Бывшие монахини о чем молчат
Ушла в монастырь. Жизнь и будни женской обители глазами корреспондента «ВМ»
Екатерина Гончарова
После великих православных праздников, корреспондент «ВМ», задумавшись о смысле жизни и о том, как люди приходят к Богу, отправилась в Свято-Никольский Черноостровский монастырь, что близ реки Лужа на границе Московской и Калужской областей. Чтобы узнать, через какие испытания приходится пройти женщинам, желающим поступить в монастырь, я стала на три дня простым трудником. Так называют мирян, которые получают здесь работу за еду и кров. Это первое испытание для тех, кто желает остаться в монастыре навсегда. К слову, проходят его далеко не все.
О ЧЕМ МОЛЧАТ МОНАХИНИ
День первый. В главном соборе монастыря водопровода нет. Чтобы набрать воды для уборки и мытья полов в храме (мое первое послушание), обычно монахини отправляются в погреб — он в жилом корпусе по соседству. Пологая длинная лестница ведет вниз и кажется бесконечной. В самом углу обложенной белым кафелем крохотной комнатушки— заветный кран с водой.
— Подходите ближе, не бойтесь, — послышался женский голос.
Это — монахиня Иеронима в черном подряснике. Бережно, не торопясь, она наполняет ледяной водой прозрачные цветочные вазы для украшения храма. Мое неожиданное появление сестру отнюдь не смущает: к трудникам, вроде меня, здесь давно привыкли.
— А других выходов из погреба нет? — привыкшая к комфорту цивилизации, интересуюсь я. Подниматься с тяжелыми ведрами обратно по лестнице ой как не хочется.
— Нет, — пожимает плечами сестра.
Ничего не поделать — по той же длиннющей лестнице направляюсь наверх. Дорогу осилит идущий, крутится в голове. Бежать от трудностей в монастыре глупо. И не для этого я приехала сюда.
Вечереет. Январское морозное небо зажигается первыми звездами. Здесь, в этом неспешном мире, на появление в темном небе звезд внимание обращаешь как-то пристальнее. Из-за деревьев, что за стеной монастыря, показались клубы дыма — местные растапливают в своих домах печи. С наполненными до краев ведрами пробираюсь через высокие сугробы в сторону Никольского собора, где меня поджидает инокиня Силуана.
— Вот и помощница подоспела, — обращается ко мне инокиня Силуана. На вид ей не больше 30. Грация, стройная фигура — точно бывшая балерина, думаю.
Никольский собор наполнен благоуханием афонских масел и мирры. У иконы святителя Николая теплится лампадка. Вечернюю службу давно отслужили: кроме меня и сестры Силуаны, в соборе ни души. На часах 21:00. Беру тряпку, ведро и щетку.
Моя наставница остается внизу, а я поднимаюсь наверх, под самый купол. Клирос (место, на котором во время богослужения находятся певчие и чтецы) — огромен. По краям расставлены стулья — для пожилых монахинь. На деревянном столике в углу — псалтырь и ноты.
Летопись Свято-Никольского Черноостровского монастыря насчитывает не один хор. Но нынешний хор — особенный. Византийский распев, которым сестры исполняют церковные акафисты — большая редкость не только в столице, но и в России. Учились этому сестры в Греции, у знаменитых афонских святогорцев.
В дни больших праздников здесь не протолкнуться: все сестры обители, а их ни много ни мало 108 (это монахини, инокини, послушницы и схимницы), собираются за праздничной божественной литургией.
Управившись в Никольской церкви, перемещаемся в соседнюю — церковь Корсунской иконы Божией Матери. Это большой светлый храм в форме базилики, иконостас которого украшен деревянной резьбой.
Послушание проходит в полном молчании. Говорить за работой не принято. Друг с другом сестры тоже разговаривают редко. Я наконец решаюсь начать разговор.
— А если, как говорится, накипело, кому плачетесь? В подушку? — интересуюсь у сестры Силуаны.
— Все печали и радости открываем только одному человеку — нашей матушке игуменье, — неохотно поясняет сестра. — А при поступлении в монастырь всю жизнь от рождения рассказываем ей.
Наверное, этот вопрос ей задавали десятки раз — родственники, соседи, друзья.
— Чтобы быть ближе к Богу, — отвечает она. — Но причины ухода у всех разные.
— Что же побудило именно вас? — не отстаю я.
— Ненависть ко всему мирскому! — не раздумывая отвечает она.
Вот это да! Разве монах может ненавидеть? А как же любовь, о которой говорил Христос?
— Монах ненавидит грех. А в миру греха, отравляющего душу, особенно много, — вздыхает молодая монахиня.
— Что требуется от верующего, чтобы поступить к вам и быть ближе к Богу?
— Двери в монастырь открыты для всех, — смиренно объясняет насельница (так называют тех, кто постоянно живет в монастыре). — Николая, матушка игуменья, старается никому не отказывать. Обычно в монастырь приезжает много паломников. Живут бесплатно, трудятся на общих монастырских послушаниях, посещают храм. Некоторые остаются насовсем.
— А бывали случаи, когда сестры все бросали и сбегали из монастыря?
Сестра Силуана не отвечает и указывает рукой на масленый подсвечник, как бы намекая, что пора приниматься за работу. Разговор окончен. Приходится подчиниться. Хотя в другом месте непременно начала бы спорить. Но не в этот раз. Не здесь. Не с этим человеком. Монастырь — это особый мир, в котором своя жесткая иерархия.
Трудники подчиняются послушницам. Те в свою очередь во всем должны следовать указаниям монашествующего клира. А сами монахини находятся в непосредственном подчинении у настоятельницы монастыря — матушки Николаи. Еще здесь есть специальная должность — благочинная. Это правая рука настоятельницы. Говоря по-офисному, заместитель директора. Как выяснилось позже, все задания ко мне «прилетали» от благочинной сестры Серафимы.
ЖИЗНЬ ОБИТЕЛИ
Утро в монастыре, как всегда, началось с первыми лучами солнца. Смотрю — на территории монастыря оживленно. По заснеженным дорожкам сестры спешат в Никольский храм на общую молитву. Затем наступает черед келейного правила — каждая сестра молится в своей келье. В 9 утра Божественная литургия. В ней принимают участие все: монахини, послушницы, трудники, прихожане.
Только в 11:30 во всем монастыре первая трапеза! Монахини едят отдельно — в сестринском корпусе. Во многом оттого, что их трапеза разительно отличается от трапезы трудников. Меню у всех одинаковое, а вот отношение к еде — разное. Сестры называют трапезу не иначе как продолжением Божественной литургии. Перед вкушением пищи они поют благодарственную молитву за дарованные Господом хлеб и соль.Мясо в монастыре не едят.
В праздничные дни на стол подается рыба. Зато в меню всегда имеется широкий выбор молочных продуктов: молоко, творог, сыр. Монастырское хозяйство насчитывает 16 коров: черно-пестрых, швицких, сычевских и голштинских пород. Рядом с коровником сестры держат свой маленький молочный цех: здесь они собственноручно катают сыры, настаивают ряженку, пекут сырники и оладьи.
С 12:00 до 16:00 сестры трудятся на послушаниях. Монастырские послушания меняются. Проснувшись утром, сестра никогда не знает, какой фронт работы ей доверят на этот раз. Летом большую часть времени сестры проводят на огородах: выращивают помидоры в теплицах, саженцы. Зимой трудятся в мастерских: шьют богослужебную одежду, вышивают иконы, расписывают храмы.
В 17:00 в монастыре начинается всенощное бдение. Для каждой монахини богослужение — центральное событие дня. Ни одна расписанная фреска, ни одна искусно вышитая икона не сравнится по степени значимости с молитвой.
Последний прием пищи в монастыре в восемь вечера.
С 23:00 до двух часов ночи в монастыре совершаются закрытые ночные богослужения. Посетить такую службу можно только с разрешения настоятельницы монастыря.
Но не в эти дни — сейчас, когда я здесь, в святочные дни ночные службы не идут. На таких закрытых ночных службах сестры молятся о мире (в том числе и на Украине, просят Бога о здоровье близких).
— Иногда может сложиться впечатление рутины: служба, трапеза, послушание. Опять служба, трапеза, — рассуждает послушница Мария. — Но это не так. Один афонский старец сказал: «Нужно начинать свой день так, как будто ты пришел в монастырь только вчера». Сестры обители неукоснительно следуют этому наставлению.
Послушница Мария, кажущаяся женщиной в возрасте, на деле оказалась моей ровесницей. Кроткая, смиренная, с чуть сгорбленной спиной Мария несет послушание в просфорне: печет хлеб и просфоры для богослужения. Оказалось, она, как и я, по профессии журналист. Но о жизни до монастыря вспоминает неохотно.
— А телевизор у вас есть? — задаю свой вопрос, понимая, что он тут звучит странно.
— Нет, телевизор сестры не смотрят, — равнодушно отвечает Мария. — Не душеполезное это занятие.
Один на весь монастырь телевизор стоит в монастырской библиотеке. Впрочем, в монастыре среди бела дня присесть посмотреть телевизор просто некогда. Все привезенные мною книги так и остались неоткрытыми. Весь мой первый день занят до самого вечера.
ОТЦЫ И ДЕТИ
День второй. В отличие от монахинь я проснулась в восемь утра. Проснулась с трудом после вчерашнего послушания и к девяти тороплюсь на утреннюю литургию. Тем временем сами сестры — как новенькие.
На их светлых лицах — к слову — ни следа усталости. После службы иду на трапезу. Страстно хочется горячего кофе. Но монастырское меню бодрящего напитка не предполагает. Только чай (и то — зеленый) или морс.
К нашему приходу стол уже накрыт. Дымятся картофель, гречка, рыбные котлеты, просто сервированы овощной салат с сыром и оливками, монастырский творог, хлеб и фрукты. А аппетит такой, что сама себе изумляюсь. Но, конечно же, держусь скромно.
Компанию за столом мне составляет Владимир. Он отец одной из послушниц: 56-летний мужчина уроженец Белгорода. Его келья напротив моей, он живет в архиерейском домике. Обычно в нем селят особых гостей и родственников. Удобства — как в хорошей гостинице. Разговор складывается сам собой. Я узнала, что Владимир приезжает в монастырь третий год подряд: скучает по дочери. Она здесь послушница, ей 27, зовут Таня. В монастыре девушка занимается росписью.
— Жизнь монастыря всегда была окутана массой тайн и загадок, — рассуждает Владимир. — А заблуждений и предрассудков вокруг «отрекшихся от благ мира» еще больше. Мол, в монастырь уходят старики замаливать грехи молодости.
— А что на самом деле?
— Моя дочь ушла в монастырь в 25 лет, — рассказывает Владимир. — Она у меня красивая, умная. От женихов отбоя не было. Помню, как ухаживал за ней один предприниматель. Человек хороший, не бедный. И вроде бы любовь у них была…
— И что же — он встретил другую? — допытываюсь я.
— Что вы! Нет! В один прекрасный день поехала дочурка, что называется, за компанию с подругой, погостить на недельку в монастырь. Да и осталась здесь насовсем. Поначалу мы с женой пытались ее отговорить. Очень пытались! А она возьми и спроси в лоб: «Папа, ты хочешь, чтобы я была счастливой?» А какой же отец не желает счастья своему ребенку? Мы смирились.
А вот у другой приезжей, Антонины (она из Москвы), смириться с уходом в монастырь единственной дочери не получилось. Ей и сейчас не по себе. Хотя с того дня миновало уже пять лет, но женщина в тайне продолжает надеяться, что «дочь в конце концов одумается и вернется в мир».
— Жизнь проходит мимо, — говорит она с грустью в голосе. — Сейчас Катеньке 25. Еще ведь замуж может успеть выйти, внуков нарожать. А вместо этого моя красавица пасет скот, чистит коровник.
Дочь Антонины оказалась миловидной и приветливой. Ее широкая улыбка и добрые большие глаза излучают радость и гармонию. Для себя Катя твердо решила — ее дом здесь. От других послушниц я узнала, что Катя была больна неизлечимой болезнью. С этой бедой она и пришла в монастырь. Врачи предрекали ей скорый конец. За нее стали молиться, что называется, всем монастырем. Вымолили. Болезнь отступила.
Я ПРОЗВАЛА ЕЕ АНГЕЛОМ
Мой третий, предпоследний день в монастыре оказался самым тяжелым. Но об этом позже. Из всех монахинь монастыря мне почему-то больше всех запомнилась сестра Филарета. На вид монахине не меньше сорока, а огромные серые глаза выдают в ней очень энергичного человека. Я прозвала ее ангелом. Филарета буквально спасла меня от «смерти». А дело было так: вернувшись после трапезы в келью, обнаружила в двери записку. А в ней: «Вас благословили гладить белье. Гладильная доска и утюг напротив». Думаю, видимо, своими вопросами я так всех здесь замучила, что со мной решили общаться письменно — с помощью посланий. Вхожу в соседнюю келью, где лежит целая гора пододеяльников и полотенец.
Приступаю к послушанию. Спустя два часа глажки от усталости перед глазами запрыгали черные точки, а гора белья при этом не уменьшается. Стало очень тяжело: и физически, и душевно. Тут и входит сестра Филарета с электрическим утюгом в одной руке и складной гладильной доской в другой. Когда вместе — дело, само собой, спорится. Час спустя глажка почти завершена. Узнав, что я журналист, она спросила.
— О чем вы будете писать?
— О том, чем и как вы живете, как отдыхаете, что едите.
— Так это самое неинтересное, что есть в нашей жизни, — усмехается сестра Филарета. — Какая, в сущности, разница, что ты ешь?
— А что же тогда интересно?
— Людям должно быть интересно узнать, как мы молимся, например, — поясняет монахиня. — А вообще.
Сестра задумывается. Ее взгляд останавливается на моем мобильном телефоне, с которым я не расстаюсь даже здесь.
— Некоторые в миру считают нас. странными. Люди всерьез полагают, что мы живем, как в тюрьме. А на самом деле монастырь- это сад для души и тюрьма для греха, а мир, наоборот: для греха в миру — раздолье.
Потом я долго размышляла над словами монахини. Мне хотелось и поспорить, и согласиться с ней одновременно. А впрочем, несмотря на очевидные трудности, быть в монастыре мне понравилось. Размеренность, возможность побыть наедине с самим собой, без спешки и суеты — разве не этого так не хватает каждому из нас? В день моего отъезда у меня состоялось знакомство с настоятельницей — игуменьей Николаей. В истории современного монашества — она во всех смыслах личность легендарная. Достаточно сказать, что эта сильная мужественная женщина в начале 90-х, не побоясь взять на свои хрупкие плечи ответственность, создала первый в России православный приют для девочек, насчитывающий сегодня 50 сирот. Разговор наш длился всего несколько минут. За моей спиной за благословением к матушке выстроилась очень длинная очередь. Но за эти недолгие минуты мудрая монахиня успела прочитать в моих глазах всю гамму чувств: благодарность, восхищение, удивление и в то же время смятение, ощущение недосказанности.
— Спасибо, что вы трудились здесь, с нами. Вы получили урок монашеской жизни. Благослови вас Господь, — сказала мне игуменья на прощание.
И мы расстались. С оговоркой с моей стороны, что однажды я обязательно вернусь сюда вновь.
ОБ АВТОРЕ
О чем молчат бывшие монахи
Алексей*, бывший монах. В 20 лет наш герой пришел в монастырь с романтической мечтой — стать монахом-аскетом. Спустя 12 лет он перешел в другой монастырь, а еще через пару лет в разочаровании вышел из церковной системы. Как выглядела аскетичная жизнь монаха? Насколько сложно адаптироваться к жизни после ухода из монастыря? И почему церковь — это территория лжи?
Леша, расскажи, каким образом ты попал в монастырь.
К моменту, когда я пришел в монастырь, я уже был влюблен в Бога. И эту влюбленность я воспринимал именно через православную церковь. Но в монастырь я попал случайно. Я жил в России, в Москве, но, будучи студентом, перевелся в вуз в Томске. Оказалось, что в этом городе есть монастырь, и я попросился там пожить, пока был ремонт в моем общежитии. А в итоге остался на 12 лет.
Тебе было лет 20 на тот момент. Это возраст, когда кажется, что перед тобой открыты любые двери, и ты можешь получить самый разный опыт. Откуда в таком возрасте взялась эта влюбленность в Бога?
У меня была очень религиозная мама, она очень хотела, чтобы я верил. Да и я думал, что в церкви найду решение всех вопросов, которые у меня возникали.
Верить и посвятить свою жизнь монашеству — это разные вещи. Почему ты решил стать монахом?
Смотри, когда я попал туда, мне все понравилось. Я пребывал в некой эйфории. Я чувствовал внутреннее движение и ждал какого-то счастья. Даже хотел бросить вуз (я учился на юриста), отказаться от всего и постричься в монахи. Правда, игумен мне не разрешил уйти из университета, и за это я ему теперь очень благодарен, потому что такой его поступок довольно нетипичен. Часто духовники говорят молодым — бросай все и приходи в монастырь. У меня было иначе, игумен благословил закончить образование. Но я искренне верил, что смогу жить по книжкам 5-7 века, — вот так смиренно и аскетично. Возможно, в этом был какой-то инфантилизм.
И ты от всего отрекся в итоге?
Внутренне да. Хотя обетов об отречении не дал. В православном монашестве есть три степени. Большинство монахов находятся в средней, я же был в самой низшей. Это называется рясофор. Мне поменяли имя, но я не приносил обетов.
Свежие новости
В Украине за сутки выявили более 6,6 тысяч новых случаев Covid-19
Против депутата, который ездил к Лукашенко, открыли дело по статье о госизмене
Могут навредить ребенку: таблетки против коронавируса от Merck не рекомендуют принимать беременным
Зачем менять имя?
Это знаменует начало новой жизни. Кстати, свое новое имя я узнал только на постриге.
Новое имя, новая жизнь… Можешь описать свои ощущения в тот момент от всего происходящего?
Восторг! Эмоциональный подъем! Большие надежды! Это очень похоже на свадьбу: ты готовишься, шьешь наряд (только черный), готовишь определенный инвентарь. Ну и ощущаешь себя совершенно по-новому.
Каким стал твой ежедневный уклад?
У нас была сетка послушаний — такой график дел на неделю, в котором каждый день был расписан. В храме обеспечивали богослужение трижды в день: петь, читать, богослужебный инвентарь готовить. Кто-то мыл туалеты, кто-то накрывал и убирал в трапезной трижды в день, кто-то дежурил на вахте. Кроме того, были келейные монашеские обязанности. За день я должен был прочитать 500 молитв, один акафист, сделать земные поклоны, прочитать что-то из духовных книг. Выходить за территорию монастыря можно было только по благословению, по сути, по разрешению настоятеля. Мобильные телефоны тоже были запрещены до тех пор, пока не оказалось, что у всех они уже есть.
В каких условиях ты жил?
В целом монастырь был очень хорошим, и настоятель реально хотел строить духовную жизнь, а не деньги грести (изменилось это уже позже). Сначала я жил в комнате, рассчитанной на четырех человек, а потом переехал в отдельную келью. Это была очень простая небольшая комната с железной кроватью, напоминавшей больничную койку. Мне важна была аскетичность, поэтому вместо матраса на ней лежала половинка двери шириной 60 см, накрытая шерстяным одеялом.
Это было твое желание?
Да! Если б я хотел спать на матрасе, мне бы никто не запретил. Но зачем тогда идти в монастырь? Я шел туда за подвигами! Помимо кровати, в келье было два стула, стол, шкаф и полка для книг. В келье ничего нельзя было изменить без благословения. Чтобы, например, переставить стол или вбить гвоздь в стену, нужно было получить благословение настоятеля. Сначала меня это радовало, но спустя годы начало напрягать.
Туалет был на этаже, его мы мыли по очереди, а вот душ через какое-то время стал запираться. Мыться можно было только раз в неделю. Если нужно чаще — выпроси благословение.
Похоже на тюрьму.
Да, только добровольную.
И как долго продлилась твоя эйфория?
Пару лет, пока я учился в университете, ну и плюс еще год-полтора. В «розовых очках» я ходил довольно долго. Никак не хотел их снимать. Я верил, что все должно быть, как по книгам. Но больше семи лет меня не хватило, и я понял, что реальность не такова, какой я ее хочу видеть.
Что оказалось «не таким»?
Все. Когда я шел в монастырь, я думал, что получу какой-то результат от моей такой аскетической деятельности — обрету душевный покой, единение с Богом, мир. Но я увидел, что ничего этого не получаю. Мне было плохо и эмоционально, и физически. Сначала я от этого отмахивался, ведь в монашеской традиции говорится «вам будет плохо, но нужно перетерпеть; перетерпевший до конца — спасется». Эта мысль идет всюду красной линией. Но никакого единения с Богом и внутреннего умиротворения я не получал.
Когда ты говоришь, что было плохо физически, что конкретно ты имеешь ввиду?
Я очень испортил там желудок. Нас кормили в принципе хорошо, но очень вредно. Главной же проблемой стала психосоматика. Я сильно себя измучил эмоционально и физически, у меня развилась хроническая астения — патологическая усталость. К примеру, я просто не мог проснуться в 6 утра на службу. Я просил своего соседа по келье будить меня. Он стучался утром ко мне в дверь, по договоренности обливал меня из пульверизатора холодной водой, после этого я говорил ему «спасибо», ложился на холодный линолеум, чтобы не заснуть… и засыпал. Спал я до обеда, пропуская службу. И очень многие так и живут в монастыре — на постоянном чувстве бессилия.
Что ты осознал, когда твои «розовые очки» спали с глаз?
Понимаешь, церковь — это система. И люди, когда попадают в монастырь, должны перестать взрослеть. Они должны как бы остаться детьми, которыми легко управлять. Когда мои «розовые очки» начали трескаться, я увидел, что являюсь бесплатной рабочей силой, что я всего лишь шестеренка в большом механизме, которая не должна создавать проблем.
Но тем не менее ты не сразу вышел из монашества, а перешел в другой монастырь.
К моменту ухода из первого монастыря я понял, что двигался не в том направлении все 12 лет. И поначалу я думал, что проблема конкретно в данном монастыре, и я все равно останусь в монашестве, но в другом месте. Я был в полном смятении. Но я знал, что есть один человек, который пишет о монашестве правду. Я написал ему с просьбой поговорить. После беседы с ним я попросился перевестись к нему в монастырь. Это было сложно, но так как мы уже не в 19 веке живем, меня не могли оставить в том монастыре против моей воли. В итоге я все же перевелся. Здесь мне разрешили купить машину, у меня появились деньги на карманные расходы. В Томске нам давали приблизительно 800 грн в год. Мы же монахи. Зачем нам деньги? Зубную пасту дают, белье, неудобное, но дают. Если нужна обувь, — на какую-нибудь плохонькую деньги давали. Во втором же монастыре я получал приблизительно 8 тысяч грн в месяц просто на бензин и карманные расходы.
Какие обязанности и условия жизни были здесь?
Мне нужно было помогать на службе пару раз в неделю и на большие праздники. Раз в неделю делал уборку в корпусе. И главное — душ не закрывался!
Ты уже не стремился так рьяно к аскетизму?
Наверное, уже нет. Я понял, что такая аскетичность бессмысленна. Это просто мазохизм и ничего более. Я не хотел больше носить одну пару обуви, но монахом я себя еще видел. Интересно, что новый настоятель, по сути, подготовил меня к уходу из монастыря. К примеру, на какой-то праздник он сказал мне: «Отец Антоний, ты понимаешь, что мы живем в церкви Иуды Искариота?» Я в шоке: «Батюшка, как же так? Мы же в церкви Христовой!». На что он мне: «Смотри, Иуда хотел, чтобы церковь была богатой, властной и славной, — то, против чего был Христос. Так посмотри, где мы живем. Эта церковь — мечта Иуды». И много было таких случаев, когда новый настоятель открывал мне глаза на правду.
Почему же монахи, которые ищут внутреннего мира и общения с Богом, остаются в церкви, где иные ценности?
Я задавал себе этот вопрос. И в итоге выделил четыре типа церковных людей (монахов и мирян, которые ходят в церковь). Наверное, это заденет многих, но это то, что увидел я. Итак, первая группа — дураки. Они живут в самообмане, верят, что церковь приведет их к Богу. И десятки лет отрицательного опыта их ничему не учат.
Вторая — подлецы. Они понимают, что церковь лжет. Вообще, церковь — это территория лжи, там все пронизано обманом. Чаще всего подлецами становятся из дураков. Я видел многих священников, которые продали свою совесть. Когда люди понимают, что все в церкви не так, но не готовы выйти из системы, они начинают проповедовать людям то, во что не верят сами. Ради статуса и материальных благ, которые получают. Вот они и есть подлецы, хотя отчасти дурость в них тоже остается, потому что во что-то они все-таки верят.
Третья группа — невольники. Это касается именно монахов. Они бы и хотели выйти из системы, но, проведя 20 лет в монастыре, боятся, потому что понимают, что у них нет ни стажа, ни пенсии, ни опыта работы. Вообще нет опыта взрослой жизни. Поэтому они остаются в монастыре от безысходности, просто потому что это меньшее зло, чем жить на улице. И отчасти эти невольники тоже дураки, потому что тоже во что-то верят.
Четвертая — штирлицы. Люди, которые, находясь в системе, помогают другим из нее выйти. Я знаю только одного такого человека.
Повторю твою фразу: «Церковь — территория лжи». В чем ложь?
Во всем. Начиная с того, что православная церковь — единственно истинная. Подозреваю, что любая религия этим грешит, но глубоко я знаю только одну религию. «Кому церковь не мать, тому Бог — не отец» — это тоже ложь. Потому что церковь никому не мать, она очень жестокая мачеха. Это просто манипуляция.
А какие-то конкретные примеры?
Есть такое житие Алексия, человека Божия. И есть православная энциклопедия в 37 (примерно) томах. Так вот в ней содержится статья, в которой говорится, что это житие было написано через 400 лет после того, как Алексий умер. То есть житие это просто выдумка беллетриста! А люди читают его, слушают в церковных проповедях и верят, что так жил святой, хотя все это брехня!
На Пасху, к примеру, читается Слово Иоанна Златоуста. Но дело в том, что Иоанн Златоуст его не написал, потому что упоминание о Слове встречается с 10 века, а Златоуст умер в 407 году.
Или вот история с чудотворной Почаевской иконой. Ее привезли к нам в храм из Украины. Мы собрали в тот день, когда она выставлялась, миллион рублей, продавая ее маленькие копии и пр.
Похоже на концерт рок-звезды, когда заодно продаются плакаты и альбомы.
Да, нечто подобное! Но я посмотрел на эту икону и понимаю, что это не оригинал. Там куча отличий. Я подошел к игумену и сказал, что это же не икона из Почаева. Он ответил: «Конечно, нет. Ее оттуда никто не выпустит, но это икона-заместительница. И какая разница? Божия Матерь одна! Если ты этого не чувствуешь, мне тебя жаль». Но людям же впаривают не заместительницу, а оригинал! Церковь — это своеобразный «рассол». Те, кто туда попадают, становятся маринованными. Я не захотел и выскочил из этой «бочки».
Что за эти 14 лет стало наибольшим разочарованием для тебя?
Церковь просто разочаровала сама по себе. Я воспринимал ее как истину, а понял, что истины в ней нет.
А как жить после осознания, что столько лет своей жизни ты отдал тому, в чем нет никакой доли правды?
Иногда накатывает грусть. Но для меня становится спасительной мысль, что мне это было нужно. Я был таким фанатиком и так верил! Но я думаю, Бог вел меня таким путем и короче пути не было. Сейчас у меня железный иммунитет против религии.
Против религии, но не против веры?
Да. Я развожу эти понятия. Для меня сейчас это фактически противоположные вещи.
500 молитв в день ты уже не читаешь?
Нет, это не нужно ни мне, ни Богу.
Я знаю, что ты читал мое интервью с парнем, который пономарил в монастыре полгода и рассказал о сексуальных домогательствах со стороны священников. Ты с подобным сталкивался?
Это то, что я назвала в том интервью лицемерием. Снаружи золото, внутри — гниль. Люди, которые являются гомосексуалами, публично выступают против них.
Да, церковь — идеальная среда для роста грибка под названием «лицемерие».
Как ты адаптировался после выхода из церковной системы?
Я все еще адаптируюсь. Только два года прошло. Мне непросто, потому что нет трудового стажа, опыта работы, какого-то нажитого имущества. Взрослая жизнь, которую люди начинают еще будучи студентами в свои 20, мне пришлось начать в 34. Но в моей жизни произошло много положительных изменений. Сейчас я живу в Одессе, у меня есть любимая жена, работа. Мне интересен вопрос предпринимательства. Я же много лет убеждал себя, что духовный человек должен быть нищим. Теперь я понимаю, что деньги сами по себе — это не зло и не добро. Это просто инструмент, который можно использовать как во зло, так и во благо.
Близкие как реагировали на твой выход из монастыря?
Поздравляли! Хотя, понимаешь, по ортодоксальным православным понятиям вообще запрещен уход из монастыря. Если кто-то из системы прочитает сейчас это интервью, меня, наверное, могут отлучить от церкви, анафематствовать.
Тебя это как-то заденет?
Нет, я уже от нее отлучен. И я сам сделал этот выбор. Но я верю в то, что Бог любит меня и хочет, чтобы я был счастлив. И для того чтобы быть с ним в связи, мне не нужно ходить в церковь. Сейчас приведу одну аналогию. Моя мама рассказывала мне историю о домашнем коте. Его приучили ходить в туалет в один и тот же лоток на песочек. Ничего другого этот кот не знал и с улицы бегал по нужде домой, в лоточек. Пока однажды не увидел, что его лоток наполняют из кучи песка во дворе. Тогда он понял, что для справления нужды его лоток не обязателен, песок есть и в других местах. Собственно, храм — тот же лоток.
Я видел, как хорошие люди в церкви портятся. Я видел, как наш игумен, духовный человек, со временем начинал строить себе дворец с мраморным камином и художественным паркетом. Люди, начинавшие ради Христа, заканчивали ради золотого креста.
Почему ты не молчишь и решил рассказать сегодня мне о своей истории?
Я советовался со своим духовным другом, давать ли это интервью. И он сказал мне, что меня никто не поймет. Возможно и так, я чувствую себя очень одиноко на самом деле. Но мне нужно было это интервью. Это моя ответственность — рассказать о том опыте, который я пережил. Мне кажется, в этом есть какая-то честность. Даже пророк Иеремия говорил: если ты предупреждал кого-то, а человек не послушал, значит вина на нем; если же ты не предупредил — значит вина на тебе.
Монастырь — это прямая дорогая потерять себя и никогда уже не найти. А я очень хочу найти себя подлинного. И хочу, чтобы такая возможность была у каждого человека.
* По просьбе героя интервью мы не разглашаем его фамилию.
Беседовала Таня Касьян. Иллюстрации Алины Борисовой
Читайте также: О чем молчат люди, побывавшие в тюремном заключении
Быть в курсе самого интересного с ZZA! — можно, подписавшись наш Telegram!