В моде в каждой так положено что
Даже
мерин сивый
желает
жизни изящной
и красивой.
Вертит
игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
но особо пылко —
если
навстречу
особа-кобылка.
Еще грациозней,
еще капризней
стремится человечество
к изящной жизни.
У каждого класса
свое понятье,
особые обычаи,
особое платье.
Рабочей рукою
старое выжми —
посыплются фраки,
польются фижмы.
Царь
безмятежно
в могилке спит…
Но в быту
походкой рачьей
пятятся многие
к жизни фрачьей.
Отверзаю
поэтические уста,
чтоб описать
такого хлюста.
Запонки и пуговицы
и спереди и сзади.
Теряются
и отрываются
раз десять на́ день.
В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.
Чтоб было
оправдание
для стольких запонок,
в крахмалы
туловище
сплошь заляпано.
На голове
прилизанные волоса,
посредине
пробрита
лысая полоса.
Ноги
давит
узкий хром.
В день
обмозолишься
и станешь хром.
На всех мизинцах
аршинные ногти.
Обломаются —
работу не трогайте!
Для сморкания —
пальчики,
для виду —
платочек.
Торчит
из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
что ни спроси —
одни «пардоны»,
одни «мерси».
Чтоб не было
ям
на хилых грудя́х,
ходит,
в петлицу
хризантемы вкрутя.
Изящные улыбки
настолько то́нки,
чтоб только
виднелись
золотые коронки.
Коси́тся на косицы —
стрельнуть за кем? —
и пошлость
про ландыш
на слюнявом языке.
А
в очереди
венерической клиники
читает
усердно
Таким образом
день оттрудясь,
разденет фигуру,
не мытую отродясь.
Зевнет
и спит,
излюблен, испит.
От хлама
в комнате
тесней, чем в каюте.
И это называется:
— Живем-с в уюте! —
Лозунг:
— В ногах у старья не ползай! —
Готов
ежедневно
твердить раз сто:
изящество —
это стопроцентная польза,
удобство одежд
и жилья простор.
1927 г.
Владимир Маяковский — Даешь изячную жизнь: Стих
Даже
мерин сивый
желает
жизни изящной
и красивой.
Вертит
игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
но особо пылко —
если
навстречу
особа-кобылка.
Еще грациозней,
еще капризней
стремится человечество
к изящной жизни.
У каждого класса
свое понятье,
особые обычаи,
особое платье.
Рабочей рукою
старое выжми —
посыплются фраки,
польются фижмы.
Царь
безмятежно
в могилке спит…
Сбит Милюков,
Керенский
сбит…
Но в быту
походкой рачьей
пятятся многие
к жизни фрачьей.
Отверзаю
поэтические уста,
чтоб описать
такого хлюста.
Запонки и пуговицы
и спереди и сзади.
Теряются
и отрываются
раз десять на́ день.
В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.
Чтоб было
оправдание
для стольких запонок,
в крахмалы
туловище
сплошь заляпано.
На голове
прилизанные волоса,
посредине
пробрита
лысая полоса.
Ноги
давит
узкий хром.
В день
обмозолишься
и станешь хром.
На всех мизинцах
аршинные ногти.
Обломаются —
работу не трогайте!
Для сморкания —
пальчики,
для виду —
платочек.
Торчит
из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
что ни спроси —
одни «пардоны»,
одни «мерси».
Чтоб не было
ям
на хилых грудя́х,
ходит,
в петлицу
хризантемы вкрутя.
Изящные улыбки
настолько то́нки,
чтоб только
виднелись
золотые коронки.
Коси́тся на косицы —
стрельнуть за кем? —
и пошлость
про ландыш
на слюнявом языке.
А
в очереди
венерической клиники
читает
усердно
«Мощи» Калинникова.
Таким образом
день оттрудясь,
разденет фигуру,
не мытую отродясь.
Зевнет
и спит,
излюблен, испит.
От хлама
в комнате
тесней, чем в каюте.
И это называется:
— Живем-с в уюте! —
Лозунг:
— В ногах у старья не ползай! —
Готов
ежедневно
твердить раз сто:
изящество —
это стопроцентная польза,
удобство одежд
и жилья простор.
Даешь изячную жизнь
Даже
мерин сивый
желает
жизни изящной
и красивой.
Вертит
игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
но особо пылко —
если
навстречу
особа-кобылка.
Еще грациозней,
еще капризней
стремится человечество
к изящной жизни.
У каждого класса
свое понятье,
особые обычаи,
особое платье.
Рабочей рукою
старое выжми —
посыплются фраки,
польются фижмы.
Царь
безмятежно
в могилке спит…
Сбит Милюков,
Керенский сбит…
Но в быту
походкой рачьей
пятятся многие
к жизни фрачьей.
Отверзаю
поэтические уста,
чтоб описать
такого хлюста.
Запонки и пуговицы
и спереди и сзади.
Теряются
и отрываются
раз десять на́ день.
В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.
Чтоб было
оправдание
для стольких запонок,
в крахмалы
туловище
сплошь заляпано.
На голове
прилизанные волоса,
посредине
пробрита
лысая полоса.
Ноги
давит
узкий хром.
В день
обмозолишься
и станешь хром.
На всех мизинцах
аршинные ногти.
Обломаются —
работу не трогайте!
Для сморкания —
пальчики,
для виду —
платочек.
Торчит
из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
что ни спроси —
одни «пардоны»,
одни «мерси».
Чтоб не было
ям
на хилых грудя́х,
ходит,
в петлицу
хризантемы вкрутя.
Изящные улыбки
настолько то́нки,
чтоб только
виднелись
золотые коронки.
Коси́тся на косицы —
стрельнуть за кем? —
и пошлость
про ландыш
на слюнявом языке.
А
в очереди
венерической клиники
читает
усердно
«Мощи» Калинникова.
Таким образом
день оттрудясь,
разденет фигуру,
не мытую отродясь.
Зевнет
и спит,
излюблен, испит.
От хлама
в комнате
тесней, чем в каюте.
И это называется:
— Живем-с в уюте! —
Лозунг:
— В ногах у старья не ползай! —
Готов
ежедневно
твердить раз сто:
изящество —
это стопроцентная польза,
удобство одежд
и жилья простор.
Владимир Маяковский ✏ Даешь изячную жизнь
Даже
мерин сивый
желает
жизни изящной
и красивой.
Вертит
игриво
хвостом и гривой.
Вертит всегда,
но особо пылко —
если
навстречу
особа-кобылка.
Еще грациозней,
еще капризней
стремится человечество
к изящной жизни.
У каждого класса
свое понятье,
особые обычаи,
особое платье.
Рабочей рукою
старое выжми —
посыплются фраки,
польются фижмы.
Царь
безмятежно
в могилке спит…
Сбит Милюков,
Керенский
сбит…
Но в быту
походкой рачьей
пятятся многие
к жизни фрачьей.
Отверзаю
поэтические уста,
чтоб описать
такого хлюста.
Запонки и пуговицы
и спереди и сзади.
Теряются
и отрываются
раз десять на́ день.
В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.
Чтоб было
оправдание
для стольких запонок,
в крахмалы
туловище
сплошь заляпано.
На голове
прилизанные волоса,
посредине
пробрита
лысая полоса.
Ноги
давит
узкий хром.
В день
обмозолишься
и станешь хром.
На всех мизинцах
аршинные ногти.
Обломаются —
работу не трогайте!
Для сморкания —
пальчики,
для виду —
платочек.
Торчит
из карманчика
кружевной уголочек.
Толку не добьешься,
что ни спроси —
одни «пардоны»,
одни «мерси».
Чтоб не было
ям
на хилых грудя́х,
ходит,
в петлицу
хризантемы вкрутя.
Изящные улыбки
настолько то́нки,
чтоб только
виднелись
золотые коронки.
Коси́тся на косицы —
стрельнуть за кем? —
и пошлость
про ландыш
на слюнявом языке.
А
в очереди
венерической клиники
читает
усердно
«Мощи» Калинникова.
Таким образом
день оттрудясь,
разденет фигуру,
не мытую отродясь.
Зевнет
и спит,
излюблен, испит.
От хлама
в комнате
тесней, чем в каюте.
И это называется:
— Живем-с в уюте! —
Лозунг:
— В ногах у старья не ползай! —
Готов
ежедневно
твердить раз сто:
изящество —
это стопроцентная польза,
удобство одежд
и жилья простор.
Оцените, пожалуйста, это стихотворение.
Помогите другим читателям найти лучшие произведения.
цитаты Маяковского
Мне,
чудотворцу всего, что празднично, самому на праздник выйти не с кем. Возьму сейчас и грохнусь навзничь и голову вымозжу каменным Невским!
В этой жизни помереть не трудно,
Сделать жизнь значительно трудней.
Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.
Борису Пастернаку: «Вы любите молнию в небе, а я — в электрическом утюге».
Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.
Ленин — жил. Ленин — жив. Ленин — будет жить.
Надеюсь, верую, во веки не придет ко мне позорное благоразумье!
Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.
Люблю ли я тебя?
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Всё равно люблю.
Интеллигенция есть ругательное слово.
Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.
Какого же черта, звезда, еще праздновать, если не день рождения человека?
Не человек, а двуногое бессилие.
Тот, кто всегда ясен, тот, по-моему, просто глуп.
Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.
Это время — трудновато для пера, но скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Что кипятитесь? Обещали и делим поровну: одному — бублик, другому — дырку от бублика. Это и есть демократическая республика.
— Не спорьте с Лилей. Лиля всегда права.
— Даже если она скажет, что шкаф стоит на потолке?
— Конечно.
— Но ведь шкаф стоит на полу!
— Это с вашей точки зрения. А что бы сказал ваш сосед снизу?
Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать.
— Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
— Мои стихи не печка, не море и не чума!
Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Маузер.
— Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто?
— А среди дураков я впервые!
Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.
Увидев безобразие, не проходите мимо.
Как говорят инцидент испорчен, любовная лодка разбилась о быт с тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид.
И когда мое количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелется след к дому моего отца.
Лучше умереть от водки, чем от скуки!
В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.
Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек.
Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег.
Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи. Еще бы — такое не увидишь и в века! И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою!
Друг лучше или брат?.- Брат, когда он и друг, — лучше.
— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.
Гвоздями слов прибит к бумаге я.
Нет на свете прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи.
Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?
Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.
Одна напечатанная ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех.
Море уходит вспять.
Море уходит спать.
Театр — не отображающее зеркало, а увеличительное стекло.
Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!
Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Я себя смирял, становясь на горло собственной песне.
От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило?
Ну, а класс-то жажду заливает квасом? Класс — он тоже выпить не дурак.
Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!
— Бессмертие — не ваш удел!
— Зайдите через тысячу лет. Там поговорим.
– Маяковский, что вы все подтягиваете штаны? Смотреть противно.
– А если они у меня свалятся?
Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
Характер — как из кости слоновой точен,
А этому взял бы да и дал по роже:
Не нравится он мне очень.
— Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
— Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!
Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?
Что такое дождь? Это — воздух с прослойкой воды.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
не шагает
рядом.
Но мне — люди,
И те, что обидели —
Вы мне дороже и ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?!
… это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Любовь поцветёт,
поцветёт —
и скукожится.
Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.
Я любил.
Не стоит в старом рыться.
А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…
Надо вырвать радость у грядущих дней.
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре ***ям буду
подавать ананасовую воду.
— Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишите: я, я, я…
— А как вы думаете, Николай Второй был коллективистом? А он всегда писал: «Мы, Николай Вторый…» И нельзя везде во всем говорить «мы». А если вы, допустим, начнете объясняться в любви к девушке, что же, вы так и скажете: «Мы вас любим»? Она же спросит: «А сколько вас?»
Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.
Я счёт не веду неделям.
Мы,
хранимые в рамах времён,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имён.
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.
Ешь ананасы и рябчиков жуй.
День твой последний приходит, буржуй.
Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека.
Имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу.
Солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи.
Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никакими «должен», никакими «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.
Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.
На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!
Одна печатаемая ерунда создает ещё у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырёх.
Театр не отображающее зеркало, а — увеличительное стекло.
Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.
Да здравствует — снова! — моё сумасшествие!
Пиджак сменить снаружи —
мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!
Мойте окна,
запомните это,
окна — источник
жизни и света.
– Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – горячится коротышка, – старую истину, которая была ещё известна Наполеону: от великого до смешного – один шаг…
Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделяющее его от говоруна, соглашается: – От великого до смешного – один шаг.
Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.
В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.
Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.
А во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и ещё какое-то,
кажется, «борщ».
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.
Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.
Надо жизнь сначала переделать,
переделав — можно воспевать.
Где, когда, какой великий выбирал
Путь, чтобы протоптанней и легше?
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался на ней.
И любишь стихом, а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
Не умею.
Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.
Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.
Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?
Так что ж?!
Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
— Что. Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.
Вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.
Затхлым воздухом —
жизнь режем.
Товарищи,
отдыхайте
на воздухе свежем.
Убирайте комнату,
чтоб она блестела.
В чистой комнате —
чистое тело.
Причесываться?! Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причёсанным быть
невозможно.
Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Не болей ты, Христа ради! Если Оська не будет смотреть за тобой и развозить твои легкие (на этом месте пришлось остановиться и лезть к тебе в письмо, чтоб узнать, как пишется: я хотел «лехкия») куда следует, то я привезу к вам в квартиру хвойный лес и буду устраивать в оськином кабинете море по собственному усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем тридцать шесть градусов, то я ему обломаю все лапы.
Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно.
Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
глупа и болтлива, как юнкер.
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов —
всему конец.
Дрожи конец тоже.
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел?
Слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить; мощные забегают вперед, чтоб тащить понятое время.
Смотрю,
смотрю —
и всегда одинаков,
любим,
близок мне океан.
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста.
Рубликов за сто.
Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется?
Москва белокаменная,
Москва камнекрасная
всегда
была мне
мила и прекрасна.
После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.
Нельзя человека
закупорить в ящик,
жилище проветривай
лучше и чаще.
Мягко с лапы на лапу ступая,
Грузная, как автобус,
Тащит ночь к берегам Дуная
Свою лунную грусть.
Слово —
полководец
человечьей силы.
Страх орёт из сердца,
Мечется по лицу, безнадёжен и скучен.
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём пёрышки вырвал.
Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.
Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет.
Халтура, конечно, всегда беспринципна. Она создает безразличное отношение к теме — избегает трудную.
Бумаги
гладь
облевывая
пером,
концом губы —
поэт,
как ***ь рублевая,
живёт с словцом любым.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.
Вошёл к парикмахеру, сказал — спокойный:
«Будьте добры;, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный.
Ах, закройте, закройте глаза газет!
У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.
Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук.
Впечатление неотразимое.
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей..
Все
с уважением
относятся к коту
за то, что кот
любит чистоту.
И пускай перекладиной кисти раскистены — только вальс под нос мурлычешь с креста.
Я был на юге и читал стихотворение в газете. Целиком я его не запомнил, только лишь одну строфу:
В стране советской полуденной,
Среди степей и ковылей,
Семен Михайлович Буденный
Скакал на сером кобыле;.
Я очень уважаю Семена Михайловича и кобылу его, пусть его на ней скачет, и пусть она невредимым выносит его из боев. Я не удивляюсь, отчего кобыла приведена в мужском роде, так как это тоже после профессора Воронова операция мыслимая, но если по кобыле не по месту ударение сделать, то кобыла занесет, пожалуй, туда, откуда и Семен Михайлович не выберется.
Помни
это
каждый сын.
Знай
любой ребёнок:
вырастет
из сына
свин,
если сын —
свинёнок.
Любовь — это сердце всего.
Пароход подошел, завыл, погудел – и скован, как каторжник беглый. На палубе 700 человек людей, остальные – негры.
В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных – нет.
По-моему, стихи «Выхожу один я на дорогу…» — это агитация за то, чтобы девушки гуляли с поэтами. Одному, видите ли, скучно. Эх, дать бы такой силы стих, зовущий объединяться в кооперативы!
О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!
Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, всё равно, не те, так эти.
Я не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и различать не буду. Не потому, что это трудное дело, а потому, что мне в моей поэтической работе никогда с этими штуками не приходилось иметь дело. Я много раз брался за это изучение, понимал эту механику, а потом забывал опять. Эти вещи, занимающие в поэтических учебниках 90%, в практической работе моей не встречаются и в трех.
В поэтической работе есть только несколько общих правил для начала поэтической работы. И то эти правила — чистая условность. Как в шахматах. Первые ходы почти однообразны. Но уже со следующего хода вы начинаете придумывать новую атаку.
Был я весел —
толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб лязгнуть.
Мир
;;теплеет
;;;;;;;;с каждым туром,
хоть бельё
;;;;;сушиться вешай,
и разводит
;;;;;колоратуру
соловей осоловевший.
В советских
;;;;;;;;листиках
;;;;;;;;;майский бред,
влюблённый
;;;;;;;;;весенний транс.
Поэты,
покайтесь,
пока не поздно,
во всех отглагольных рифмах.
Мольбой не проймешь поповское пузо.
Но пока доллар всех поэм родовей. Обирая, лапя, хапая, выступает, порфирой надев Бродвей, капитал — его препохабие.
Я сам расскажу о времени и о себе.
Поэзия начинается там, где есть тенденция.
Курить —
бросим.
Яд в папиросе!