спектакль рождество 1942 или письма о волге
Письма с того света
«Рождество 1942 года». Питерский ТЮЗ в Волгограде.
Опубликовано: «Неделя города».
Столичные театральные гастролёры практически уже приучили провинциального зрителя к тому, что едут они к нам не творчество демонстрировать, а деньги зарабатывать. Редкие проявления высокого искусства воспринимаются как глоток свежего воздуха. Именно таким из ряда вон выходящим событием стали двухдневные гастроли Санкт-Петербургского государственного театра юного зрителя имени А. А. Брянцева, привезшего в Волгоград спектакль «Рождество 1942 года, или Письма о Волге».
Перед спектаклем меня очень интересовало, как можно перенести эпистолярный жанр на театральную сцену. С первых же мгновений «Рождества 1942 года» всё стало на свои места.
В спектакле звучат послания родным и близким 27 немецких воинов, погибших зимой 1942-43 гг. под Сталинградом. На самом деле, писем было, конечно же, гораздо больше. Немецкая пропаганда собиралась использовать их в своих целях, но не смогла. Только 2 процента адресантов поддерживали на тот момент политику Рейха, а 60 с лишним были категорически против. Книга предсмертных писем из Сталинградского окружения, вышедшая в Германии, была запрещена как вредная для немецкого народа.
«Рождество 1942 года, или Письма о Волге» производят сильнейшее впечатление, и можно лишь повторить слова худрука Волгоградского ТЮЗа Алексея Серова, потрясённого спектаклем, что «Рождество 1942 года» в Волгограде должны посмотреть многие». Питерский ТЮЗ уехал, но он ещё вернётся со своим спектаклем, и тогда у нас будет ещё одна возможность увидеть эту щемящую сердце постановку.
Битья морд и кидания помидоров не было
После первого показа «Рождества 1942 года» состоялась пресс-конференция с участием режиссёра спектакля Ивана Латышева и актёров.
— Как возникла идея создания спектакля?
И. Латышев: Идея возникла случайно. В 1995 году я работал как актёр в Ульяновске, играл Ставрогина в спектакле «Князь» по «Бесам» Ф. Достоевского. Три месяца жил в чужом городе, была зима, я брал у директора театра подшивки журналов и читал. И случайно наткнулся на эти письма в журнале «Звезда» за 1990 год. Пять лет это сидело во мне. Были возможности что-то сделать на радио или ТВ, но хотелось сделать это в театре. И когда мне предложили попробовать себя в качестве режиссёра, первое, что мне пришло в голову, этот материал с письмами. Дальше я прочёл письма сидящим перед вами актёрам, первая реакция была у Алексея Титкова, сказавшего за всех: «Это очень здорово, но нас побьют». И в этом ощущении мы приступили к работе.
— Сколько всего писем было в публикации?
И. Л.: Изначально писем было 38. Мы выбрали 27 самого разного плана и сделали компиляцию. Выбрали то, что интересно: не могли отказаться от писем, где звучат победные призывы, и где человек уходит из жизни как офицер. Мы не обеляем немцев, не показываем их полностью раскаявшимися. Самое страшное, что меня задело во время прочтения и позволило состояться спектаклю, в последние дни, часы и минуты у человека есть возможность сказать «прощай». Сколько в этих письмах говорится о любви, каких-то открытиях, как мало говорится о политике. Мы не могли пройти мимо того, что есть разные люди.
— Ваши впечатления от первого показа в Волгограде?
Борис Ивушин: Очень сложно и тяжело играть на вашей земле, где происходили события спектакля. Последний раз давали «Рождество 1942 года» в Берлине, где пришли люди, непосредственно не участвовавшие в боевых действиях под Сталинградом. А здесь именно те люди, кто пережил страшную трагедию. Поэтому играть сложно чисто психологически. Поразила реакция зала: полная тишина, словно некая стена отделяла нас от зрителей. Обычно реакция другая: кто-то плачет, кто-то смеётся.
Борис Ивушин: Давно хотел побывать в Волгограде. В принципе не очень люблю ходить по музеям, но Сталинградские достопримечательности хотелось увидеть ужасно. И когда мне говорят, что за две недели в январе погибли 100 тысяч немцев, мне их жалко. Я понимаю, что это была страшная, жуткая и никому не нужная бойня. Наш спектакль прежде всего про честь и про человека. Этот спектакль про все жертвы всех войн: и наших солдат, погибших в Великую Отечественную, и в Гражданскую, и про войну в Чечне и Афганистане. Надеюсь, что ветераны Сталинградской битвы это поймут.
И.Л.: Для нас была безумная ответственность ехать в Волгоград с этим спектаклем. Мы ехали и дрожали. Если у меня сейчас измерить давление и пульс, данные будут зашкаливать. Это нормально. Как и то, что реакция на спектакль разная. Я в своём отношении к театру являюсь приверженцем театра не развлекательного. Театр должен заставлять думать и хорошо, если страдать. Вот у вас ушёл один человек. Обычно уходят люди, не имеющие отношения к войне, не знающие, что это такое, но после высказывающие какие-то патриотические вещи, смахивающие на националистические лозунги. С битьём морд и киданием помидоров никто не уходил.
— Где еще игрался спектакль?
И.Л.: В Питере, Москве, Рязани, Вильнюсе, Екатеринбурге, Нижнем Новгороде, в Штутгарте, Бонне и Берлине. Теперь у вас.
— Как принимали немцы?
Виталий Салтыков: В Бонне сидели дедушки, имеющие непосредственное отношение к Гитлер-югенду, и они плакали. Потом были обсуждения. Одна девушка, внучка солдата, воевавшего здесь, рассказала, что в своей семье они никогда об этом периоде войны, к сожалению, не говорят. Почти все говорили «спасибо». Это у них табуируемая тема. Но интерес огромный. Тоже спрашивают, какая реакция в России. Они вообще не могут понять, как в России возможен подобный спектакль.
— Не было ли проблем из-за тематики?
И.Л.: Никаких препонов и запретов не было. Единственное, нам не хотели дать возможность сыграть 9 мая премьеру. Причём не наши, а Институт Гёте. Они нас просили, но мы всё равно сыграли.
— Спасибо вам за спектакль. Ждём вас ещё.
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА. ЛИЦОМ К ЛИЦУ
«Я СПРОСИЛ У КАЦМАНА, ГДЕ МОЯ ПРОФЕССИЯ…»
Беседу с Иваном Латышевым ведет Наталья Колоколова
Иван Латышев. Фото М. Дмитревской
Есть в Петербурге семьи, для которых театр — это и Храм, и Дом. А за страницами семейного альбома — история театральной жизни города.
Если попробовать составить краткую биографическую справку героя этого интервью, она будет выглядеть примерно так:
«Латышев Иван Владимирович, родился 26 ноября 1965 г.
Мама — Латышева Наталья Александровна, выпускница класса Б.В.Зона. Ныне — педагог по сценической речи СПГАТИ.
Отец — Латышев Владимир Александрович, выпускник мастерской Г.А.Товстоногова, театральный и телевизионный режиссер. Был главным режиссером художественного вещания Ленинградского телевидения.
Бабушка — Гудим-Левкович Ольга Ивановна, актриса, поступила в Театральный институт на Моховой в год его открытия −1918, играла в БДТ и др.театрах.
Дед — Клесов Александр Александрович, артист балета, с 1939 г. — артист эстрады.
Дядя, сын Гудим-Левкович Ольги Ивановны, — Лавров Кирилл Юрьевич, народный артист СССР, художественный руководитель БДТ, лауреат всех премий.
Тетя — Николаева Валентина Александровна, актриса БДТ.
Сестра — Власова Анастасия Владимировна, актриса, выпускница класса А.Н.Куницына.
Двоюродная сестра — Лаврова Мария Кирилловна, актриса БДТ, лауреат Гос. премии России.
Зять — Власов Сергей Афанасьевич, актер Малого драматического театра — Театра Европы, заслуженный артист России.
Имея такую родословную и таких родственников, И.Латышев окончил ЛГИТМиК им. Н.К.Черкасова в 1987 г. (класс А.И.Кацмана). После института год работал в Малом драматическом театре у Л.А.Додина, потом стал артистом ТЮЗа. Играл Алана Стренга („Эквус“), Леля („Сон на Нере“), Раскольникова („Преступление и наказание“), Ставрогина в „Бесах“ Ульяновского драмтеатра, Ромео („Ромео и Джульетта“, Малая сцена БДТ), Героя („Покойный бес“) и Хрущева в „Лешем“ (опять ТЮЗ). Совместно с режиссером Г.Козловым поставил спектакль „Леший“. В 2001 поставил „Рождество 1942, или Письма о Волге“. Спектакль удостоен „Золотого софита“ в номинации „Лучший спектакль на малой сцене“. Второй „Золотой софит“ — за „Лучший актерский ансамбль“. В данный момент работает в ТЮЗе. (Продолжение следует…)»
Наталья Колоколова. Дети очень часто хотят в будущем пойти по стопам родителей. Отец, наверняка, был примером для подражания. Тебе не хотелось в детстве стать именно режиссером?
Иван Латышев. Мыслей по поводу будущей профессии не было, хотя мне безумно нравилось то, чем занимался отец. И с возрастом я понимаю, что больше и больше начинаю на него походить и по способу существования, и по поведению. Он для меня был такой высотой, что я и представить себе не мог тогда, что стану заниматься тем, чем занимался он. Нет, режиссером стать не хотелось.
И.Л. Водителем-дальнобойщиком. Ехать куда-то… Дорога… Здорово!
Н.К. Когда желание связать свою жизнь с театром стало осознанным?
И.Л. В этом очень сложно разобраться. Жизнь моей семьи была замкнута на театр, круг общения был абсолютно театральный. Телевидение по тем временам тоже было театром, только другого направления. А момент, когда я вдруг очень хорошо понял, что буду поступать в Театральный, связан с Малым драматическим. Мы тогда общались с Сергеем Власовым, я пришел к нему и вышел на сцену перед пустым залом. Сразу все встало на свои места. По моим ощущениям, это самый теплый, потрясающий по своему уюту зал — из тех, где мне приходилось играть. Там хорошо работать…
Родители отговаривать не отговаривали, но спрашивали, зачем нужна такая безумная жизнь. Говорили очень правильные вещи. Слушаться надо было родителей!
А потом они отвели меня в Учебный театр к его директору, Сергею Ивановичу Иванову, и я год до поступления работал монтировщиком сцены. Это было чудное время. Знаменитая фраза Аркадия Иосифовича Кацмана о конной милиции была правдой! «Ах, эти звезды!», «Братья Карамазовы», «Фанфан-Тюльпан», «Красное вино победы»… В Учебном театре в тот момент работали удивительные люди. Это была семья — безумно талантливая, родная, со своими проблемами, радостями. Наш цех состоял на 90 процентов из тех, кто мечтал поступить в Театральный (и почти все поступили!), и к нам относились так, как я всегда буду относиться к театральным цехам. В цехах работают люди, которых нужно носить на руках.
Год мы общались с Аркадием Иосифовичем, он мне говорил, какой гвоздь куда нужно вбить. Перед каждым спектаклем выходил на сцену, очень дотошно осматривал декорацию, нас всех называл по именам… И вдруг на коллоквиуме, при поступлении — «Ну, хорошо… А теперь расскажите, кто ваши родители?» Такой хохот стоял в зале, я чуть со стыда не умер.
Н.К. Когда-то на капустнике в Александринке ты пел: «Я спросил у Кацмана, где моя профессия? Был бы жив Аркадий Иосич, он бы мне сказал…» Чему тебя научил Кацман?
И.Л. Много раз, уже после того как мы закончили институт, мы встречались с Аркадием Иосифовичем и спрашивали: «Зачем вы нас этому научили?» Зачем было все, что происходило с нами на курсе, — эти бессонные ночи, работа над «Тремя сестрами». Мы жили в аудитории, дышали этим воздухом… Безумие… В театре все стало по-другому. Аркадий Иосифович говорил страшную фразу: «Вы театру не нужны, театр нужен вам. Если вы вдруг понимаете, что это не так, нужно уходить. Мы никого не держим». И не держал.
В плане профессионализма научил удивительной штуке — мобильности. Он сам был потрясающе мобильным актером, удивительным педагогом. Он был одновременно и Рыжим и Белым клоуном. Он придумывал ход, логику, разбирал ситуацию, гениально играл, тут же переворачивал все с ног на голову и — опять открытие! Он научил нас разбору, пониманию того, как нужно работать с ролью. Выпускники Аркадия Иосифовича могут общаться его фразами и выражениями — но интонация будет у всех разная.
Н.К. Когда весной в «Бродячей собаке» собрались бывшие студенты разных курсов и стали в какой-то момент изображать Аркадия Иосифовича, — на сцене оказалось, кажется, восемь разных «Кацманов».
И.Л. …по знаменитому «Простите-извините!» мы узнаем друг друга: это можно сказать и в качестве приветствия, и в качестве укора, и в качестве шутки. Он часто говорил: «Мне не должно быть скучно!» Ему как зрителю не должно быть скучно в восьмой раз смотреть то, что мы показываем, а мне не должно быть скучно выходить на сцену, не скучно — потому что каждый раз делаю что-то новое. Его: «Громче!» — не значило громче только по звучанию, оно означало ярче, интереснее.
И самое удивительное я понял гораздо позже: «кацманята» — это «кацманята»! Можно сказать, кто на каком курсе похож на предшественников с предыдущих курсов, но при этом нас вышло двадцать человек — и все такие разные! Как он умудрялся сохранить индивидуальность и дать толчок, чтобы человек шел дальше своей дорогой?!
Н.К. После института прошли годы. На разных этапах жизни по-разному понимаешь, чему тебя научили. Как тебе казалось в разные годы — что шло и идет от школы Кацмана?
И.Л. Думаю, что мы не спринтеры, а стайеры. У нас не короткая дистанция впереди, а длинная. Это как раз то, что я открываю сейчас. Но ощущение, что то, чего ты в данный момент ждешь, произойдет не сейчас, а только когда-нибудь и, может быть, потребует очень много сил, — оно пришло теперь…
Н.К. На курсе была диктатура?
И.Л. Нет! Какая диктатура?! Конечно, поначалу, на первом курсе, боялись. А дальше — нет. Ругались, не соглашались, спорили — всякое бывало, но не боялись.
Н.К. А нужно ли, чтобы актер боялся режиссера, тебе хочется, чтобы тебя боялись?
И.Л. Начнем с того, что я не режиссер. Я просто человек, которому надоело быть артистом. Я выхожу два раза в месяц на сцену, и мне этого достаточно, я играю спектакль, который мне нравится, я по нему скучаю. А постановкой спектаклей я занялся потому, что мне нравится работать с людьми, нравится, когда они делают что-то такое, чего сами от себя не ожидают и я этого не ожидаю.
Н.К. Но это же режиссерское качество?
И.Л. Может быть. Аркадий Иосифович говорил: «То, что человек сделал два или три хороших спектакля, вовсе не говорит о том, что он владеет профессией». Я очень верю своему Мастеру. Очень. Для того чтобы сделать спектакль, много ума не надо. Нужно, чтобы тебе верили, вот тогда получается что-то настоящее.
Театр — это такая забавная штука. Есть вещи, которые возникают, рождаются сами. На одном из спектаклей «Леший» Марина Солопченко переходит дорогу, поскальзывается и падает (заметьте, на ровном месте!). И через паузу все партнеры бросаются ее поднимать. Никогда в жизни так не поставить, этого не придумать на мою тупую голову. Это происходит само. Только что плясала на столе… Сделала шаг и… упала!
Н.К. Пока ты был актером, ты несколько раз уходил из театра. Как возникает актерская усталость?
И.Л. Иногда можно устать от работы. У меня был период в 1994, когда столько времени была пахота! И много разных объектов: театр, телевидение, кино. Загнанность, одна работа за другой — безостановочно. И просто в какой-то момент чувствуешь, что сил нет (ты же не бесконечен, ты же должен чем-то подпитываться). А когда такой режим — нет времени ни что-то увидеть, ни что-то услышать, сходить куда-то, посидеть, почитать — ты только молотишь, молотишь, молотишь. В моем случае это проявлялось дико: было тяжело со здоровьем, разлад в организме, и до каких бы степеней я дошел — неизвестно. Мы выпустили «Преступление» — и через три недели после премьеры я ушел из театра.
Н.К. Думал, что ушел совсем?
И.Л. На тот момент — да. В такие минуты ничего не планируешь. Приходишь в себя. Я придумал формулировку, на мой взгляд, очень правильную — есть чудное время для работы: осень, зима и весна. А лето — время для того, чтобы зализывать раны. Я стараюсь это делать. Каждое лето уезжаю на дачу и там живу. Просто живу. Там все по-другому. Вода в колодце. Печка, дрова… Нужно починить крышу, землю вскопать, камней принести… Соловьи поют. Как-то это очень правильно.
Н.К. Какой театральной судьбы хотел своим выпускникам Кацман? Какую этическую программу закладывал?
И.Л. Он всегда говорил: «Не ждите легкой жизни!» Аркадий Иосифович неустанно повторял, что театр — это тяжелейший труд, и, наверное, желал нам этого тяжелого труда. Но он мог говорить об этом сколько угодно, а мы были уверены, что, как только выйдем из стен института, — все будет здорово, легко и весело.
Н.К. Наверное, он не мог предположить, в какое время вам придется работать. Даже не представить его реакцию на то, что сейчас происходит с театром, с профессией, с рассредоточенностью актерских интересов…
И.Л. Повторюсь, Аркадий Иосифович был удивительно мобильным человеком, он умел приспосабливаться к предлагаемым обстоятельствам. Он очень любил комфорт, знаки внимания, но при этом всегда призывал к схиме и страданиям. И сам был к ним готов!
Н.К. Образ жизни артиста связан с тем, что он делает на сцене?
И.Л. Мне думается, что связан. Страшные слова: «Артист предает профессию», но от этого никуда не деться. В то же время человек делает все для того, чтобы в результате получилось что-то, ради чего он этой профессией занимается. И эта вера искренна: «Сейчас что-то проходное, а вот потом…» Но Бог, как мне кажется, не прощает ухода в сторону.
Н.К. Участвовать в шоу-программе, потом танцевать в ночном клубе, а наутро выходить на сцену и репетировать Шекспира, и все делать с полной отдачей, наверное, практически невозможно, теряется ощущение главного…
И.Л. Но нельзя никого обвинять.
Н.К. И не нужно. Просто это — другой способ существования, другой образ жизни.
И.Л. Да… Счастливы те, кто мало за кого отвечает. Совсем иное, когда на тебя ложится ответственность за других.
Н.К. Работая с артистами, ты ее ощущаешь?
И.Л. Безусловно. Но она возникла гораздо раньше, спектакли появились как результат ощущения этой ответственности. «Рождество» родилось из «Лешего», это читается, на мой взгляд. Те, кто со мной работает, мне бесконечно дороги, это родные мне люди.
Н.К. Ты работал в разных театрах. В одних спектаклях встречалась компания близких тебе по духу артистов, в «Преступлении» на сцене играли твои однокурсники, где-то ты сталкивался с людьми незнакомыми. Есть ли разница? Насколько важно актерское «дружество» в работе?
И.Л. В начале процесса разница, безусловно, есть. Когда начинаешь работать с людьми, которых не знаешь, необходимо наладить связи чисто человеческие для того, чтобы понимать, что на сцене ты им не безразличен. В результате, как правило, все равно возникает семья, со своими проблемами, радостями, единый организм. В ТЮЗе было именно так.
Н.К. Ты никогда не «перевоплощался» в Кацмана, который сидит в зале и реагирует на то, что сделал Иван Латышев?
И.Л. Наверное, я никогда не «становился» Аркадием Иосифовичем, чтобы взглянуть на все его глазами, но есть моменты, когда думаешь: «Жаль, не видит Аркадий Иосифович!» (Ведь он не был ни на одном из моих спектаклей после окончания института. Да мы и сами не звали, все казалось — успеется…) А иногда наоборот: «Слава Богу, что Мастер не видит!»
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА
«РОЖДЕСТВО 1942-ГО, ИЛИ ПИСЬМА О ВОЛГЕ»
«Рождество 1942-го, или Письма о Волге». ТЮЗ им. А.Брянцева.
Режиссер Иван Латышев
Премьера этого спектакля состоялась в День Победы, 9 мая. Между тем «Рождество 1942-го года» никакой не «датский» спектакль и не имеет отношения к военной публицистике. В питерской периодике на него мгновенно набросились, словно вороны, и ну клевать! Устроили спектаклю чуть ли не Нюрнбергский процесс, обвинив во всех смертных грехах — предательстве павших, мародерстве, отмывании мерзких немецких марок Гете-института и т.п. Нам показалось, что спектакль явно не заслуживал такой кликушеской реакции. Хотя бы потому, что, в отличие от газетчиков, Иван Латышев не занимался публицистикой, он занимался со своими артистами тем, чем и положено заниматься людям театра, — театральным сочинительством. Они сочинили нежный и мужественный спектакль на трагическом материале.
«Тот, что на гармошке вальс крутил…»
Побывала судьба — политикой.
Побывала — газетной критикой.
Побывала — большой войной.
А теперь она — вновь надо мной.
Самолет, вывезший почту из Сталинградского котла зимой 1942 года, благополучно долетел до Германии. Эрны, Марии, Эльзы, матери, отцы, братья и сестры ждали вестей с фронта. Но им было не суждено их получить.
Последние «Люблю. Прости…» были конфискованы рейхом, чтобы написать книгу о боевом духе немецких солдат. Впоследствии она будет запрещена как вредная для народа.
Немецкие солдаты… Мы редко называли их так, говоря про Великую Отечественную. Было другое слово — фашисты. Емкое, бьющее наотмашь, не оставляющее никаких иллюзий. Мы верили в то, что именно это слово характеризует серую массу, под звуки маршей топчущую русскую землю. Враг. Ни капли сострадания или жалости. «Кто с мечом к нам придет…»
Мне — что!
Детей у немцев я крестил?
От их потерь ни холодно, ни жарко!
Мне всех — не жалко:
Одного мне жалко:
Того, что на гармошке вальс крутил.
Обыкновенных людей, далеко не идеальных, не придуманных, живых и настоящих, мы видим в спектакле ТЮЗа «Рождество 1942-го года, или Письма о Волге» (Русские фантазии на немецкие темы).
А. Титков в сцене из спектакля.
Фото А. Марголина
Режиссеру Ивану Латышеву удалось поставить удивительно тонкий и искренний спектакль. Лиричный и жесткий одновременно. Он не про «хороших немецких парней» и их чувства, думать о которых нескольким поколениям русских людей просто не приходило в голову.
Это сегодняшний спектакль о Жизни и Смерти на войне.
«А что война? Это чудовищный фон нашей жизни!» — скажет один из героев спектакля. Мысль страшна сама по себе. О смерти думают, говорят, ее каждый день видят, но именно в эти моменты больше всего на свете хочется жить, пить «Cordon Rouge» и петь «Лили Марлен».
К пюпитру выходит дирижер. Взмах рук, но музыка неожиданно зазвучит раньше. Бетховен. На сцене — пианист, которому больше не суждено сыграть: отморожены пальцы и нет мизинца. Теперь он может только слушать…
Дыхание зала собьется вслед за дыханием актера: он не бьет на жалость, он просто «излагает историю».
Их — шестеро. Александр Борисов, Александр Иванов, Борис Ивушин, Виталий Салтыков, Алексей Титков и Владимир Чернышов. Никто из них не покидает площадку. Судьбы офицеров и простых солдат, бывших садовников, астрономов, дантистов и учителей, сплелись воедино. Можно встать, сделать четыре шага в сторону, повернуться спиной. Уйти по одному нельзя. Только вместе.
А. Борисов, Б. Ивушкин в сцене из спектакля.
Фото А. Марголина
В канун Рождества им так хотелось верить, что другая — мирная — жизнь существует. И они старательно, как в детстве, делают снежинки. Вместо гирлянды — дирижерский шарф, две белых перчатки — и нотный пюпитр украшен. Но через секунду с этой импровизированной елки, которая в какой-то момент напомнила светскую даму на балу, безжалостно сорвут украшения. Потому что единственное, что может сейчас согреть душу, — тепло открыток, присланных из дома. С ними тяжело расстаться даже на секунду. Герои молча ждут, пока последний достанет из внутреннего кармана маленького бумажного ангела, подойдет и подвесит его на пюпитр. Кажется, тысячи ангелов должны были рвануться спасти, укрыть крылами, но и они были не в силах защитить людей, попавших в мясорубку войны. Во спасение душ шептали молитвы губы немецких и русских женщин. «В Сталинграде бога нет!» — скажет один из героев.
В звуковой партитуре спектакле нет ни канонады, ни свиста снарядов, ни пулеметных очередей. Война разговаривает со зрителем голосами реальных людей.
Оркестр залихватски играет веселую мелодию. Нотные листки упали снежинками на землю, и взрослые мальчишки играют в снежки, покуда не умерла еще надежда. Это потом черный кофр музыкального инструмента напомнит гроб. И топот сапог прозвучит громче, чем грохот танков. Это неотвратимо… Еще несколько секунд… А вдруг воцарится тишина, а не затишье? И все закончится. И можно будет посмотреть в глаза врагу.
…Рухнет как подкошенный немецкий аккордеонист и прочтет письмо, где боли и тоски, как и в тексте «Землянки», поровну.
До последней секунды — забота о тех, кого любят. И ни строчки, адресованной матери. Одно слово — «Мама!» и больше ничего. Нет сил говорить о смерти с человеком, который подарил тебе жизнь.
Они уйдут в небытие под звуки русского марша. Появится и растает черно-белая картинка маленького немецкого городка. Воцарится звенящая тишина.
Если бы мир способен был осознать, что человеку вовсе не свойственно жать на спусковой крючок; есть в небе звезды, которые еще не сосчитаны, и в неполные тридцать никак не верится в то, что завтра может не быть.
Там, где берега, есть и мосты
«Нам сказали, что мы можем написать письма. Те, кто знает положение, знают, что мы можем сделать это в последний раз…»
Предсмертные письма немецких солдат, погибших зимой 1942 года под Сталинградом, не дошли до своих адресатов. В 1990 году они были опубликованы в журнале «Звезда». Сегодня их читают со сцены. Петербургский Театр юных зрителей показал премьеру «Рождество 1942-го, или Письма о Волге». Правнуки победителей Второй мировой войны, молодые петербургские актеры, озвучили голоса потерпевших поражение…
Сцена из спектакля.
Фото А. Марголина
Подобный спектакль был невозможен раньше. Ни дети, ни внуки солдат Великой Отечественной не были к нему готовы. Они оплакивали своих. «И людей будем долго делить на своих и врагов», — спел Владимир Высоцкий. У его поколения были на то право и правда. У поколения Ивана Латышева, сочинившего и поставившего спектакль на Малой сцене ТЮЗа, возникла человеческая и историческая потребность понять трагедию сталинградского ада, вслушиваясь в голоса с другого берега.
Артисты читают нам чужие письма, предназначенные совсем не для нас. Это понадобилось им самим: расслышать голоса солдат армии Паулюса, людей, которым «до смерти четыре шага». И они сделали это с душевной и художественной деликатностью.
Вслушаемся: «Если есть берега, значит, должны быть и мосты. И мы должны иметь мужество ступать на эти мосты». В спектакле нет пацифистского пафоса и трогательно-примирительного умиления перед противниками. В нем вообще нет никакого пафоса. Поставленный на трагическом материале, он проинтонирован без надрыва и нервных судорог. Тихий, мужественный спектакль. Возведенный им «мост» — не между победителями и проигравшими, не между Россией и Германией, но между ПАВШИМИ и ЖИВЫМИ. Павшими шестьдесят лет назад, живущими — сегодня.
Актеры сидят полукругом. В руках у них — гитара, гармонь, виолончель, скрипка: черные футляры неприкаянно расставлены по сцене, словно гробы для тех, кому предстоит взять перед смертью последний аккорд. В центре — пюпитр, они по очереди выходят к нему, берут белые листы и читают письма из сорок второго года. Про бездомность и заброшенность в русских снегах, про страх смерти читают без смертного ужаса. В прощальных письмах мальчишеские голоса вспоминают все-таки о другом…
«Думаете ли вы обо мне в рождественский вечер. Тут очень холодно, а у вас снег лежит. Следующий раз я вам такой подарок к Рождеству сделаю. »
Они смотрят кино, играют в снежки, наряжают елку. Письма превратятся в снежинки, елка, в свою очередь, станет могильным крестом. Вот, собственно, и вся сценическая символика этого спектакля: елка-крест, футляры-гробы и оркестр из шести музыкантов-смертников. Театральный язык лаконичен и прост, и в этом — его достоинство и корректность. Голод и усталость, окопная тоска постепенно переходят в тоску экзистенциальную.
Иногда кажется, что эти тексты — никакой не перевод с немецкого. Они звучат — это необходимо расслышать и признать — как родные голоса. «Мы все мечтаем, чтобы скорее наступил мир!» «Протяни мне свою руку. » «Страх за тебя, и через тысячи километров я слышу, что ты чувствуешь то же самое…» Эта перекличка сквозь войну мужского и женского голосов пронзительно напоминает «Темную ночь».
Они много и замечательно поют. Немецкие молитвы — торжественно и строго, легендарную «Лили Марлен» — с невероятной нежностью. В финале спектакля фонограмма доносит хрипловатый голос Марлен Дитрих. Голубой ангел, немецкая мечта, между прочим, дочь кадрового немецкого военного — ее пение и судьба были пощечиной Третьему рейху, пославшему своих солдат воевать в России. Немецкое пение переплетается с русской военной классикой. «Землянка», «Синий платочек» — герои спектакля слышат эти мелодии из чужих окопов и пытаются их играть — сначала робко, изумленно, затем — уверенней… Они уходят в финале под «Прощание славянки». Щемящая музыка старинного русского марша оплакивает мальчиков-солдат, не деля их на своих и чужих. Музыка, в отличие от языка, не требует перевода.
Иосиф Бродский, вспоминая в далекой Америке своих родителей, писал: «Пусть английский язык приютит моих мертвецов… Пишу эти строки на языке, который они не знают. Хотя, если на то пошло, теперь они должны быть всеязычны».
Русский язык «приютил» сегодня письма немецких солдат, их предсмертные голоса. Догадка спектакля сродни догадке поэта: павшие на фронтах Второй мировой войны теперь — всеязычны. И потому так бесстрашно и любовно здесь перемешаны русская и немецкая музыка — они мирно уживаются на Малой сцене ТЮЗа.
Если бесстрашное смешение языков и мелодий, своих и чужих, смутит чей-то нравственный и патриотический слух — можно посочувствовать. Но какое счастье, что этот спектакль возник в стране, где вполне интеллигентные люди, услышав сообщение об очередных расстрелах в Чечне, могут спросить: кто погиб — русские или чеченцы?
Надежды маленький оркестрик
Нет, наверное, более сложной этической категории, чем патриотизм. Шаг влево — национализм, вправо — отсутствие Родины… Быть патриотом легче, чем не быть им, но труднее — патриотом не быть. «Кто живет без печали и гнева — тот не любит Отчизны своей», — написал когда-то великий русский поэт. Азбука. Но под конец сезона в Петербурге вышел спектакль, вызвавший массу эмоций и печатных слов по этому, казалось бы, безусловному поводу.
У нас эти письма поставил Иван Латышев и показал премьеру в День Победы — в первый День Победы нового тысячелетия. Какие же «века» должны были пройти за 56 лет, чтобы вот так, в День Победы, играли не «День Победы посреди войны», как когда-то, а «день войны посреди Победы». Сколько архивов Германии и СССР со всеми их «пактами» должно было быть открыто, сколько государственных преступлений двух держав обнародовано, какие великие сдвиги должны были произойти в сознании страны и отдельно взятого «советского человека», чтобы стало не просто возможным, но нужным лирически уравнять человеческие потери всех участников великой войны и воспринять это историческое тождество! Хотя почему — только Великой? Любой. Ведь испанский король Хуан-Карлос выплачивает пенсии нашим ветеранам — участникам гражданской (!) войны в Испании, «комсомольцам-добровольцам», по сути предпринявшим в 1930-х преступную экспансию, и в Испании воздвигнут памятник всем ее жертвам. Лет через сто, быть может, такой же памятник будет стоять на площади Минутка в Грозном…
А пока множатся жертвы войн «бессмысленных и беспощадных», И.Латышев вывел на маленькую черную сцену ТЮЗа «надежды маленький оркестрик». Актеры выходят в черных френчах то ли солдат, то ли музыкантов. Они выносят с собой черные футляры-гробы, в которых покоятся пока что живые музыкальные инструменты. Все вместе и по отдельности, на разные голоса, они исполняют… письма с Волги.
В. в сцене из спектакля.
Фото А. Марголина
Спектакль по-солдатски аскетичен. Черно-белый позитив-негатив сценической картинки, белые перчатки пианиста, отморозившего себе навек руки, белые листки эпистолярной «партитуры», разлетающейся по черному полю сцены письмами, которые так и не прочтут адресаты. Образы простые, не столь уж и новые для театра, но помогающие искренней и по-музыкантски благородной «осанке интонаций», с которой исполняются документы жизни. Без мелодрамы, без излишнего драматизма, только по сути происходящего. (Это стремление избежать пафоса лишает спектакль драматических перепадов, экзистенциального напряжения, превращая его порой в литературный монтаж, но таков принцип прозаического общения артистов и режиссера с не-театральным по своей природе материалом.)
И.Латышев не занят проблемой прощения-покаяния. Он занят «мерой всех вещей» — человеком в момент прощания с жизнью, когда вопрос национальности и партийной принадлежности, кажется, не является главным. За что умираем — за Родину, за Сталина, за империю или республику — не все ли равно. Умирают люди, играющие на музыкальных инструментах.
Спектакль, рассчитанный на «мирное небо», вдруг вызвал странный всплеск-всхлип театрально-национальных чувств, целые газетные развороты, причем историческая, патриотическая «память» сработала не у стариков, которые реальную войну помнят, а у довольно молодых театральных критиков — тех, кто родился через тридцать лет после Победы одного фашистского режима над другим. Проснулся не потому, что позвали, как слезно уверяли они в текстах, погибшие в войну дедушки, а потому, вероятно, что с патриотизмом жить легче, чем с исторической виной… Чуть позже эти мои коллеги восторженно пережили на гастролях «Мастерской П.Фоменко» момент, когда героиня «Одной абсолютно счастливой деревни», вдова погибшего советского солдата, выходит замуж за пленного немца и он переводит ей слова все той же «Лили Марлен», но Ивана Латышева они многократно обвинили… в бесстыдной продаже Родины и нашей исторической памяти (хотя настоящая память — не прощать преступлений своей стране, а не чужой).