну Глебову, которые иллюстрировали обэриутские изда­ния для детей.

Декларация ОБЭРИУ была опубликована в первом выпуске «Афиши Дома печа­ти» за 1928 год, а 24 января состоялось самое знаменитое выступление обэриу­тов — «Три левых часа». В течение следующих трех лет прошло еще несколько «творческих вечеров», которые представляли собой перформансы с уча­стием поэтов, цирковых артистов, музыкантов. Однако склады­вавшаяся в стране обстановка не способствовала изданию эксперимен­тальной поэзии и прозы обэриутов, постановке их драматических произве­дений. Единственная возмож­ность пуб­ли­кации, которая у них была, — это произ­ведения для детей. Боль­шинство обэриутов сотрудничали в журналах «Ёж» и затем «Чиж». В декабре были первый раз арестованы главные обэриуты — Хармс и Вве­ден­ский. Последо­вавшая за арестами ссылка привела к фактическому распаду творче­ской группы.

Рисунок Алисы Порет и Даниила Хармса. Предположительно, 1933 годИз книги «Алиса Порет. Записки, рисунки, воспоминания». ОР РНБ / Издательство «Барбарис» Даниил Хармс. Шарж на Введенского. Начало годов Из книги «Алиса Порет. Записки, рисунки, воспоминания». ОР РНБ / Издательство «Барбарис»

Назван Александром в честь благоверного князя Александра Невского.

В школьном спектакле играл роль Хлестакова.

Учительница французского языка отмечала в нем «склонность пошалить».

По математике, обществознанию и немецкому имел тройки.

Считал себя похожим на Пушкина: «Пушкин тоже не имел чувства собственного достоинства и любил тереться среди людей выше его».

Утверждал, что «поэзия производит только словесное чудо, а не настоящее» и что понять поэзию — это не понять ее.

Был азартным картежником.

Любил жить в гостинице.

Арестован и погиб от плеврита на этапе в Казань в 1941 году.

Подписывался как «чинарь-взиральник».

Среди «мужчин обэриутского вероисповедания» был «самым высоким, долговязым, с весьма серьезным лицом».

В 1928 году любил прогуливаться по Невскому проспекту в пилотке с «ослиными ушами» и «с тросточкой, увенчанной старинным автомобильным клаксоном с резиновой черной „грушей“» и распугивать прохожих.

Интересовался оккультизмом, переписал из сочинений алхимика и оккультиста Папюса тексты «Изумрудная скрижаль Гермеса» и «Способ приготовления философского камня».

Показывал фокусы на детских утренниках во Дворце пионеров.

Был поклонником романа Густава Майринка «Голем».

Утверждал, что «сила, заложенная в словах, должна быть освобождена».

В 1927 году Казимир Малевич подарил Хармсу свою книгу «Бог не скинут» с надписью: «Идите и останавливайте прогресс».

Погиб в тюрьме в Ленинграде в 1942 году.

Учился в реальном училище города Уржума.

В 1926 году сообщил: «Мы тут живем умно и некрасиво».

Работал в отделе детской книги ленинградского ОГИЗа.

На встречах обэриутов в 1933–1934 годах частенько играл в триктрак Триктрак — старинная настольная игра, известная с XV века, где шашки по доске передвигают по числу очков, выпавших на костях. Произошла от игры в нарды. и «напевал несложную песенку: „Один адъютант имел аксельбант, а другой адъютант не имел аксельбант“».

Переписывался с Константином Циолковским.

Повесил дома на стене собственный рисунок, изображающий бегущего слона, и дал ему название «Чаяние».

Восемь лет провел в сталинских лагерях.

Последовательно уничтожал свои черновики.

Умер в 1958 году от инфаркта.

Придумал название ОБЭРИУ — Объединение реального искусства.

Был одним из организаторов театра «Радикс».

Оформлял спектакль «Моя мама вся в часах», смонтированный из стихов Введенского и Хармса, в частности разрисовал занавес человеческими глазами.

Собирался «дать мир конкретных предметов на сцене в их взаимоотношениях и столкновениях».

Осужден вместе с Введенским и Хармсом.

В середине 1930-х руководил литературным кружком детской секции Василеостровского дома культуры.

Певец комода
в доне ящика комода
вам возможно
не комодно
не удобно
не угодно
но зато
модно это
складно там
без канатов и крюков
при манто
в склепы Гродно
опускать
заодно
горлодера
гренадера без щеки
при усах и при ушах без прыща
.

Самуил Маршак назвал его «вдохновенным мальчишкой».

Слушателей, освиставших обэриутов на одном из их выступлений, Владимиров публично обозвал «дикарями, которые, попав в европейский город, увидели там автомобиль».

попросил Хармса купить крючки, леску и книги, а после написал об этом стихотворение «Чудаки».

Автор несохранившейся пьесы «Зарезанная Мария» и рассказов «об ученой собачке, умевшей превращаться во что угодно, например в калорифер» и о конторщике Иване Сергеевиче, умевшем проходить через стены.

В Ленинградском яхт-клубе у Владимирова была своя яхта, на которой он с товарищами ходил под парусом.

Хармс в записных книжках называет его «дубиной» чаще других.

Скончался в 1931 году от туберкулеза.

В детстве говорил только на идиш.

Его взрослая обэриутская книга «Похождение Феокрита» не сохранилась.

Друзья звали его Боба.

В одном из своих произведений для детей утверждал, что существует немецкая поговорка «Умен как Думкопф!» (Dummkopf — дурак).

Его прозу часто сравнивали с живописью Шагала.

Писал прозу для детей об ужасах Гражданской войны и погромах.

В 1939 году сказал: «Кончено! В мире погасли все фонари».

Погиб в бою осенью 1941 года.

При обэриутах числился «оглашенным».

Об установленном дома телефоне сказал: «Телефон стоит уже три дня, и до сих пор я не заметил, чтобы он приносил счастье».

Ходил на работу зимой в боксерских ботинках.

Придумал настольную игру «Путешествие Макара Свирепого по Советскому Союзу».

Список его приоритетов, записанный Леонидом Липавским, открывают «питание, числа, насекомые».

Летом 1935 года дал Хармсу взаймы 5 рублей.

Введенский сказал о нем: «Н. М. подобен женщине; женщина ближе к некоторым тайнам мира, она несет их, но сама не сознает. Н. М. — человек новой эпохи, но это, как говорят про крестьян, темный человек».

Однажды, выиграв у Введенского в карты, ножницами изрезал его пиджак на ленты.

В 1930 году похоронил трехлетнего сына.

Расстрелян в 1937 году как «участник контрреволюционной троцкистской организации».

В старших классах увлекался поэзией Бодлера.

Вернувшись с Гражданской войны, основал поэтическое объединение «Островитяне».

Коллекционировал старинные монеты, конфетные обертки, папиросные коробки, этикетки от продуктов.

В рецензии на сборник его стихов один критик писал: «У Вагинова нет своих слов».

Его имя упомянуто в манифесте ОБЭРИУ, однако он участвовал только в знаменитом вечере «Три левых часа».

Героев его прозы звали Психачев, Тептелкин и Свистонов.

В 1931 году Вагинов подвергся резкой номенклатурной критике, однако один из присутствовавших на экзекуции заметил: «Оставьте Вагинова в покое, он и так скоро умрет».

В 1934 году умер от туберкулеза.

Кто мы? И почему мы? Мы, обэриуты, — честные работники своего искусства. Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы — творцы не толь­ко нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее пред­метов. Наша воля к творчеству универсальна: она перехлестывает все виды искусства и врывается в жизнь, охватывая ее со всех сторон. И мир, заму­соренный языками множества глупцов, запутанный в тину «переживаний» и «эмоций», — ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных муже­ственных форм. и посейчас величает нас «заумниками». Трудно ре­шить, — что это такое — сплошное недоразумение или безысходное непони­мание основ словесного творчества? Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные и конкретные до мозга костей, мы — первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии — столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики. Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жиз­ни? Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литера­турной позолоты. Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты «» и «»? А кто сказал, что житейская логика обязательна для искусства? Мы поражаемся красотой нарисованной женщины, несмотря на то что, вопреки анатомической логике, художник вывернул лопату своей героини и отвел ее в сторону. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать.

Мы расширяем смысл предмета, слова и действия. Эта работа идет по разным направлениям, у каждого из нас есть свое творческое лицо, и это обстоятель­ство кое-кого часто сбивает с толку. Говорят о случайном соединении различ­ных людей. Видимо, полагают, что литературная школа — это нечто вроде монастыря, где монахи на одно лицо. Наше объединение свободное и добро­вольное, оно соединяет мастеров, а не подмастерьев — художников, а не маля­ров. Каждый знает самого себя, и каждый знает — чем он связан с остальными.

Алиса Порет и Даниил Хармс. Опыт с магдебургскими полушариями. 1932–1933 годыИз книги «Алиса Порет. Записки, рисунки, воспоминания». ОР РНБ / Издательство «Барбарис»

9 января 1927 года поэты «Левого фланга», собранные Хармсом, высту­пили в «Кружке друзей камерной музыки» на Невском, 52. «Кружок» был кон­церт­ной организацией, основанной в 1922 году на общественных началах для про­па­ганды камерной музыки. Концерты ежедневно проходили в зале бывшего депо роялей фирмы «Шредер», ежемесячно давались бесплатные концерты для рабочих организаций и студентов. Встречи поэтов «Левого фланга» про­ходили в квартире 15 в том же доме. Сохранились наброски стихотворной рекламы вечера:

Не ходите января
Скажем девять говоря
выступает Левый Фланг
— это просто не хорошо —
и панг

Самый известный обэриутский вечер под названием «Три левых часа» состо­ялся 24 января 1928 года в Доме печати на Фонтанке (в здании Шува­ловского дворца).

Вечер длился три часа. Первый час занимало выступление поэтов Введенского, Хармса, Заболоцкого, Вагинова, Бахтерева, к которому была подготовлена теа­трали­зация, специальным образом не соответствовавшая содержанию стихов. Так, Хармс читал свои «фонетические стихи», сидя на черном лакированном шкафу, который передвигали помощники; Введенский выехал на трехколесном велоси­педе; выступление Вагинова сопровождала балерина. Во втором часе шел спек­такль по абсурдистской пьесе Хармса «Елизавета Бам», все роли в котором игра­ли непрофессиональные актеры. Третий час начался лекцией о современном кинематографическом искусстве и продолжился демонстра­цией эксперимен­тального антивоенного кинофильма «Мясорубка» Александра Разумовского и Климентия Минца, впоследствии утраченного. Большую часть картины зани­мали кадры движущегося товарного поезда с солдатами.

Завершился вечер танцами и обсуждением происходящего. Рецензии, которые появились уже на следующий день, называли происходящее белибердой и сум­буром, тогда как сами обэриуты были уверены в абсолютном успехе.

«Вечер в трех покусах „Василий Обэриутов“» изначально должен был пройти в Институте истории искусств «12 Деркаре­баря 1928 года», но был отменен администрацией из-за обозначения даты на афише. Программа, сохранив­шаяся в записной книжке Хармса, включала следующие номера:

«Дойвбер Левин — эвкалическая проза;
Даниил Хармс — предметы и фигуры;
Алексей Пастухов — то же;
Игорь Бахтерев — вилки и стихи;
Александр Введенский — самонаблюдение над стеной».

В итоге вечер состоялся 25 декабря того же года в Мариинском дворце, куда как раз переехал Дом печати. Правда, на нем был сыгран только спектакль по пьесе Даниила Хармса и Игоря Бахтерева «Зимняя прогулка».

Выступление обэриутов 1 апреля 1930 года в общежитии Ленинградского государственного университета («на Мытне») стало последним. Выступали Хармс, Левин, Юрий Владимиров и фокусник Пастухов. Стены были украшены обэриутскими лозунгами «Пошла Коля на море», «Шли ступеньки мимо кваса», «Мы не пироги» и так далее; Хармс читал стихи «Полет в небеса», «Врун» и дру­гие. Публика освистала обэриутов, звучали тре­бования отправить их на Соловки. В одной из статей, вышедших по следам этого вечера, их творче­ство напрямую называлось «враждебным социалистическому строительству и советской революционной литературе». Результатом этих событий стал запрет обэриутам выступать где бы то ни было.

Афиша вечера «Три левых часа». 1928 год Из книги «Алиса Порет. Записки, рисунки, воспоминания». ОР РНБ / Издательство «Барбарис»

В 1917 году поступил без экзамена в гимназию Лентовской, был аттестован учителем словесности как «чрезвычайно интеллигентный мальчик».

Под псевдонимом Леонид Савельев стал известен как автор книг об Октябрьской революции для детей.

В 1933–1934 годах вел записи бесед чинарей.

По воспоминаниям Якова Друскина, был «не только поэтом, но и теоретиком группы, руководителем и главой — арбитром их вкуса».

Однажды сказал Олейникову: «Радость и горе не противоположности и безразличие не середина между ними, как нет среднего между целым и растрескавшимся. Радость нормальна».

Во время войны служил фронтовым корреспондентом, погиб в 1941 году.

Был аттестован учителем словесности как «пасмурно-самолюбивый».

Находился под влиянием религиозной философии Николая Лосского.

Предпочитал не самообразование, а дипломы университетов.

Настоящим другом называл Даниила Хармса.

Его младший брат Михаил Друскин пенял Хармсу и Введенскому за то, что они втянули Якова в богемную жизнь.

После ареста Хармса спас и сохранил его архив.

Сотрудничал с газетой «Всероссийская кочегарка».

Был литературным секретарем Корнея Чуковского.

В 1924 году опубликовал свое первое произведение для детей «Рассказ старой балалайки».

Хармс был с ним на «кы».

Вместе с Николаем Олейниковым писал сценарии к фильмам.

Пользовался псевдонимом Звенигородский.

Перевел роман Густава Майринка «Голем» на русский язык.

Осип Мандельштам и Бенедикт Лившиц написали о нем стихотворение, в котором были следующие строки:
«Семи вершков, невзрачен, бородат,
Давид Выгодский ходит в Госиздат
Как закорючка азбуки еврейской…»

В 1938 году был арестован по «делу переводчиков», какое-то время сидел в одной камере с Заболоцким.

Погиб в заключении в 1943 году.

До 11 лет обучался дома.

Свободно владел несколькими языками.

Ушел из дома и жил на чердаке Академии художеств.

В 1932 году отбывал ссылку в Курске, в одно время с Хармсом.

Трое первых чинарей — Яков Друскин, Леонид Липавский и Александр Вве­денский — были знакомы со школы. Гимназия, в которой они учились, была создана петербургской благотворительницей Лидией Лентовской, чтобы «пристроить» учеников и преподавателей, удаленных из казенных школ в 1905–1906 годы «за проявление признаков неблагонадежности». Своеобраз­ный оппозицион­ный дух сохранялся в гимназии вплоть до самой революции. Одним из самых значимых учителей для всех троих будущих чинарей был преподаватель русского языка и литературы Леонид Владимирович Георг. В очерке «Чинари» Друскин вспоми­нал о нем так:

«Из всех наших учителей, школьных и университетских, наиболь­шее влияние на Введенского, Липавского и меня оказал наш школьный пре­по­даватель русского языка и литературы. Появился он у нас в гим­на­зии, когда я был, кажется, в пятом классе. Он поразил нас на первом же уроке. Задав тему для письменной работы в классе, Леонид Владимиро­вич Георг вместо того, чтобы сесть за стол и молчать, не мешая нам писать заданное сочинение, весь урок ходил по классу и рассказывал самые разнообразные и интересные исто­рии, события и случаи из своей собственной жизни… Он учил нас не толь­ко правильно писать, но и понимать, чувствовать и любить русский язык. Его суждения не только о литературе, но и по самым различным вопросам из жиз­ни и даже философии были всегда оригинальны, интересны и неожи­дан­ны: например, утром он мог сказать одно, а после уроков — противо­по­лож­ное тому, что сказал утром, причем оба суждения — тезис и анти­тезис — раз­решались не в софистическом, порожденном преимуще­ственно логикой син­тезе, а удивительно дополняли друг друга, создавая особенное настроение, строй души. Он практически учил нас диалектике».

Мир непоправимо хаотичен во всех его ипостасях: начиная с личных отношений между людьми и заканчивая его социальным устройством и устройством бытия в целом.

Мир фрагментирован. Все связи ослаблены, и мир распадается на социаль­ные, психологические, онтологические фрагменты, изолированные друг от друга и в этой изолированности демонстрирующие все тот же хаос бытия.

Язык в такой картине мира выступает как парадоксальная форма выживания. Притом что он не может выразить реальность хаоса, говорение языком и на языке — это способ выжить в этом хаосе.

Распад всех связей распрост­раняется и на искусство. Прорыв к «реальности», не заслоненной ничем искусственным, трактуется как превращение литератур­ного текста в «реальную вещь».

Климентий Минц, член кинематографической секции ОБЭРИУ в 1928–1929 го­дах, вспоминал, как он прогуливался по Невскому проспекту в реклам­ном пальто — «треугольнике из холста на деревянных распорках, исписан­ного — вдоль и поперек — надписями». Все это привлекало внимание любо­пытных, которые старались прочесть все, что было написано.

В 1933–1934 годах Леонид Липавский записывал беседы, которые чинари и их дру­зья вели в узком кругу. Позже его записи публиковались под названием «Разго­воры». Ниже — отрывок из них.

Тут началась особая словесная игра, состоящая в преобразовании, подмене и перекидывании словами по неуловимому стилистическому признаку. Пере­дать ее невозможно; но очень большая часть разговоров сводилась в этом кругу людей к такой игре; победителем чаще всего оставался Олейников. На этот раз началось с «требухи» и кончилось «головизной».

За столом обсуждалось происхождение слова «каяться».

Между тем ели пирог, и Хармс бесстыдно накладывал в него шпро­ты, уверяя, что этим он исправляет оплошность хозяев, забывших начи­нить пирог. Потом он стал рассуждать о воспитании детей, поучая Заболоцкого.

Младенец же спал в это время в кроватке и не знал, что о нем так говорят. Но Николаю Алексеевичу эти шутки были неприятны.

Так и поступили: стали играть в кораблики.

Алиса Порет и Даниил Хармс. Рисунок Даниила Хармса. 1933 год Из книги «Алиса Порет. Записки, рисунки, воспоминания». ОР РНБ / Издательство «Барбарис»

Передо мной висит портрет
Алисы Ивановны Порет.
Она прекрасна, точно фея,
Она коварна пуще змея,
Она хитра, моя Алиса,
Хитрее Реинеке Лиса.

Олейников в 1929 году, когда узнал, что будет отцом, написал шуточное стихотворение Алисе, имея в виду, что женщина не должна быть бездетной:

Однажды, яблоко вкусив,
Адам почувствовал влеченье,
И, Бога-папу не спросив,
Он Еве сделал предложенье.

А Ева, опустив глаза
(Хоть и ждала мгновенья эти),
Была строптива, как коза:
— Зачем в раю нам, милый, дети?

Адам весь выбился из сил:
Любви и страсти он просил.
Всевышний же понять не мог —
Кто он теперь — Бог иль не Бог.

В любви Адам был молодцом.
Он не ударил в грязь лицом.

Во время войны Алиса Порет оказалась в эвакуации, позже переселилась в Москву. Много рисовала и иллюстрировала книги (в том числе — первое русское издание «Винни-Пуха»). Умерла в 81 год, намного пережив боль­шинство своих друзей-обэриутов.

Одноклассница Александра Введенского и его спутница в 1920-х годах. С 1932 года жена Леонида Липавского. В их квартире в доме по Гатчин­ской улице проходили знаменитые встречи, запись которых вел Липавский.

Хармс адресовал ей следующие строки:

Нет! Нет! Нет!
Мне не смолчать!
Пусть! пусть подумают что хотят, но я скажу.
Я скажу Вам Тамара Александровна честно и открыто.
Зачем! Зачем скрывать те чувства, ради которых многие великие люди шли в огонь.
Например:
Павел Донов в 1847 году сгорел со словами: Мое мне!
Анатолий Владимирович Лештуков (именем которого называется один из наших переулков) сгорел в 1859 году,
Жорж Свиндиминов, в начале нашего века, спалил жену, детей и себя.
Да что там говорить! Вы сами знаете, на что способен человек. А великий человек на все способен.
Я знаю! Я знаю, Тамара Александровна, Вы думаете, я ДУРАК

Заболоцкий, подписавшись «друг Коля», посвятил ей короткое стихотворение:

Ах, прекрасная Тамара,
если б были вы свидетель
страсти пышного пожара
в месте том, где добродетель
для себя нашла приют, —
Где? Вот в этом месте! Тут!

Олейников в конце тоже сочинил для нее экспромт. (Она впоследствии вспоминала, что после ареста Олейникова срезала его фамилию с автографа.)

Я стою в твоей прихожей
Весь дрожа и не дыша.
Ты на кустик клюквенный похожа.
Ты — моя душа.

Печатаясь в журналах «Еж» и «Чиж», обэриуты любили подшучивать над ре­дак­то­ром Генриеттой Левитиной-Домбровской, которую называли Гру­ней. Олейников и Шварц изображали ревностную к ней страсть. Олейников писал:

Я влюблен в Генриетту Давыдовну,
А она в меня, кажется, нет —
Ею Шварцу квитанция выдана,
Мне квитанции, кажется, нет.

Ненавижу я Шварца проклятого,
За которым страдает она!
За него, за умом небогатого,
Замуж хочет, как рыбка, она.

Дорогая, красивая Груня,
Разлюбите его, кабана!
Дело в том, что у Шварца в зобу не.
Не спирает дыхания, как у меня.

Он подлец, совратитель, мерзавец —
Ему только бы женщин любить…
А Олейников, скромный красавец,
Продолжает в немилости быть.

Я красив, я брезглив, я нахален,
Много есть во мне разных идей.
Не имею я в мыслях подпалин,
Как имеет их этот индей!

Полюбите меня, полюбите!
Разлюбите его, разлюбите!

О, Груня, счастья вам желая,
Хочу я вас предостеречь:
Не верьте страсти Николая
Он в сети хочет вас завлечь.
Ведь он — одни слова пустые,
Туман… да волосы густые.

По воспоминаниям, записанным Светозаром Шишманом, сыном друзей обэриутов С. Шишман. Несколько веселых и грустных историй о Данииле Хармсе и его друзьях. Л., 1991. :

«Однажды Хармс принес два конверта и попросил Генриетту один отдать Олейникову, другой — Шварцу.
— Кому какой, Даня?
— Это безразлично, но если они меня будут спрашивать, то запомни, что меня здесь не было и буду не ранее чем через неделю.
Как обычно, Олейников и Шварц ввалились в комнату вместе, причем их голоса были слышны задолго до их появления.
— Это вам, — невозмутимо сказала Генриетта и передала конверты.
Шварц прочитал и расхохотался. Олейников протянул ему свое послание. Содержание писем было одинаковым:
„Пусть Коля и Женя
Помрут от тоски —
Я Даню люблю —
До гробовой доски.
Груня“»

Наиболее развернуто по поводу Груниной красоты высказался Николай Заболоцкий:

Я, как заведующий приложениями,
замечаю красоту,
но, как знакомый с дамскими внушениями,
себя, конечно, в рамках соблюду.

Минута слабости

Облака летят по небу
люди все стремятся к хлебу,
но имея в сердце грусть,
Груня! — я куда стремлюсь.

Безумное решение

Груня, Груня, сколь терзаешь
ты мне сердце, ай-ай-ай…
К черту службу! Улетаешь
завтра ты со мной в Китай!

Раскаяние в необдуманном решении

Слаб человек! Одна минута —
и жизнь лежит — как бы разбитая посуда!

Возвращение к полезной жизни

Конечно, грех и я имею,
но все же вам скажу, друзья,
что вы живете так, что змею
таким манером жить нельзя.

Развратны вы! В грехах сидите,
мне жалко вас — погибли вы.
Вокруг меня страданий нити —
лишь я стою, увы, увы!

Другое послание Николай Заболоцкий торжественно зачитал 9 мая 1929 года — на праздновании ее дня рождения. Евгений Биневич указывает, что фрагмент стихотворения запомнила Фаина Давыдовна, сестра именинницы:

…Ты родила двух-трех мальчишек,
Даешь ты на обед им сыр.
Ты шьешь им дюжины штанишек.
Подгузников и пыр и пыр…

Через несколько минут ответный экспромт читал Евгений Шварц:

Один завистник Заболоцкий,
Полет увидя мотылька,
Сказал ему с улыбкой плотской:
— Я придушу тебя слегка!
Был свернут из стихов кулек
И был уловлен мотылек.
Не верь, о Груня, подлецу
В день твоего рождения,
Когда, одетая к лицу,
Приемлешь поздравления.
Он низкий плут, он обормот,
А некий Шварц — наоборот!

Наконец выступил и его всегдашний оппонент — Олейников:

Да, Груня, да. И ты родилась.
И ты, как померанц, произросла.
Ты из Полтавы к нам явилась
И в восхищенье привела.
Красивая, тактичная, меланхоличная!
Ты нежно ходишь по земле,
И содрогается все неприличное,
И гибнет пред тобой в вечерней мгле.
Вот ты сидишь сейчас в красивом платьице
И дремлешь в нем, ты думаешь о Нем,
О том, который из-за Вас поплатится —
Он негодяй и хам (его мы в скобках Шварцем назовем).
Живи, любимая, живи, отличная… Мы все умрем.
А если не умрем, то на могилку к вам придем.

Из воспоминаний Алисы Порет:

«Когда Саше Введенскому было не на что выпить, он держал необык­новен­ные пари. Например, Хармс должен был дойти от нашего дома до Литейного про­спекта, приодевшись в канотье без дна, так что волосы торчали поверх полей; в светлом пиджаке без рубашки, на теле был виден большой крест; военные галифе моего брата, и на голых ногах ночные туфли. В руке сачок для ловли бабочек. Пари держали на бу­тылку шампанского: если Хармс дойдет до пере­крестка и никто не об­ратит на него внимания, то выиграл он, и — на­оборот. Даниил Ивано­вич дал себя одеть и шел по тротуару очень спокойно, без улыб­ки, с достоинством. Мы бежали по другой стороне улицы и, умирая от глу­пого смеха, смотрели — что прохожие? Никто не обратил на него вни­мания, только одна старушка сказала: «Вот ». И все. Введен­ский по­бежал за бутыл­кой, а Даниил Иванович степенно вернулся к нам, и мы все вместе пообедали».

Раз, два, три, четыре,
и четырежды
четыре,
сто четыре
на четыре,
полтораста
на четыре,
двести тысяч
на четыре,
и еще потом четыре, —
все.

Стихи не стоят на земле, на той, на которой живем мы. Стихи не по­вествуют о жизни, происходящей вне пределов нашего наблюдения и опыта, — у них нет композиционных стержней. Летят друг за другом переливающиеся камни и слышатся странные звуки — из пустоты; это отражение несуществующих миров.

Земля стоит на трех китах. Киты стоят на черепахе. Черепаха плавает в море. Так ли это? Нет, не так. Земля просто имеет форму чашки, пере­вернутой кверху дном, и сама плавает в море. А над землей колпак не­бесного свода. По своду движется солнце, Луна и подвижные звез­ды — планеты. Неподвиж­ные звезды прикреплены к своду и вращаются вместе со сводом.

1. Значение всякого предмета многообразно. Уничтожая все значения, кроме одного, мы тем самым делаем данный предмет невозможным. Уничтожая и это последнее значение, мы уничтожаем и само суще­ствование предмета.
2. Всякий предмет (неодушевленный и созданный человеком) обла­дает четырьмя рабочими значениями и пятым сущим значением.
Пер­вые четыре суть: 1) Начертательное значение (геометрическое), 2) це­левое значение (утилитарное), 3) значение эмоционального воз­действия на человека, 4) значение эстетического воздействия на че­ловека.
Пятое значение определяется самим фактом существования пред­мета. Оно вне связи предмета с человеком и служит самому предмету. Пятое значение — есть свободная воля предмета.

6. Пятое значение шкафа — есть шкаф.
Пятое значение бега — есть бег.

Можно приписать части пространства особое условие: некоторые из вообще возможных способов переходов в нем будут невозможны. Тогда получится фигура. Почему, однако, этот показатель невоз­можности переходов представим только для одно- или двух­мерных частей пространства? Ясно, например, в чем ограничение движений существа, ползущего по поверх­ности яйца, по сравнению с летающим существом. Но как представить, что и для летающего свободно пути на самом деле запрещены, хотя оно этого и не замечает?

10 декабря 1931 года состоялся первый арест Даниила Хармса и Александра Введенского. Через несколько дней был арестован и Игорь Бахтерев. Обэриуты обвинялись в участии в антисоветской группе, сочинении и распространении контрреволюционных произведений. Также были аресто­ваны художник Николай Воронич, преподаватель Петр Калашников, поэт Александр Туфанов и литературовед Ираклий Андроников. Всех их, кроме Ираклия Андронникова («за недоказанностью его вины» был освобож­ден после допросов), обвинили по статье 58–10 действовавшего тогда Уголов­ного кодекса РСФСР.

Согласно приговору обэриуты были высланы из Ленинграда. Хармс и Введен­ский отбывали ссылку в Курске. Хармс переносил ее очень тяжело: город его угнетал, появились проблемы со здоровьем. В конце осени он сумел вернуться в Ленинград, вскоре туда приехал (уже из Вологды) и Введенский. Осенью ОБЭРИУ исполнялось пять лет, праздновали в январе, а весной 1933 года возобновились выступления и регулярные встречи «Чинарей».

19 марта 1938 года был арестован Николай Заболоцкий — по обвинению в «принад­лежности к троцкистско-бухаринской группе среди ленинградских писателей». По заказу НКВД «отзыв» о нем написал заместитель ответствен­ного редактора журнала «Звезда» Николай Лесючевский:

«Н. Заболоцкий вышел из группки так называемых „обэриутов“ — реакционной группки, откровенно проповедовавшей безыдейность, бессмысленность в искусстве, неизменно превращавшей свои выступ­ления в общественно-политический скандал. (В груп­пу входили Н. Заболоцкий, А. Введенский, К. Вагинов, Д. Хармс и др.) Трюкачество и хулиганство „обэриутов“ на трибуне имело только один смысл — реакционный протест против идейности, простоты и понятности в искусстве, против утверждавшихся в нашей стране норм обществен­ного поведения. Заболоцкого „обэриуты“ объявляли „великим поэтом“, которого „оценят потомки“, который займет в истории место родо­начальника новой поэзии».

С 1936 года Александр Введенский жил в Харькове. В начале сентября он собирался эвакуироваться с семьей и советовался со знакомыми, что будет с ним в случае, если он не успеет уехать. Введенского особенно беспокоило то, что он под собственным именем участвовал в советской антифашистской пропаганде — публиковал стихотворные политагитки — и в случае прихода фашистов его бы наверняка уничтожили. Его опасения, возможно, были интерпретированы доносчиком и НКВД как «пораженческие». 27 сентября 1941 года Александр Введенский был арестован. Из заключения он переправил родным записку, которая заканчивалась словами: «Не забывайте меня. Саша». 19 декабря 1941 года он умер в поезде, в тюремном вагоне по пути в Казань, согласно официальному свидетельству о смерти — «вследствие заболевания плеврит экссудативный».

Даниил Хармс был повторно арестован 23 августа 1941 года. Его жена Марина Малич в тот же день написала в открытке подруге: «Даня уехал к Николаю Макаровичу», имея в виду уже расстрелянного к этому моменту Николая Олейникова. Поэту вменяли, что он «контрреволюционно настроен, распро­страняет в своем окружении контрреволюционные клеветнические и поражен­ческие настроения». На допросах он имитировал душевнобольного, в состав­ленном уже в тюрьме «акте медицинского освидетельствования» указывалось: «Высказывает обширные бредовые идеи изобретательства». Хармс был признан виновным в том, что «проводил среди своего окружения контрреволюционную пораженческую агитацию, направленную к подрыву военной мощи Советского Союза, к разложению и деморализации Красной армии», но невменяемым по причине шизофрении. 2 февраля 1942 года он скончался в тюремной психбольнице, пережив Введенского на 45 дней.

Зима
Зима зима
Зима зима зима

Зима зима зима зима
Зима
Зима
Зима

Это что
Это что
Это всё
Это всё
Всё и больше ничего
Всё и больше ничего
И всё очень хорошо
И всё очень хорошо
Всё

Родился в 1943 году. Так же, как и обэриуты, ушел в детскую поэзию — при жизни выпустил три книжки для детей. Именно детское сознание становится у Григорьева устойчивой психологической мотивировкой абсурда. В основе его стихов та же «трагическая забава» (выражение Константина Вагинова), что и у обэриутов.

Не успела табуретка,
Пущенная из одного окна, залететь в другое,
Сизов, лежавший на койке,
Отворил дверь ногой.
Табуретка пролетела комнату
И ударила соседа в коридоре с кастрюлей щей.
Сосед упал и задергался
В луже вареных овощей.

Родился в 1928 году. Как и Всеволод Некрасов, входил в группу лианозовцев. В творчестве Сапгира поэтика абсурда с его декларативной алогичностью создает гротескную модель мира, во многом напоминающую разломанное пространство обэриутского мира.

В канаве выросли блины
Поядовитей белены —
Блохомор!
Самосвал
Забуксовал.
Заглох мотор.
Полез
Шофер —
И глядит из-под колес.
Прелью шибануло в нос!
От запаха цветов
Выворачивает наизнанку!
Готов!
Шофер полез на стенку:
— Открытие!
Событие
Всемирного масштаба!
Свезу-ка этих желтеньких,
Спасибо
Скажет баба. —
И наломал ботаник
Веник.
Едет парень с веником,
Веник пахнет пряником.
Принес в барак.
Тут поднялся шум и крик!
Люди пляшут и поют —
На работу не идут…
Так, отведав блохомора,
Две недели
Мы гуляли
На поминках у шофера.

Люди врут,
Что блохи мрут.

Больше о Всеволоде Некрасове, Олеге Григорьеве и Генрихе Сапгире — в материале «Хрестоматия андеграундной поэзии»

Ленинградский писатель Геннадий Гор вспоминал Из статьи Валерия Дымшица «Забытый обэриут. К 100-летию со дня рождения Дойвбера Левина». :

«Обериутский прозаик Дойвбер Левин, впоследствии героически погиб­ший на Невской Дубровке, прочитал главы из романа „Похождение Феокрита“. Роман Левина походил на картину Марка Шагала. Так же как у Шагала, в „По­хождении Феокрита“ размывались границы между тем, что могло быть, и тем, что могло только присниться. В нижнем этаже шагаловски фантастического дома жил обычный советский служащий, а в верхнем обитало мифическое существо с головой быка. Только потолок отделял современность от антич­ности, спаянных вместе причудливой фантазией автора».

Была поставлена осенью 1926 года в театре «Радикс» при содействии Казимира Малевича. Игорь Бахтерев вспоминал:

«Поскольку предполагалось осуществить постановку в „Радиксе“ в сжатые сроки, решено было воспользоваться уже существующими текстами, смонти­ровав пьесу из произведений Введенского и Хармса, название пьеса получила по заглавию одного из стихотворений Вве­денского. Пьесы, собственно, в стро­гом смысле слова, не было, поскольку уже существовавшие произведения не были объединены сквозным действием, это был скорее монтаж, делавшийся на ходу».

Известно, что Введенский читал свой роман вслух на семинаре в Институте истории искусств. Еще до начала войны он ходил в списках, но потом следы его затеря­лись.

Зимой 1941/42 года, после второго ареста Хармса, Яков Друскин вынес из квар­тиры дома по улице Маяковского в Ленинграде чемодан, набитый рукописями. Там был архив самого Хармса, стихи Александра Вве­денского и авторский список стихотворений Николая Олейникова. С этим чемоданом в июле 1942 года Друскин уехал в эвакуацию в Читинскую область, а в переехал в Свердловск. С ним же вернулся в сентябре 1944 года в освобожден­ный от блокады Ленинград. Долгое время, до начала годов, Друскин на­деялся, что его друзья вернутся, что Хармс не умер в тюрьме, а был эвакуиро­ван, — а когда надежда пропала, он стал разбирать архив. Именно благодаря Якову Друскину многое из обэриутского наследия удалось спасти.

А в 2008 году литературовед Игорь Лощилов обнаружил в фонде Лили Брик и Василия Катаняна шесть неизвестных ранее стихотворений Олейникова: «Убийство», «Ботанический сад», «Жалоба математика», «Кузнечик», «Шуроч­ке» и «Самовосхваление математика». В частности, стихотворение «Шурочке» посвящено Александре Любарской (1908–2002) — писательнице и переводчи­це, редактору Детгиза, работавшей с Олейниковым.

У мухи нету перьев. Зачем же я не муха?!
Я тоже не имею ни перьев, ни хвоста.
И мягкости такой же мое большое брюхо,
Я так же, как и муха, не вью себе гнезда.
Когда бы при рождении
Я мухой создан был,
В сплошном прикосновении
Я жизнь бы проводил.
Я к вам бы прикасался,
Красавица моя,
И в обществе считался
Счастливчиком бы я.
И я бы не кусался, а только целовался.

В одном из номеров «Ежа» Корней Иванович Чуковский призвал учиться писать стихи и предложил начало стихотворения, которое дети должны были продолжить:

Залетела в наши тихие леса
Полосатая, ужасная оса…
Укусила бегемотицу в живот,
Бегемотица…

Олей­ников, Шварц, Хармс тоже решили отозваться на предложение мэтра. Оче­видное окончание строфы «Бегемотица от ужаса ревет» забраковал Хармс. В итоге после получаса совместных усилий получилось следующее:

Залетела в наши тихие леса
Полосатая, ужасная оса…
Укусила бегемотицу в живот.
Бегемотица в инфаркте. Вот умрет.
А оса уже в редакции крутится —
Маршаку всадила жало в ягодицу.
И Олейников от ужаса орет,
Убежать на Невский Шварцу не дает.
Искусала бы оса всех не жалея —
Если б не было здесь автора Корнея.
Он ногами застучал,
На осу он накричал:
«Улетай-ка вон отсюда ты, оса,
Убирайся в свои дикие леса».
А бегемотица лижет живот,
Он скоро, он скоро, он скоро пройдет.

Когда Чуковский обнаружил среди детских писем этот опус, он, рассмеявшись, заметил: «Я всегда знал, что из талантливых ребят вырастают талантливые дяди».

Источник