Быков июнь про что

О прочитанном, часть 2: «Июнь» Быкова

Я полагаю, что отношение к Дмитрию Быкову и к продуктам его мыслительной деятельности может вписываться в широкий диапазон от полного брезгливого неприятия до подобострастного обожания. В этом диапазоне есть промежуточные отрезки, среди которых можно найти и моё отношение к критику, поэту и прозаику. На мой вкус, многое из того, что он говорит, заслуживает внимания. Иногда я склонна одобрительно кивать в такт его мыслям, озвученным на какой-нибудь из его лекций. А бывают случаи, когда мне становится неловко от его напыщенности, у которой к тому же очень громкий звук. Его манера подачи информации вызывает у меня чувство, которое посещает меня в театре, если я вижу, что актёр переигрывает и выходит за рамки правдоподобности. Быков любит громыхать и заполнять собой всё пространство. Если вы являетесь чувствительным слушателем, он может легко нарушить ваше душевное равновесие. Однако Быков-лектор — это не то же самое, что Быков-прозаик. Все его громогласные возгласы в тексте приглушаются, риторический напор трансформируется в острую, иронично-злобную беллетристику. Признаюсь, что я люблю писателей с острым пером.

Вышедший год назад роман «Июнь» стал замечательной причиной заглянуть в книжный магазин. После покупки книга настаивалась в моей библиотеке ровно до того самого месяца, в честь которого она озаглавлена.

Забавно, что ещё перед тем, как роман Быкова вышел в продажу, сам автор избрал очень своеобразный способ привлечь аудиторию. С присущей ему долей ироничного самодовольства он отговаривает читателей покупать «Июнь», так как он может испортить настроение. Но, видимо, большинство граждан нашей страны поняли это предостережение как руководство к действию — настроение ведь и так испорчено у многих ещё с утра, так почему бы не выбить клин клином?

Главный герой первой части Миша Гвирцман учится в легендарном ИФЛИ. Казалось бы, у него нет никаких противопоказаний к успешному писательскому будущему. Талант — в наличии, самоуверенность — не в дефиците, условия жизни — не общежитские, а тепличные, благодаря заботам матери и московской врачебной карьере отца. Но Мише суждено было споткнуться. Неровностью на его прямом пути к цели стала Валя Крапивина. Осязаемых писательских способностей у неё не было, но в институте к ней относились с пиететом по причине весьма трагического характера. Крапивина превратилась в «безмужнюю вдову». Её одногруппник и по совместительству ухажёр Коля Тузеев вызвался добровольцем на Финскую войну и погиб. На одной из студенческих вечеринок Гвирцман уловил в Вале, которая уже давно тайно приходила в его сны и грёзы, нотки дружелюбия и расположенности к флирту. Во время танца он неуклюже попытался её поцеловать, но получил отворот-поворот. Да, облом, но ведь забудется и, может, что-то ещё и получится. Только вот у его вдовствующей музы была подруга-подстрекательница. Она-то и надоумила Крапивину накатать жалобу и проучить недальновидного поэта. Последовало абсурдное по своей сути комсомольское собрание, итогом которого стало исключение Гвирцмана из ИФЛИ. У поэта практически отобрали его ремесло. Судьба-шалунья обрубила его порывы заниматься изящной словесностью и отправила его работать санитаром в Боткинскую больницу. Дело молодое, даже к такому можно привыкнуть, ведь появилось свободное время и вместе с ним — увлечение театральным кружком и новой девушкой Лией. Здесь наконец-то стоит прервать синопсис и раскрыть одну из особенностей романа Быкова. Дело в том, что за многими действующими лицами стоят реальные узнаваемые персонажи. Этот расхожий в художественной литературе приём рисовать героев, у которых есть прототипы, Быков использует в свойственной ему арогантной манере. По сути он пишет роман для узкого кружка догадливых, сведущих, начитанных и подкованных в истории людей. Его текст — система символов и кодов. Когда я наткнулась на имя Павел (так звали приятеля Миши), я машинально подумала о Павле Когане, решила проверить свою догадку в интернете, всё так — тоже ифлисовец. Уже не по собственному чутью, а по подборке схожих персоналий, которую мне выдал милостивый Google, я поняла, что другой товарищ Миши Гвирцмана Борис — это Борис Слуцкий. Теперь закономерно встаёт вопрос — а кто стоит за главным героем? По некоторым фактам биографии Миши Гвирцмана в нём угадывается Давид Самойлов (Кауфман). Однако есть читательский соблазн разглядеть в нём альтер-эго самого Быкова.

Теперь я вернусь к тому женскому имени, после которого я решила сделать это лирическое отступление. Итак, в переломный для Гвирцмана момент в его жизни появляется милейшее женское создание — Лия, полная противоположность фривольной и простоватой Вале Крапивиной. В описании этой девушки мне почему-то привиделся образ Прекрасной Дамы. И если развивать Соловьёвское учение о Вечной Женственности, то, скорее всего, именно эта героиня была призвана Быковым для очищения Гвирцмана от скверны. Самое любопытное в этой девушке то, что она — не плод писательского воображения. У Лии есть прототип — Лия Канторович, первая женщина-герой ВОВ.

Быков наделяет её другим цветом глаз (карими, а не синими), делает её студенткой педагогического института, а не ИФЛИ, но в целом красота Лии, сводящая с ума всех парней, её хрупкость, лёгкость и воздушность, золотые волосы остаются нетронутыми.

Вот как описал её Александр Галич, знавший Лию по занятиям в легендарной Арбузовской студии:

«Лия была самой красивой и, пожалуй, умной из нас, и еще самой загадочной… Тоненькая, с удивительными прозрачно-синими глазами. И одета она была тоже для тех лет необыкновенно: золотые волосы перехвачены широкой белой лентой, белый свитер и короткая, торчком, похожая на балетную пачку, белая юбка…»

Действия каждой из трёх частей в романе Быкова обрываются в ночь на 22-е июня 41-го, поэтому читатель не знает, что настоящая Лия уйдёт на фронт медсестрой, за короткий срок своей службы вынесет с поля боя более 50 раненых, после смерти командира роты поведёт бойцов на контратаку и погибнет героической смертью.

И вот на фоне этой чистой, искренней, вызывающей вздохи восхищения Лии как чёрная метка, как кошмарное сновидение снова на пути Миши Гвирцмана появляется Валя Крапивина. Он её должен ненавидеть, но его тянет к ней какой-то зловещей, порочной силой. И если Лия — это высокий идеал, то Валя — это синоним доступной и быстрой любви. Пометка 18+ на обложке романа неслучайна. Читатель, будь готов к откровенным эпизодам страсти.

Вторая часть оказывается в два раза короче первой. В центре снова лицо мужского пола. Правда, на этот раз это уже не студент, а зрелый мужчина Борис Гордон, журналист и секретный сотрудник НКВД. И снова герой окаймлён двумя женщинами. Одна — его законная супруга Муретта, хирург-стоматолог. Другая — Аля, юная сотрудница редакции, недавно вернувшаяся из Парижа. Самое первое впечатление от этой девушки в памяти Гордона связано с её огромными светло-голубыми глазами. Если имя Аля только заронило подозрение, то на этой детали портрета героини, я уже понимала, что Алей с глазами-фарами может быть только Ариадна Эфрон.

И словно в награду за правильно взятый след, Быков нанизывает на нитку дополнительные факты: чешский интернат, работа Али корреспонденткой в двух французских газетах, мать-поэт, отец-журналист, младший брат Георгий с домашней кличкой Шур (чтобы уж совсем не быть прямолинейным, Быков заменил в этой кличке только первую букву) и трагическая история её младшей сестры.

Читатель, сразу разглядевший в Але её прототипа, будет испытывать особое напряжение, читая о её отношениях с Борисом Гордоном, который был срисован с Самуила Гуревича. Над этой парой нависнет туча, вопрос лишь в том, когда из неё хлынет ливень, смывающий всю безмятежность романтики. Для НКВД нет жертвы прекраснее, чем молодая, одарённая девушка с совершенным знанием французского языка, работавшая в Париже и вдруг решившая вернуться в Москву. Чтобы понимать, как закончится вторая часть, не надо даже обращаться к помощи Википедии и напоминать себе, что ожидало Ариадну Эфрон.

Третья часть значительно короче второй, и в ней не соблюдена формула двух предыдущих частей — здесь у главного героя нет метаний между двумя женщинами, у главного героя Игнатия Крастывшеского смысл жизни — текст с его заклинательной функцией. Он одержим идеей достучаться до Власти своими зашифрованными посланиями и при помощи слова воздействовать на Сталина, предотвратить войну.

У меня есть подозрение, что Быков особо лелеял именно эту, самую короткую и экспериментальную, часть романа. Если бы мне предложили подобрать эпиграф к ней, то я бы без сомнений отдала предпочтение первому четверостишию Гумилёвского «Слова».

В третьей части Быков-писатель в определённой степени уступает место Быкову-лектору. Через лингвистические опыты своего героя Быков как бы невзначай делится с читателем какие-то своими любопытными наблюдениями и много шутит на тему шедевров мировой литературы. Знаете ли вы, например, почему Евангелие можно считать примером плутовского романа?

На мой взгляд, «Июнь» являет собой пример очень качественной и тонко выверенной прозы. Все три части романа пронизывает один общий нерв — предчувствие чего-то дурного и неминуемого. Один герой пробует спасти себя самого, другой — дорогую сердцу женщину, а третий ставит перед собой задачу максимум — спасти всех посредством одного послания, способного комбинацией букв, ритмикой и синтаксисом воздействовать на великого и ужасного адресата.

При чтении этого романа на меня повеяло ветрами литературы 20-го века. Мне слышались отголоски «Доктора Живаго», «Детей Арбата», «В круге первом»… Вообще, когда видится сходство одной книги с другой, я считаю это субъективным наблюдением. С другой стороны, не исключено, что сходство произведения, написанного нашим современником, с произведением, созданным в другом веке, свидетельствует о попадании в эпоху.

Источник

Рецензия на роман Дмитрия Быкова ИЮНЬ

«ИЮНЬ» ДМИТРИЯ БЫКОВА – САМАЯ ОБСУЖДАЕМАЯ КНИГА НА РЫНКЕ РОССИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 2018?

Роман «Июнь» Дмитрия Быкова, опубликованный в 2018 году Издательством АСТ и попавший в короткий список премии «Большая книга», уже наделал много шума: и переплетение судеб прототипов героев: Марины Цветаевой, Ариадны Эфрон, Павла Когана и других поэтов и литераторов, живших в Москве в 1939-1941 годах, и сам период времени в истории СССР, тщательно замалчиваемый в дни советской пропаганды, приводит к тому, что оценки в большинстве своём или негативные, или наоборот, очень позитивные, средних баллов почти не дают.

В России название книги говорит само за себя и не требует дополнительных пояснений: когда вы видите крупным шрифтом «ИЮНЬ» на серой бумаге с маленькими штампиками «ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ» и «КГБ – САМИЗДАТ», вы сразу знаете, о каком июне идёт речь, вы абсолютно точно знаете, что этот роман заставит вас бояться и содрогаться не только на уровне получаемых и вспоминаемых знаний истории, но и на уровне генетической памяти июня 1941-го. Позволю себе называть его Июнем.

Произведение, на первый взгляд, разбито на три части, об этом говорится даже в аннотации к нему: «три разные истории объединены временем и местом». Однако роман содержит эпилог, соответственно, возникает вопрос: а является ли эпилог его частью? Ответ содержится в самом произведении. Крастышевский, один из героев, учёный с собственной теорией о тексте, думает о структуре управляющего текста (почему бы не романа?), которая, по его мнению, должна быть «в идеале четырехчастная. Вторая часть должна составлять половину первой, третья – примерно треть второй, четвертая же содержит главный посыл и вчетверо меньше. Эта идеальная пропорция составляет золотое сечение всякого текста». Если посмотреть на объём частей книги, то мы найдём, что первая часть написана на 290 страницах, вторая – на 154, третья – на 51 и эпилог – всего на 5 страницах. То есть почти то самое «золотое сечение».

Совершенная уникальность книги состоит в том, что именно знание каждого отдельно взятого читателя или опускает книгу в бездну или возвышает её до небес, потому что в привычном для нас представлении роман не говорит о Войне и не говорит об Июне. Он рассказывает про ожидание Июня, когда воздух только пропитан войной. Роман апеллирует не к знаниям героев о времени, в котором они живут, а к знаниям каждого отдельного читателя о времени, которое вот-вот начнётся, к нашим теперешним знаниям Войны, всего страшного и необратимого ужаса, которые принесла война.

Основная мысль автора, на мой взгляд, – это попустительство живших и предвидевших войну, но относившихся к ней как к «исцелению». Они, многие люди, жившие в 40-х до Июня считают себя и других павшими настолько, что согласны, что заслуживают страшного наказания, притягивая его своими мыслями: «Мы наработали на полноценный конец света, и за то, что я вчера сделал…, по большому счету, следовало бы меня примерно наказать чем-нибудь посерьезней изгнания». Да, мы все теперь знаем, что государственная политика «строительства коммунизма» была кровавой, построена на костях, но кто дал право людям, хоть простым, хоть в чинах, рассуждать, что война очистит нас от грехов? И да, автор именно такой вопрос и задаёт, мол, да, натворили бед, но «есть же простые вещи, к которым никогда не поздно вернуться»?

Только немногие герои романа действительно боятся войны. Один из них, уже упомянутый Крастышевский, пытается всеми своими силами её предотвратить. Независимо от отдельно взятого вопроса, действенны ли его методы или нет, у читателя возникает чувство, что он сумасшедший: «Нападать на Россию бессмысленно уже потому, что она не может проиграть; чтобы напасть на нее, надо быть безумцем, а Крастышевский хорошо распознавал чужое безумие, потому что… потому что… Словом, он не наблюдал вокруг такого самоубийцы». Данная фраза вызывает у читателя подозрение, что Крастышевский безумен, что подтверждается его странными действиями, абсолютно не вяжущимися с нашим представлением о «нормальном» поведении. Но это только кажущееся сумасшествие. Ведь, собственно, в чём безумие? В том, чтобы не хотеть войны и всеми своими силами, всей своей верой пытаться её остановить, или, как многие из вполне себе разумных героев утверждать: «Должна быть такая война, которая во что-то перерастет… Она должна быть очень огромная, очень. Очень страшная. Но только такая война сотрет все вот это, и с нее начнется новый мир. Уже навсегда». И дальше: «это единственный шанс его [зло] убить». Разве эти слова не чудовищны, не безумны? Разве это не деградация, когда молоденькая девушка с небрежной легкостью рассуждает об очищении нации войной. Что может быть безумнее? Что может показывать большее вырождение? И опять же, вызов нашему привычному пониманию «нормальности»: «умные» и красивые люди говорят безумные вещи, а правильные мысли исходят или от сумасшедших, или от простых людей, приземлённых.

Быков показывает, как краски сгущаются вокруг героев, везде, на каждом шагу они так или иначе видят знаки Войны, её предстоящие ужасы: «он полчаса блуждал среди бараков, длинных сараев, инструментальных мастерских, где вслед ему смотрели приплюснутые люди»; «нравилось представлять ее повешенной или подвергаемой пыткам, какими франкисты пытались сломить испанских коммунистов, попавших к ним в лапы»; «…грязные рогожные мешки. Что могло быть в таких мешках? Человеческое мясо хорошо возить в таких мешках».

Автор задаёт вопрос: зачем нам это очищение через потрясение? Это великое заблуждение, думать, что война может принести какое-то очищение. Ничего, кроме грязи, ещё более низкого падения и смерти, она не несёт, и Быков наглядно показывает, как деградирует мысль ожидания войны, завуалированная за высокопарными словами. Роман заставляет нас задуматься, а не так же, попустительно-небрежно некоторые из нас относятся к вероятности третьей мировой: «если на нас нападут, то и от мира ничего не останется»; «можем повторить» и неся прочую такого же рода браваду? Быть может, это вторая основная мысль писателя: «Эта война еще будет, придет за всеми. Потому что я не знаю, чем еще можно такой мир спасти». Очень хочется надеяться, что мы всё-таки выучили уроки прошлого, и действительно каждый из нас предпринимает прямо сейчас и прямо здесь хоть маленький шаг для мира во всём мире, ни в коем случае не давая ходу мысли об «очищении войной».

Источник

Спорная книга: Дмитрий Быков, «Июнь»

Дмитрий Быков. Июнь
М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2017

Общее представление о фабуле нового романа Дмитрия Быкова можно получить из материала «“Июнь”: роман-эксперимент Дмитрия Быкова о предвоенном времени» («РБК-Стиль») Натальи Ломыкиной: «В душной и тревожной атмосфере надвигающейся войны разворачиваются три истории, почти не связанные друг с другом. Любовная трагикомедия молодого поэта Миши Гвирцмана, которого в 1940 году по нелепому заявлению на полгода выгоняют из Института философии, литературы и истории (ИФЛИ). Драма советского журналиста Бориса Гордона, мечущегося между женой и вернувшейся из эмиграции возлюбленной: цена слова и доносы, липкий страх и стыд, арест и предательство, стирающее границы между жизнью и существованием. И, наконец, третья, как определяют в издательстве, “гротескная, конспирологическая сказка” о пожилом филологе Крастышевском, который ищет способы управлять намерениями людей с помощью языка и текста. Дмитрий Быков собирает пирамиду романа из трех историй, нанизывая судьбы своих героев на предчувствие войны. И напряжение все нарастает, потому что, в отличие от героев, читатель не только точно знает, что война будет, но и знает, какой страшной она окажется.

Быков афористичен и очень точен, в “Июне” нет ни часто свойственной ему избыточной барочности, ни философских отступлений. Текст романа похож на серию фотоснимков, на которых удалось запечатлеть неуловимое — атмосферу. В “Июнь” погружаешься с головой — и впитываешь время и ощущения, пока не перестает хватать воздуха. Вот только когда, ошалевший, выныриваешь — понимаешь, что и за пределами романа дышать все так же тяжело».

Галина Юзефович в статье «Лучший роман Дмитрия Быкова — “Июнь”» (сайт «Медуза») оценивает атмосферу, в которой происходит действие книги, иначе: «Мир конца 30-х, созданный Быковым, удивительно целостен и гармоничен. Так и тянет назвать его “уютным” — в том же примерно смысле, в котором может показаться уютной душная атмосфера больничной палаты или тюремной камеры. Это живой, теплый, затхлый и узнаваемый мир из рассказов наших бабушек и дедушек, счастливо переживших ту эпоху. Быков почти нигде не унижается до прямых и потому банальных аллюзий, и его тридцатые — это именно тридцатые. Ничто в романе не выглядит нарочитой карикатурой на наши дни — и именно поэтому читать “Июнь” по-настоящему жутко.

Отсутствие “фиги в кармане”, отказ от многозначительного подмигивания позволяет с особой ясностью увидеть зловещее сходство между ожиданиями и страхами героев Быкова и нашим собственным завороженным ожиданием великого взрыва, который одновременно освободит нас от зла и станет нашей расплатой за соучастие в нем. Однако ожидающая нас буря, убежден Быков, фальшивка, пустышка, гроза без дождя, не приносящая облегчения. “Все ждут: ну, сейчас будет Содомская Гоморра! А будет максимум еще одна европейская война, и посмотрю я на них на всех. ” — впроброс кидает один из персонажей, и, похоже, именно в этом скрыт самый страшный — и самый глубинный — смысл “Июня”».

Елена Танакова в рецензии «Предчувствие войны или время мучительного выбора» (сайт «Gallerix.ru») называет главным достоинством «Июня» именно историчность: «Эпиграфом к новой книге Дмитрия Быкова могли бы стать слова Горького о невозможности понять смысл настоящего без знания прошлого. Герои “Июня” — родом из смутных лет, предшествовавших величайшей катастрофе XX века. Но читателям дня нынешнего их мысли и тревоги понятны и пугающе близки. В большей степени, чем хотелось бы.

Роман “Июнь” ещё и о великом поколении, к которому относились и Самойлов, и Наровчатов, и Коган, и Трифонов, и Окуджава. Поколении, “повыбитом железом” и возродившем страну в мирное время».

Борис Кузьминский в рецензии «Выходит в свет “Июнь” Дмитрия Быкова» (газета «Ведомости»), напротив, предлагает обратить внимание на частные, сугубо человеческие, вневременные переживания героев книги: «“Июнь” стоил бы разговора и не будь в нем первой части. Это история Миши, сначала студента ИФЛИ, где вместе с ним учатся Павел Коган и Сергей Наровчатов, в романе просто Павел и Сергей, затем больничного санитара, затем ненадолго, до 22 июня, снова студента. Миша завис меж двумя женщинами, Валей и Лией, — вот весь сюжет. Валя, похоже, бес, Лия — ангел, но вероятно, что наоборот: шарада Валя/Лия не имеет решения. Быков предлагает здесь беспрецедентно жесткие, даже жестокие сцены плотской любви, но в них, как и в его описаниях неба, ветра, города, ревности, ярости, максимум мастерства, ноль привычного уже шипра, больше от нынешнего предчувствия пагубы, чем в велеречивых выкладках Бориса или камланьях Крастышевского. К счастью, первая часть самая длинная».

“Июнь” — это история русской литературы, превращенная в роман, в котором идеи и пыл быковской публицистики становятся частью атмосферы книги. И собрано все это вместе до крайности изящно».

И только Елена Макеенко в обзор «Новая русская проза: начало сентября» (сайт «Горький») не спешит присоединиться к восторженному хору: «При мощном замысле и продуманных композиционном и сюжетном воплощениях нельзя не заметить, что Быкову, как всегда, тесно в рамках собственного романа, тесно в шкуре повествователя, и даже разнообразие голосов и точек зрения, которым он себя обставляет в тексте, не помогает. Бумага то и дело рвется, впуская лирическое или саркастическое замечание автора, длинную необязательную шутку, глобальное поучительное обобщение, комментарий про то, что это слово здесь, конечно, не подходит, а все ж оно здесь останется. Похожая история творится в книге со временем. Все действие происходит в тридцатых, и это вроде бы не декоративные, не искусственно сгущенные годы, но описанные с должной долей достоверности. И все-таки автор позволяет себе прогнозировать в головах своих героев что-нибудь вроде того, что грядущая война станет легендой, на которой можно будет стоять следующие пятьдесят лет, и это ясновидение несколько портит впечатление от остальной современной сюжету рефлексии».

Ранее в рубрике «Спорная книга»:

• Амос Оз, «Иуда»

Источник

Быков июнь про что

Перейти к аудиокниге

Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли

Эта и ещё 2 книги за 299 ₽

Отзывы 62

В 2013 году в интервью с Гордоном Быков с апломбом и пренебрежением говорил, что в основание «Тихого Дона» положен очень примитивный прием: герой мечется между красными и белыми, и это накладывается на метания между женой и любовницей. В основание «Июня» положен ровно тот же самый прием: герой Гвирцман мечется между миром престижного литературного вуза и «дном», и это накладывается на метания между двумя девушками – Валей и Лией. Со вторым главным героем – Борисом – происходит тоже самое: он мечется между двумя своими женщинами, Муреттой и Алей. Всё это происходит на фоне давно набивших оскомину описаний ужасов 38 года: когда про атмосферу и подробности тех лет писал Солженицын или другие современники тех событий, это было свежо, актуально и жизненно. Сейчас же все эти описания доносов и лагерей воспринимаются как заезженная пластинка, блеклое подражание тому, что было давным-давно рассказано. Третья часть «Июня», вообще, напоминает конспект лекции по филологии, лингвистике и истории литературы, изложенный от лица сумасшедшего: этакое подражание гоголевским «Запискам сумасшедшего» и булгаковской «Дьяволиаде» – финальная сцена третьей части, вообще, скопирована с финальной сцены «Дьяволиады» чуть менее, чем полностью. Всё это сдобрено банальными рассуждениями на тему причин начала второй мировой войны: кто с кем дружил, почему, с какими целями и мотивами – возможно, в литературном гетто эти рассуждения могут показаться кому-то новыми и интересными, но в публицистике последних тридцати лет всё это уже было тысячекратно обсосано и сторонниками, и противниками тех точек зрения, которые излагают герои книги. Из достоинств «Июня» можно отметить очень глубокое литературное мастерство, язык, продуманность деталей, сюжета, интересные реконструкции мировосприятия людей, живших в предвоенное время.

В 2013 году в интервью с Гордоном Быков с апломбом и пренебрежением говорил, что в основание «Тихого Дона» положен очень примитивный прием: герой мечется между красными и белыми, и это накладывается на метания между женой и любовницей. В основание «Июня» положен ровно тот же самый прием: герой Гвирцман мечется между миром престижного литературного вуза и «дном», и это накладывается на метания между двумя девушками – Валей и Лией. Со вторым главным героем – Борисом – происходит тоже самое: он мечется между двумя своими женщинами, Муреттой и Алей. Всё это происходит на фоне давно набивших оскомину описаний ужасов 38 года: когда про атмосферу и подробности тех лет писал Солженицын или другие современники тех событий, это было свежо, актуально и жизненно. Сейчас же все эти описания доносов и лагерей воспринимаются как заезженная пластинка, блеклое подражание тому, что было давным-давно рассказано. Третья часть «Июня», вообще, напоминает конспект лекции по филологии, лингвистике и истории литературы, изложенный от лица сумасшедшего: этакое подражание гоголевским «Запискам сумасшедшего» и булгаковской «Дьяволиаде» – финальная сцена третьей части, вообще, скопирована с финальной сцены «Дьяволиады» чуть менее, чем полностью. Всё это сдобрено банальными рассуждениями на тему причин начала второй мировой войны: кто с кем дружил, почему, с какими целями и мотивами – возможно, в литературном гетто эти рассуждения могут показаться кому-то новыми и интересными, но в публицистике последних тридцати лет всё это уже было тысячекратно обсосано и сторонниками, и противниками тех точек зрения, которые излагают герои книги. Из достоинств «Июня» можно отметить очень глубокое литературное мастерство, язык, продуманность деталей, сюжета, интересные реконструкции мировосприятия людей, живших в предвоенное время.

Долгожданная (анонсировалась ещё летом) книга разочаровала. Все основные идеи были многократно озвучены автором в различных эфирах и статьях – интриги не осталось. А то, что осталось за кадром – эротика не слишком высокого, прямо-таки вокзального толка. Даже не верится, что это писал автор «кедровых орехов» и «я собрал тебя по частям»… Здесь Дмитрий Львович удивительно повторяет своего гражданского антагониста Юрия Полякова. Того тоже к 50 ти на клубничку потянуло… Тем не мене читать стоит, тема интересная. Вот перечитывать вряд ли захочется. Увы.

Долгожданная (анонсировалась ещё летом) книга разочаровала. Все основные идеи были многократно озвучены автором в различных эфирах и статьях – интриги не осталось. А то, что осталось за кадром – эротика не слишком высокого, прямо-таки вокзального толка. Даже не верится, что это писал автор «кедровых орехов» и «я собрал тебя по частям»… Здесь Дмитрий Львович удивительно повторяет своего гражданского антагониста Юрия Полякова. Того тоже к 50 ти на клубничку потянуло… Тем не мене читать стоит, тема интересная. Вот перечитывать вряд ли захочется. Увы.

Если первую часть про Мишу Гвирцмана было читать очень интересно, затаив дыхание, то про Бориса уже не особо, слишком много воды, каких-то непонятных умозаключений, скачков мыслей. Третью часть начала, но от уныния и простите какой-то мутоты и некого Карастышевского, который рисовал какие-то нейролингвисические схемы или мыслеобразы и никого не пускал к себе…мда. не такой развязки ожидала. Рада что не купила книгу, видимо не моё это, вся мишура и партийная идейность

Источник