Что такое калямбра медная фото
Что такое калямбра медная фото
Калямбра
Я всегда говорил: чужое заведование хуже смерти. А старпому все равно. Людей-то член наплакал, и я кого только не принимал. За доктора был и за электрика. А тут мичман Попов Александр Неофитыч в отпуск собрались. Старпом сразу ко мне:
— Пуга! Лейтенант! Родной, принимай у Неофитыча все его дерьмо.
Ну, что делать? Хорошо, что у Неофитыча вся его ерунда в одной кандейке помещается. Он мне за три секунды все передал и убежал на катер, чертя в воздухе стремительные стрелы.
Зашли в его вместилище печали вместе со мной и давай меня мотать по списку. Они называют, я им сую чего попало в нос, и они кивают довольные. Так проверка и идет. И вдруг они говорят:
— Калямбра медная. Номер пятнадцать. Одна штука.
Выскакиваю на пирс, бегом в цех и там мужики за пузырь шила мне из медного листа в один момент слона с ушами свернули. Я через дорогу и к граверу, и он мне красиво набивает: «Калямбра…медная… номер пятнадцать!» Я ее в зубы и к себе.
— Что ты, злодей, на калямбру меня подсадил?
— Ты дитя-то неразумное из себя не строй. Не надо. Не было у тебя калямбры.
— Рогатой! Номер пятнадцать!
И я сейчас же в список с головой. Я-то причем, читали-то они. Действительно, никакой калямбры нет. Я в список и на Неофитыча. В список и на него. Нет, калямбры.
Конструктора
А я в этот момент, хотел бы, попивая прохладную газировку, размышлять о том, что не совсем правильно он действует в предложенных условиях, не там мечется, и не так; не обесточивает то электрооборудование и не закрывает тот клапан на переборке в корму, что в условиях дыма, держит только один и восемь десятых килограмма по избыточному давлению, без чего переборка в целом не будет держать десять.
И еще я хотел бы, чтоб он самолично, стокилограммовый плотик из отсека наверх выволок, чтоб он пять трапов по дороге с этим плотиком снял несуществующими ключами, что есть только в сумке у трюмного, которую в дыму не сыскать. И потом я б его заставил люк последнего отсека отдаивать и задраивать, и, находясь внутри шахты, нижнюю крышку люка, изломившись пополам, вручную подтягивать.
А после я б его подвел к своему компрессору, для проведения регламентных работ с которым, надо обладать ростом в двадцать пять сантиметров и в толщину быть не более десяти, чтоб в ту щель, что они нам оставили, он у меня завалился. У меня мичман перед теми работами мастерил себе металлическую руку на четырех шарнирах и всюду расставлял карманные зеркала.
А вы знаете, я конструкторов, в сущности, понимаю. Они когда инструкции писали, они, наверное, про себя говорили всякие слова. Например, «мял твою мать» или «прекрасная погода», и в тот момент это заменяло то нужное, что должны были в инструкцию включить, но по причине постоянного произнесения тех слов про «мать», постоянно забывали это сделать. Вот и получилось, что они что-то знают, что-то до боли для них очевидное, но совершенно неизвестное таким подводным баранам, как мы.
И вот сидишь ты на глубине метров в триста, а оно у тебя не работает, хоть все себе порви, а ты смотришь в инструкцию в трехтысячный раз и мечтаешь только о холодной газировке, и чтоб ее опрокинуть в себя, полный, шипящий стакан, и чтоб по всем жилам блаженство пробежало, и чтоб отпустило у тебя внутри, ослабело бы удавку, если уж нельзя одномоментно, в одночасье, этого конструктора сюда поиметь.
Что такое калямбра медная фото
Попраны, еще раз попраны.
И денег совершенно не хватает.
Не хватает денег роженицам и тем, кто принимает роды, и поэтому, хоть в зачатии и участвуют, думается, все поименно, предпочтительней все же удалить козявку заранее, прежде чем она успеет достичь призывного возраста.
И с этой точки зрения государство посещает печаль.
В связи с чем непонятно, что делать с воинским долгом.
То есть непонятно, куда его девать в виде долга-человека или человека-долга и откуда его получать, если он все время требуется свежий?
То есть я хотел сказать: непонятен сам механизм его образования.
Я имею в виду долг.
Я до такой степени имею его в виду, что мне очень хочется знать, на какой стадии своего развития человеческий зародыш им обзаводится?
Я все еще про долг.
До зачатия, во время оного или две-три недели спустя, когда и происходит изъятие и зародыша, и долга?
И еще непонятно, куда девать носителя этого долга, когда в нем отпадает всякая необходимость, о чем мы, кажется, уже упоминали.
Вот когда роженица, на которую денег не хватает, а стафилококк с потолка капает, тужится, – она выполняет свой долг или таким замысловатым образом передает его приплоду?
А может быть, долг вообще возникает как совокупность усилий и матери, и плода? А? Как вы считаете? Может быть, вот оно? А? Как вы полагаете? Может быть, оно, то большое, косматое, вечно меняющее свою форму, содержание и воззрение на стыд, слепое, беспощадное нечто, именуемое в простонародье государством, нам в долг, а мы ему в ответ?
Может быть, оно нам чисто морально дает возможность подготовиться к родам, а потом за это, за то, что оно предоставило время, одно только время на подготовку и больше ничего, и спрашивает по всей форме?
И в этом случае время как неуловимая категория превращается в нечто материальное и уловимое – в приплод, который нужно потом на какой-то период отдать в общее пользование, чтоб его временно поимели все?
Я думаю, что я прав.
Фу! Наконец-то! Добрались. Слава Богу!
Вот как трудно порой уразуметь!
Как тяжело иногда самому разобраться в одном только слове или понятии.
Например, в слове «долг», тем более что иногда он бывает «священным», после чего плавно перетекает в «гражданский».
Фу! Просто гора с плеч.
Так, знаете ли, радостно иногда бывает уяснить для себя то, о чем вокруг все только и толкуют, доказывают что-то со сливочной пеной у рта. Хотя спроси у них, что такое «долг», откуда он взялся, – ничего-то они не ответят.
Только глаза свои безумные вылупят и начнут: «Да как же», «Да вот же», «У нас в государстве»…
Тьфу, у вас! В государстве. Тьфу!
Да. Хорошо хоть разобрались.
Ну, теперь можно поговорить о водоплавающих.
То есть о них, о героях, о моряках, о тех, кто в стужу и по колено.
Им государство, которое, как мы выразились, некоторым образом существует в виде отдельных своих бесформенных, безжалостных проявлений, и тому есть немало всяческих свидетельств, предоставило возможность подготовиться к родам? Предоставило? А? Что? Что вы на меня так смотрите?
Они им воспользовались?
Все! Точка! Государство им ничего не должно.
А они должны. И, прежде всего, должны умереть, если время подошло, потому что все герои, едрена вошь!
А герои всегда умирают, если подошло их время.
И в этом-то, собственно, и состоит, как мне видится, основной способ утилизации и их, и их циклопического долга.
Входили мы в «Свиное рыло». Так это место в Польше называется. Там устье реки, ну и узкое все, до неприличия. На вход – в очередь стой. И все стоят: подводные лодки, баржи, корабли, плоскодонки.
Скучно. Командир на мостике, а тут мичман Федя Федотов – радиометрист и крестьянин – покурить вылез:
– Товарищ командир, разрешите?
– Кури, куда тебя деть! – говорит ему командир, а потом добавляет: – Кури в последний раз.
Это командир со скуки оговорился, а Федя – уши торчком:
– А чего это в последний раз, товарищ командир?
– Так тебя ж НАТО затребовало.
Надо сказать, что командир просто так брякнул, но событие уже начало набирать свои обороты.
– Так ты ж датского вертолетчика утопил.
Федя – глаза с мандарин – с придыханием:
– А так! Помнишь, ты вылезал наверх с фотоаппаратом датский вертолет фотографировать?
– И вспышка у тебя ни с того ни с сего сработала.
– Вот тебе и «ну». Ты его запечатлел и вниз полез, а он, ослепленный твоей вспышкой, через пять секунд в море гакнулся.
– Вот тебе и «а». Теперь «б» наступает. Полное. НАТО запросило по своим каналам, наши ответили, слово за слово… короче… Короче, иди, собирай харчи. Мы тебя в гаагский суд через три дня передать должны. В Брюсселе в тюрьму сядешь.
На Федю страшно было смотреть, когда он вниз спустился. А внизу все уже знали: и про вспышку, и про брюссельскую тюрьму, и про харчи.
– Слышь, Федор, – начали к нему подходить с сочувствием, – ты, эта, не сомневайся, детей твоих всем экипажем вырастим, в обиду не дадим, а сейчас – на тебе носки шерстяные, мне теща связала.
Последним пришел интендант и сухим голосом отсчитал ему продовольственный паек: «Вот здесь распишись!» Федя расписался.
А потом выяснилось, что он еще домой жене в родную Тульскую губернию письмо прощальное не написал.
Писали всей каютой: «Дорогая Маша! Я уезжаю навсегда в Брюссель…»
Через два дня командир сказал: «Хватит томить!» – и вызвал его к себе. Тут-то, к общей радости, и выяснилось, что Федора там наверху с подачи командира отстояли, и НАТО его простило, и ни в какой Брюссель, а тем более, в Гаагу ему ехать не надо.
Вот счастье-то на лице у человека было! Командир под это дело даже выходной на экипаже объявил.
Это такая фамилия. А звать – Вася. Курсант Вася Кухта. Высоченный, двухметровый парень. И в ширину он два косых метра. И еще он хохол. И еще он тупой. Во всяком случае, так считают, потому что на все вопросы он отвечает с задержкой: «А шо это, а?»
Калямбра (3 стр.)
Начало восьмидесятых в гарнизоне Завойко. У меня выходной, а жена на работе. Хочется к ее приходу сделать что-либо. Что-либо приятное. Завтра же Пасха. Светлое Христово Воскресение. Решил яйца покрасить. По словам соседей по родной коммуналке, лучше всего для этих благородных целей подходят матерчатые сетки-авоски по девяносто копеек каждая. Сбегал в продуктовый магазин «Якорь» и набрал там разных цветов. Сетка опускается в кипяток, и вода становится цветной. Яйца туда на десять минут – и готово, такая красивая горка из разноцветных яиц получается. Только вот синих яиц нет. Этого цвета сеток в продаже не было. Но цвет-то самый военно-морской. Как же можно встречать Пасху без него! И тут я вспоминаю про наши флотские носки: их когда ни постираешь, пусть даже в холодной воде, они ее всегда в синий цвет окрашивают. Новых носков я не обнаружил. Зато нашел старые и, как мне показалось, стираные. Но их же сколько ни замачивай, они все равно цвет дают. Бросил носки в кипяток. Через десять минут в квартиру войти нельзя было: такая возникла вонища. И перешла та вонища в подъезд и на улицу. За два квартала все спрашивали: кто у кого подох. И жена вошла, а я к ней с объяснениями. Очень ее мой рассказ о синих яйцах впечатлил: сначала сказала мне, что я дурак, а потом жизнь наладилась.
Никогда не надо отвлекать дежурного, когда он собирается дать команду по корабельной трансляции. Ибо! Каждая команда (и каждое слово в ней) строго оговорена и должна произноситься в свое собственное время. Оттого-то и мучился каждый раз «низовой дежурный» Серега Ящур, оставаясь за дежурного по кораблю, сжимая в потной ладошке «каштан» и доводя его до состояния самостоятельной эрекции.
Глядя на хронометр, он беспрестанно шепотом репетировал слова, которые скоро должны были прозвучать. Особенно по верхней палубе и на всю бригаду:
«На-а-а фла-а-аг и гю-у-уйс… смирн-а! Фла-аг и гю-уйс… спустить!» – вечером. А эхо-то какое…
А тут старпом из каюты: «Вызовите ко мне дежурного трюмного!» – раковина у него, козла, забилась.
Вот и получилось: «На фла-аг… и гю-уйс… спустить!» – на всю округу.
Или вот еще, когда в дело опять вмешались эти ненормальные трюмные. Во время команды: «Окончить приборку! Команде… руки мыть!» – в рубку зашел дежурный по кораблю и сказал: «Срочно! Вызовите дежурного трюмного!» То есть: «Дежурного трюмного наверх!» А у Сереги все слилось и получилось: «Команде… – после чего он посмотрел вокруг взглядом полного идиота, – руки вверх!»
Я всегда говорил: чужое заведование хуже смерти. А старпому все равно. Людей-то член наплакал, и я кого только не принимал. За доктора был и за электрика. А тут мичман Попов Александр Неофитыч в отпуск собрались. Старпом сразу ко мне:
– Пуга! Лейтенант! Родной, принимай у Неофитыча все его дерьмо.
Ну что делать? Хорошо, что у Неофитыча вся его ерунда тупейная в одной кандейке помещается. Он мне за три секунды все передал и убежал на катер, чертя в воздухе стремительные стрелы.
– Я, – говорит на бегу, – через десять дней, как штык, буду. Не горюйте.
Повезло, что у меня хотя бы акт на руках остался. Да и опись была.
Потому что через трое суток на меня налетела дикая ревизия из тыла, пришли какие-то встревоженные с детства и давай меня по списку проверять. Ну за доктора и за электрика – ладно, я к ним уже привык, а за Неофитыча-то как? Я же в глаза ничего не узнаю.
Зашли в его вместилище печали вместе со мной и давай мотать меня по всему списку. Они называют, я им сую чего попало в нос, и они кивают довольные. Так проверка и идет.
И вдруг они говорят:
– Калямбра медная. Номер пятнадцать. Одна штука.
– Ах калямбра, – говорю, – так это ж запросто. Я ее тут одному орлу с соседнего борта одолжил. Очень нужная штука. Не извольте беспокоиться, сейчас будет.
Выскакиваю на пирс, бегом в цех и там мужики за пузырь шила мне из медного листа в один момент слона с ушами свернули. Я через дорогу и к граверу, и он мне красиво набивает: «Калямбра… медная… номер пятнадцать!»
Я ее в зубы и к себе.
– Вот! – говорю, – Она! Калямбра! Абсолютно медная!
А они на меня с таким уважением посмотрели – что я просто не могу.
На том и проверка кончилась.
Через две недели, с опозданием естественно, появляется Неофитыч, светлый, как день. Я ему:
– Ты что, злодей, на калямбру меня подсадил?
– На что? – говорит он и хлопает своими подозрительно ясными очами.
– Ты дитя-то неразумное из себя не строй. Не надо. Не было у тебя калямбры.
– Рогатой! Номер пятнадцать!
– Погоди, – говорит он и берет свой список, – под пятнадцатым номером у меня «калибр мерный». А он – вот! – и подает мне такую незначительную пиздюлину от часов, действительно мерную. – Читать не умеете?
И я сейчас же в список с головой. Я-то при чем, читали-то они. Действительно, никакой калямбры нет. Я в список – и на Неофитыча. В список – и на него. Нет калямбры.
– Неофитыч! – сказал я ему тогда. – Ну ты даешь!
Я, как вижу двухгодичника, так сразу начинаю думать, что Бог нас создал для любви.
А для чего еще можно студента после института в офицеры призвать?
То есть для того, чтоб мы его любили, а он взамен чтоб любил нас.
У меня даже взгляд от чувств теплеет, если я его на него перевожу.
А куда его еще деть, если на нем форма, а в лице все признаки амнезии?
Ну, можно его дежурным по штабу поставить.
Если, конечно, совсем рука тоскует по штурвалу.
Потому что штурвал обязательно будет.
Ему, то есть сменщику, только войти и расписаться, а мне – бегом на автобус, и рвать отсюда когти.
Но вот входит он – мама моя, точно, двухгодичник, ошибиться невозможно.
– Слушай, – говорит он, носом шмыгая, – а чего тут делать-то надо?
– Да ничего не надо делать, – говорю я ему осторожно, чтоб не спугнуть, – на телефоны отвечай, не заикаясь, и все. Пошли, – говорю, я ему, освоившись с положением, – начштаба доложим.
Пошли и доложили, и только я в рубке начал судорожно портфель всяким барахлом своим набивать, как появляется комдив.
А меня комдив не видит, потому что я сразу среди мебели потерялся. Я принял форму стула, и если б не глаза, то отличить меня было бы невозможно.
А комдив как вперился в студента, и свекольным соком все лицо его наливается и наливается.
Тот не то чтобы ему «смирно» крикнуть, тот никак его не видит. То есть он видит, но старается за него заглянуть, потому что комдив ему все загораживает. Он взглядом комдива отодвигает, а комдив наливается кровью и молчит.
Я подумал, что я сейчас просто сдохну, потому что его сейчас снимут, и я на вторые сутки здесь дежурить останусь.
А в голове у меня только это: «Как тоскуют руки по штурвалу!» – и больше ничего.
– Слушайте! – говорит этот орел комдиву. – Ну нельзя же так! Вы же мне все загораживаете! Отойдите, пожалуйста.
И комдив… у него шея пятнами… медленно поворачивается и… уходит… к себе…
А я – с грохотом по лестнице и на автобус.
А комдива на «скорой» следом увезли.
Очень мне хочется какого-нибудь конструктора на лодку засунуть. Взять его за выступающие части и… погрузить. И чтоб не просто так, как в бассейне: тонем на ровном киле на глубине пятьдесят метров, а чтоб, как и положено, провалиться сперва на четыреста и, прея в подгузниках, проваливаться потом все дальше и дальше, несмотря на полное осушение цистерны быстрого погружения и всякое такое.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Калямбра
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Александр Михайлович Покровский
Юрий Васильев
из тетради 1927-го года
Попраны, еще раз попраны.
И денег совершенно не хватает.
Не хватает денег роженицам и тем, кто принимает роды, и поэтому, хоть в зачатии и участвуют, думается, все поименно, предпочтительней все же удалить козявку заранее, прежде чем она успеет достичь призывного возраста.
И с этой точки зрения государство посещает печаль.
В связи с чем непонятно, что делать с воинским долгом.
То есть непонятно, куда его девать в виде долга-человека или человека-долга и откуда его получать, если он все время требуется свежий?
То есть я хотел сказать: непонятен сам механизм его образования.
Я имею в виду долг.
Я до такой степени имею его в виду, что мне очень хочется знать, на какой стадии своего развития человеческий зародыш им обзаводится?
Я все еще про долг.
До зачатия, во время оного или две-три недели спустя, когда и происходит изъятие и зародыша, и долга?
И еще непонятно, куда девать носителя этого долга, когда в нем отпадает всякая необходимость, о чем мы, кажется, уже упоминали.
Вот когда роженица, на которую денег не хватает, а стафилококк с потолка капает, тужится, – она выполняет свой долг или таким замысловатым образом передает его приплоду?
А может быть, долг вообще возникает как совокупность усилий и матери, и плода? А? Как вы считаете? Может быть, вот оно? А? Как вы полагаете? Может быть, оно, то большое, косматое, вечно меняющее свою форму, содержание и воззрение на стыд, слепое, беспощадное нечто, именуемое в простонародье государством, нам в долг, а мы ему в ответ?
Может быть, оно нам чисто морально дает возможность подготовиться к родам, а потом за это, за то, что оно предоставило время, одно только время на подготовку и больше ничего, и спрашивает по всей форме?
И в этом случае время как неуловимая категория превращается в нечто материальное и уловимое – в приплод, который нужно потом на какой-то период отдать в общее пользование, чтоб его временно поимели все?
Я думаю, что я прав.
Фу! Наконец-то! Добрались. Слава Богу!
Вот как трудно порой уразуметь!
Как тяжело иногда самому разобраться в одном только слове или понятии.
Например, в слове «долг», тем более что иногда он бывает «священным», после чего плавно перетекает в «гражданский».
Фу! Просто гора с плеч.
Так, знаете ли, радостно иногда бывает уяснить для себя то, о чем вокруг все только и толкуют, доказывают что-то со сливочной пеной у рта. Хотя спроси у них, что такое «долг», откуда он взялся, – ничего-то они не ответят.
Только глаза свои безумные вылупят и начнут: «Да как же», «Да вот же», «У нас в государстве»…
Тьфу, у вас! В государстве. Тьфу!
Да. Хорошо хоть разобрались.
Ну, теперь можно поговорить о водоплавающих.
То есть о них, о героях, о моряках, о тех, кто в стужу и по колено.
Им государство, которое, как мы выразились, некоторым образом существует в виде отдельных своих бесформенных, безжалостных проявлений, и тому есть немало всяческих свидетельств, предоставило возможность подготовиться к родам? Предоставило? А? Что? Что вы на меня так смотрите?
Они им воспользовались?
Все! Точка! Государство им ничего не должно.
А они должны. И, прежде всего, должны умереть, если время подошло, потому что все герои, едрена вошь!
А герои всегда умирают, если подошло их время.
И в этом-то, собственно, и состоит, как мне видится, основной способ утилизации и их, и их циклопического долга.
Входили мы в «Свиное рыло». Так это место в Польше называется. Там устье реки, ну и узкое все, до неприличия. На вход – в очередь стой. И все стоят: подводные лодки, баржи, корабли, плоскодонки.
Скучно. Командир на мостике, а тут мичман Федя Федотов – радиометрист и крестьянин – покурить вылез:
– Товарищ командир, разрешите?
– Кури, куда тебя деть! – говорит ему командир, а потом добавляет: – Кури в последний раз.
Это командир со скуки оговорился, а Федя – уши торчком:
– А чего это в последний раз, товарищ командир?
– Так тебя ж НАТО затребовало.
Надо сказать, что командир просто так брякнул, но событие уже начало набирать свои обороты.
– Так ты ж датского вертолетчика утопил.
Федя – глаза с мандарин – с придыханием:
– А так! Помнишь, ты вылезал наверх с фотоаппаратом датский вертолет фотографировать?
– И вспышка у тебя ни с того ни с сего сработала.
– Вот тебе и «ну». Ты его запечатлел и вниз полез, а он, ослепленный твоей вспышкой, через пять секунд в море гакнулся.
Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.
Александр Покровский снискал заслуженную славу блистательного рассказчика. Он автор полутора десятков книг, вышедших огромными тиражами. По его сюжетам снимаются фильмы.
Интонации А. Покровского запоминаются навсегда, как говорится, с пол-оборота, потому что он наделен редкостным даром в тривиальном и обыденном различить гомерическое. Он один из немногих на литературной сцене, кто может вернуть нашей посконной жизни смысл эпического происшествия. Он возвращает то, что нами утрачено. Он порождает смыслы, без которых нельзя жить. Хотя бы на то время, когда мы читаем его замечательную прозу. Ведь то, что пишет А. Покровский – литература.
Но! Все должно быть!
То есть должны быть: «практические занятия по…», «учения по…» и «работы по…» с-с-с… «руководителями» и «участниками».
Из боевых частей суточные планы ручейками стекаются к замученному вселенскими проблемами старпому, а после чего, перешагивая бидоны со спиртом, через «вот такую пипиську старушки Изергиль» попадают в руки писарю, который и печатает «большую портянку дедушки Мазая» – суточный план корабля.
Сначала я регулярно бредил: писал про «Согласование Системы Синхронно Следящего Привода» из ГКП с постами «Дракон», «Муссон» и «Тюльпан», где в трех измерениях одновременно «участвует» будущий «милиссс-и-онар» Захмеджанов Якуб с интеллектом заблудившегося йети. А потом я заикнулся о том, что показуха… вот… в ВМФ… поглотила… – и меня, так и не договорившего, взяли и с ван-дер-ваальсовой силой несколько раз надели жопой на все случившееся рядом.
Ах так! На следующий же день мы с Захмеджановым согласно суточному плану, поданному и подписанному, производили «утвержденную Священным Синодом плановую замену квантового генератора на гиперболоиде инженера Гарина».
Начало восьмидесятых в гарнизоне Завойко. У меня выходной, а жена на работе. Хочется к ее приходу сделать что-либо. Что-либо приятное. Завтра же Пасха. Светлое Христово Воскресение. Решил яйца покрасить. По словам соседей по родной коммуналке, лучше всего для этих благородных целей подходят матерчатые сетки-авоски по девяносто копеек каждая. Сбегал в продуктовый магазин «Якорь» и набрал там разных цветов. Сетка опускается в кипяток, и вода становится цветной. Яйца туда на десять минут – и готово, такая красивая горка из разноцветных яиц получается. Только вот синих яиц нет. Этого цвета сеток в продаже не было. Но цвет-то самый военно-морской. Как же можно встречать Пасху без него! И тут я вспоминаю про наши флотские носки: их когда ни постираешь, пусть даже в холодной воде, они ее всегда в синий цвет окрашивают. Новых носков я не обнаружил. Зато нашел старые и, как мне показалось, стираные. Но их же сколько ни замачивай, они все равно цвет дают. Бросил носки в кипяток. Через десять минут в квартиру войти нельзя было: такая возникла вонища. И перешла та вонища в подъезд и на улицу. За два квартала все спрашивали: кто у кого подох. И жена вошла, а я к ней с объяснениями. Очень ее мой рассказ о синих яйцах впечатлил: сначала сказала мне, что я дурак, а потом жизнь наладилась.
Никогда не надо отвлекать дежурного, когда он собирается дать команду по корабельной трансляции. Ибо! Каждая команда (и каждое слово в ней) строго оговорена и должна произноситься в свое собственное время. Оттого-то и мучился каждый раз «низовой дежурный» Серега Ящур, оставаясь за дежурного по кораблю, сжимая в потной ладошке «каштан» и доводя его до состояния самостоятельной эрекции.
Глядя на хронометр, он беспрестанно шепотом репетировал слова, которые скоро должны были прозвучать. Особенно по верхней палубе и на всю бригаду:
«На-а-а фла-а-аг и гю-у-уйс… смирн-а! Фла-аг и гю-уйс… спустить!» – вечером. А эхо-то какое…
А тут старпом из каюты: «Вызовите ко мне дежурного трюмного!» – раковина у него, козла, забилась.
Вот и получилось: «На фла-аг… и гю-уйс… спустить!» – на всю округу.
Или вот еще, когда в дело опять вмешались эти ненормальные трюмные. Во время команды: «Окончить приборку! Команде… руки мыть!» – в рубку зашел дежурный по кораблю и сказал: «Срочно! Вызовите дежурного трюмного!» То есть: «Дежурного трюмного наверх!» А у Сереги все слилось и получилось: «Команде… – после чего он посмотрел вокруг взглядом полного идиота, – руки вверх!»
Я всегда говорил: чужое заведование хуже смерти. А старпому все равно. Людей-то член наплакал, и я кого только не принимал. За доктора был и за электрика. А тут мичман Попов Александр Неофитыч в отпуск собрались. Старпом сразу ко мне:
– Пуга! Лейтенант! Родной, принимай у Неофитыча все его дерьмо.
Ну что делать? Хорошо, что у Неофитыча вся его ерунда тупейная в одной кандейке помещается. Он мне за три секунды все передал и убежал на катер, чертя в воздухе стремительные стрелы.
– Я, – говорит на бегу, – через десять дней, как штык, буду. Не горюйте.
Повезло, что у меня хотя бы акт на руках остался. Да и опись была.
Потому что через трое суток на меня налетела дикая ревизия из тыла, пришли какие-то встревоженные с детства и давай меня по списку проверять. Ну за доктора и за электрика – ладно, я к ним уже привык, а за Неофитыча-то как? Я же в глаза ничего не узнаю.
Зашли в его вместилище печали вместе со мной и давай мотать меня по всему списку. Они называют, я им сую чего попало в нос, и они кивают довольные. Так проверка и идет.
И вдруг они говорят:
– Калямбра медная. Номер пятнадцать. Одна штука.
– Ах калямбра, – говорю, – так это ж запросто. Я ее тут одному орлу с соседнего борта одолжил. Очень нужная штука. Не извольте беспокоиться, сейчас будет.
Выскакиваю на пирс, бегом в цех и там мужики за пузырь шила мне из медного листа в один момент слона с ушами свернули. Я через дорогу и к граверу, и он мне красиво набивает: «Калямбра… медная… номер пятнадцать!»
Я ее в зубы и к себе.
– Вот! – говорю, – Она! Калямбра! Абсолютно медная!
А они на меня с таким уважением посмотрели – что я просто не могу.
На том и проверка кончилась.
Через две недели, с опозданием естественно, появляется Неофитыч, светлый, как день. Я ему:
– Ты что, злодей, на калямбру меня подсадил?
– На что? – говорит он и хлопает своими подозрительно ясными очами.
– Ты дитя-то неразумное из себя не строй. Не надо. Не было у тебя калямбры.