собор парижской богоматери гете
Собор парижской богоматери гете
© Е. Лесовикова, составление, 2013
© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2013
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2013
Предисловие к публикации перевода романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери»
«Le laid, c’est le beau»[1] – вот формула, под которую лет тридцать тому назад самодовольная ратина думала подвести мысль о направлении таланта Виктора Гюго, ложно поняв и ложно передав публике то, что сам Виктор Гюго писал для истолкования своей мысли. Надо признаться, впрочем, что он и сам был виноват в насмешках врагов своих, потому что оправдывался очень темно и заносчиво и истолковывал себя довольно бестолково. И однако ж нападки и насмешки давно исчезли, а имя Виктора Гюго не умирает, и недавно, с лишком тридцать лет спустя после появление его романа «Notre Dame de Paris»[2], явились «Les Misérables»[3], роман, в котором великий поэт и гражданин выказал столько таланта, выразил основную мысль своей поэзии в такой художественной полноте, что весь свет облетело его произведение, все прочли его, и чарующее впечатление романа полное и всеобщее. Давно уже догадались, что не глупой карикатурной формулой, приведенной нами выше, характеризуется мысль Виктора Гюго. Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная, формула ее – восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль – оправдание униженных и всеми отринутых парий общества. Конечно, аллегория немыслима в таком художественном произведении, как, например, «Notre Dame de Paris». Но кому не придет в голову, что Квазимодо есть олицетворение пригнетенного и презираемого средневекового народа французского, глухого и обезображенного, одаренного только страшной физической силой, но в котором просыпается наконец любовь и жажда справедливости, а вместе с ними и сознание своей правды и еще непочатых, бесконечных сил своих.
Виктор Гюго чуть ли не главный провозвестник этой идеи «восстановления» в литературе нашего века. По крайней мере он первый заявил эту идею с такой художественной силой в искусстве. Конечно, она не есть изобретение одного Виктора Гюго; напротив, по убеждению нашему, она есть неотъемлемая принадлежность и, может быть, историческая необходимость девятнадцатого столетия, хотя, впрочем, принято обвинять наше столетие, что оно после великих образцов прошлого времени не внесло ничего нового в литературу и в искусство. Это глубоко несправедливо. Проследите все европейские литературы нашего века, и вы увидите во всех следы той же идеи, и, может быть, хоть к концу-то века она воплотится наконец вся, целиком, ясно и могущественно, в каком-нибудь таком великом произведении искусства, что выразит стремления и характеристику своего времени так же полно и вековечно, как, например, «Божественная комедия» выразила свою эпоху средневековых католических верований и идеалов.
Виктор Гюго, бесспорно, сильнейший талант, явившийся в девятнадцатом столетии во Франции. Идея его пошла в ход; даже форма теперешнего романа французского чуть ли не принадлежит ему одному. Даже его огромные недостатки повторились чуть ли не у всех последующих французских романистов. Теперь, при всеобщем, почти всемирном успехе «Les Misérables», нам пришло в голову, что роман «Notre Dame de Paris» по каким-то причинам не переведен еще на русский язык, на котором уже так много переведено европейского. Слова нет, что его все прочли на французском языке у нас и прежде; но, во-первых, рассудили мы, прочли только знавшие французский язык, во-вторых – едва ли прочли и все знавшие по-французски, в-третьих – прочли очень давно, а в-четвертых – и прежде-то, и тридцать-то лет назад, масса публики, читающей по-французски, была очень невелика сравнительно с теми, которые и рады бы читать, да по-французски не умели. А теперь масса читателей, может быть, в десять раз увеличилась против той, что была тридцать лет назад. Наконец – и главное – все это было уже очень давно. Теперешнее же поколение вряд ли перечитывает старое. Мы даже думаем, что роман Виктора Гюго теперешнему поколению читателей очень мало известен. Вот почему мы и решились перевесть в нашем журнале вещь гениальную, могучую, чтоб познакомить нашу публику с замечательнейшим произведением французской литературы нашего века. Мы даже думаем, что тридцать лет – такое расстояние, что даже и читавшим роман в свое время может быть не слишком отяготительно будет перечесть его в другой раз.
Итак, надеемся, что публика на нас не посетует за то, что мы предлагаем ей вещь так всем известную… по названью.
Собор Парижской Богоматери
Несколько лет тому назад, посещая, или, вернее, обследуя собор Парижской Богоматери, автор этой книги заметил в темном углу одной из башен вырезанное на стене слово:
Греческие письмена, почерневшие от времени и довольно глубоко высеченные в камне, неуловимые особенности готического письма, сквозившие в их форме и расположении и словно свидетельствовавшие о том, что их начертала средневековая рука, а более всего – мрачный и роковой смысл, заключавшийся в них, живо поразили автора.
Он раздумывал, он старался отгадать, чья скорбящая душа не пожелала покинуть этот мир, не оставив клейма преступления или несчастья на челе старинного собора.
Теперь эту стену (я уже даже не помню, какую именно) не то закрасили, не то выскоблили, и надпись исчезла. Ведь уже двести лет у нас так поступают с чудесными средневековыми церквами. Их калечат всевозможными способами как снаружи, так и изнутри. Священник их перекрашивает, архитектор скребет; затем является народ и разрушает их вконец.
И вот, кроме хрупкого воспоминания, которое автор этой книги посвящает таинственному слову, высеченному в мрачной башне собора Парижской Богоматери, ничего не осталось ни от этого слова, ни от той неведомой судьбы, итог которой был столь меланхолически подведен в нем.
Человек, начертавший его на стене, исчез несколько столетий тому назад из числа живых, слово, в свою очередь, исчезло со стены собора, и самый собор, быть может, вскоре исчезнет с лица земли. Из-за этого слова и написана настоящая книга.
Ровно триста сорок восемь лет шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад парижан разбудил громкий трезвон всех колоколов трех кварталов: Старого и Нового города и Университета. А между тем этот день, 6 января 1482 года, не принадлежал к числу тех, о которых сохранилась память в истории. Ничего примечательного не было в событии, так взволновавшем жителей Парижа и заставившем с утра звонить все колокола. На город не шли приступом пикардийцы или бургундцы, студенты не бунтовали, не предвиделось ни въезда «нашего грозного властелина, господина короля», ни занимательного повешения воров и воровок. Не ожидалось также прибытия какого-нибудь разряженного и разубранного посольства, что случалось так часто в пятнадцатом веке. Всего два дня тому назад одно из таких посольств, состоящее из фламандских послов, явившихся с целью устроить брак между дофином и Маргаритой Фландрской, прибыло в Париж, к великой досаде кардинала Бурбонского, который, угождая королю, должен был волей-неволей оказывать любезный прием этим неотесанным фламандским бургомистрам и угощать их в своем Бурбонском дворце представлением «весьма прекрасной моралите, шуточной пьесы и фарса», в то время как проливной дождь хлестал по его великолепным коврам, разостланным у входа во дворец.
Электронная книга Собор Парижской Богоматери | The Hunchback of Notre-Dame | Notre-Dame de Paris
Если не работает, попробуйте выключить AdBlock
Вы должны быть зарегистрированы для использования закладок
Информация о книге
Простонародье, особенно времен средневековья, является в обществе тем же, чем ребенок в семье. До тех пор, пока оно пребывает в состоянии первобытного неведения, морального и умственного несовершеннолетия, о нем, как о ребенке, можно сказать: В сем возрасте не знают состраданья.
Мужчина и женщина наедине не подумают читать «Отче наш»
«Свет озарил мою больную душу,
Hет, твой покой я страстью не нарушу,
Бред, полночный бред терзает сердце мне опять
О, Эсмеральда, я посмел тебя желать.»
Пожалуй, эти строки и есть «вершина» произведения.
Сам же роман это история: история событий, история встречи прекрасного и ужасного, история собора и Франции.
Не бойтесь длительных описаний, они озарят Вам кромешные темные уголки того времени, уже недосягаемые нами. Не спешите осуждать героев и не спешите их любить, примите их чувства и мысли как нечто сокровенное для них. Не рушьте идиллию упреками или симпатией. Остановитесь на главном. А главное в этом романе, каждый для себя найдет сам.
Не выходя из комнаты: как Гюго создавал «Собор Парижской Богоматери»
И почему история Горбуна из Нотр-Дама не понравилась Пушкину
Ровно 190 лет назад вышел в свет роман Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери». Писатель навсегда обессмертил великий Нотр-Дам, а герои книги Квазимодо и Эсмеральда стали одними из самых запоминающихся образов в мировой литературе, персонажами многочисленных экранизаций и постановок этого шедевра. О произведении Гюго горько вспомнили и в те минуты 15 апреля 2019 года, когда легендарный собор горел. Автор биографии Гюго в серии ЖЗЛ Максим Артемьев рассказал «МК» о том, как писатель героически работал над романом, о его семейной драме, а также о том, почему «Собор Парижской Богоматери» не понравился Пушкину.
Виктор Гюго Фото: en.wikipedia.org
— Я читал, что в начале XIX века Нотр-Дам чуть ли не собирались сносить. Насколько роман Гюго повлиял на сохранение собора?
— К моменту написания романа, началу 1830-х годов, во Франции не было представления о ценности готического зодчества. Старинная средневековая архитектура котировалась невысоко. Многие церкви и соборы пришли в запустение. Некоторые из них снесли, во время Великой французской революции толпа изувечивала изображения монархов и тех предметов, которые считались символами королевского режима, в том числе и в этом соборе. Роман Гюго оказал большое воздействие на архитектурную и эстетическую жизнь того времени — как во Франции, так и затем в Европе. Люди стали ценить готическое искусство, искусство Средневековья, красоту которого они раньше не замечали. Началось движение в защиту древней архитектуры, памятников культуры и истории. Были найдены необходимые деньги, и под руководством знаменитого архитектора Эжена Виолле-ле-Дюка собор восстановили, в том числе разрушенные статуи, правда, реставрация заняла почти двадцать пять лет. Именно Гюго сделал собор Парижской Богоматери визитной карточкой французской столицы.
— Чем Нотр-Дам так пленил Гюго?
— Он сделал его центром своей художественной вселенной, вокруг которой крутится действие романа. Фигура собора позволяет объединить многочисленных героев книги, поскольку Нотр-Дам находится в историческом центре Парижа, и все персонажи так или иначе стекаются к нему. В этом смысле Гюго был новатором в мировой литературе. Архитектурные сооружения не выступали в качестве героя романа, а в данном случае собор — это полноценный его герой. Не случайно в романе есть целая большая глава, посвященная истории архитектуры Парижа, уникальности этого города. И есть глава специально о Нотр-Дам-де-Пари. В первое издание книги их не включали, посчитав скучными и отвлекающими от повествования. Роман Гюго довольно быстро стал образцом для подражания, и через несколько лет уже у Стендаля вышел роман «Пармская обитель». Притом, что Стендаль отрицал Гюго и был на двадцать лет его старше, он оказался под его влиянием.
— Интересно, что Гюго прибегает к некоторой мистификации и пишет в начале романа о слове АNАГКН — по-гречески «рок», — которое он «обнаружил в темном закоулке одной из башен», а потом надпись исчезла. Так ли это на самом деле?
— Трудно сказать, существовала ли по-настоящему эта надпись. Гюго все же художник и мог присочинить. В любом случае это был сильный ход — привязать содержание романа к року, фатуму. Если мы взглянем на судьбы героев романа, то все они обречены на гибель. Этот символизм Гюго как раз и привязал к собору. Выходит, что всем правит рок, от которого не уйти. А может быть, и правда он видел такую надпись? Но даже если нет, то красиво придумано.
— Причем сам Гюго в этот момент переживал семейную драму…
— Любовный треугольник между Гюго, его женой Аделью и писателем Сент-Бёвом будет чуть позже, как раз после выхода романа. Получится, что Гюго как будто нагадал сам себе свои отношения с Аделью. Кроме того, родной брат Гюго сошел с ума в день их свадьбы. Причем считалось, что он сошел с ума на почве ревности, поскольку они оба любили Адель. Контраст — свадьба и ужасная драма с родным братом — могли появиться в переработанном виде в романе «Собор Парижской Богоматери».
— В этом смысле есть ли у главных героев романа — Квазимодо, Эсмеральды, Клода Фролло, Феба — прототипы?
— Среди главных героев романа прямых прототипов нет. Но есть прототипы среди героев второго плана. Например, поэт Пьер Гренгуар — реальный человек, хотя в 1482-м, когда происходит действие романа, он был еще ребенком. Есть еще некоторые чиновники и судьи, которые действуют в книге, да и сам король Людовик XI, но они на втором плане, и Гюго смело их вводит, хотя кто-то к тому времени умер, кто-то не родился. Это для него не важно. Писатель признавался, что не может рабски следовать за историей. Что касается главных героев — Эсмеральды и влюбленных в нее Квазимодо, Клода Фролло и Феба — это целиком плод его фантазии, но эти плоды фантазии обусловлены его мировосприятием, потому что Гюго были свойственны контрасты: противопоставление белого темному, дня — ночи, красоты — уродству. В этом плане Эсмеральда — олицетворение невинности, чистоты и свежести, Квазимодо — все самое страшное, мерзкое и уродливое. Такие контрасты свойственны писателю и в других произведениях — рельефное, черно-белое видение мира. Но при этом характеры «Собора Парижского Богоматери» оказались настолько впечатляющими, что роман спустя почти двести лет до сих пор читают, и он является источником бесчисленных экранизаций, спектаклей, мюзиклов, картин.
Справка «МК»: Роман Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» действительно многократно экранизировался. Первая экранизация появилась уже в 1905 году и называлась «Эсмеральда». Именем роковой «цыганки» называлась и первая опера по роману, либретто к которой написал сам Гюго. Постановка 1836 года особого успеха не имела, но она примечательна тем, что ее автором была женщина-композитор Луиза Бертен, что для девятнадцатого века — настоящий прорыв. Кстати, вскоре оперу все с тем же названием «Эсмеральда» создал Александр Даргомыжский. Ее представили на сцене Большого театра в 1847 году. За три года до того состоялась премьера уже балета «Эсмеральда» в трех действиях Цезаря Пуни. Пройдет сто пятьдесят лет, и во Франции появится знаменитый мюзикл «Нотр-Дам де Пари», музыку к которому напишет Ричард Коччианте, а либретто — Люк Пламондон. В 2002 году мюзикл переведут на русский язык и представят в Московской оперетте. Автором русского либретто станет известный бард и поэт Юлий Ким, а главные роли исполнят Вячеслав Петкун, Антон Макарский, Александр Маракулин, Светлана Светикова и Анастасия Стоцкая.
В мировом же кино выйдет еще с десяток фильмов по роману Гюго. Многие из них будут называться «Горбун из Нотр-Дама» — от драмы с элементами ужасов 1923 года до рисованного мультфильма-мюзикла 1996-го. Среди тех, кто играл Квазимодо, — легендарные Энтони Куинн и Энтони Хопкинс, а роль Эсмеральды примеряли на себя и великая Джина Лоллобриджида, и несравненная Сальма Хайек.
— Говорят, что Гюго, работая над романом «Собор Парижской Богоматери», вел чуть ли не монашеский образ жизни, не выходил из комнаты и даже облачился в фуфайку и запретил себе носить торжественную одежду. Это легенды?
— Нет, это не легенды. Он действительно на это время засел, как монах, никуда не выходя из своей писательской кельи, и надел нечто вроде власяницы. Но не для того, чтобы себя истязать, а чтобы ни на что не отвлекаться. Это была такая рабочая одежда, которая не носила религиозного содержания. Гюго самоустранился, никого не принимал, хотя продолжал вести интенсивную переписку с нужными ему людьми.
— А как на роман Гюго повлияла французская революция 1830 года?
— Тут двоякое воздействие. Первое — фактическое. Он тянул долго с началом работы. Издатель выражал недовольство, грозил судебным преследованием за то, что Гюго не соблюдает сроки. Гюго сел в июне 1830 года за роман, а менее чем через два месяца началась революция. Три так называемых «славных дня» в Париже шли бои, строили баррикады. Гюго перевозил свою семью в безопасное место, и при этих переездах потерялась рабочая тетрадь к роману. После революции Гюго пришлось все начинать заново. Но писал он фантастически быстро, и фактически роман был создан за четыре месяца. Второе влияние революции — эстетическое. Гюго своими глазами видел баррикадные бои, народные массы, штурмующие дворец, и это помогло ему создать колорит народных сцен в романе: там тоже толпы, мятеж, штурм. Без этих впечатлений революции, непосредственным очевидцем которой он был, ему было бы труднее написать эти сцены.
— В «Соборе Парижской Богоматери» заметна критика духовенства. Как официальная церковь восприняла роман?
— В 1834 году, то есть через три года после выхода романа, «Собор Парижской Богоматери» был внесен в индекс запрещенных книг Ватикана. Правда, в то время этот индекс уже не оказывал на цивилизованный мир такого сильного воздействия, как прежде. Писатели, для которых мнение католической церкви было важно, сдержанно приняли роман. Поскольку в нем, как вы заметили, нет апофеоза религиозных ценностей, а скорее высказывается критическое отношение к официально установленной религии, что было свойственно для Гюго, особенно в поздние годы. Он отвергал все церкви, оставаясь верующим человеком. В то время, когда он писал «Собор Парижской Богоматери», он не пытался бороться с религией, но переход к такому вольномыслию заметен, и один из главных отрицательных героев — церковный служитель. Налицо отношение к церкви как к оплоту обскурантизма, препятствию прогрессу.
— Какое влияние «Собор Парижской Богоматери» оказал на русских писателей?
— Достоевский и Толстой писали о романе с восторгом. Толстой прямо относил «Собор» к числу немногих книг, прямо повлиявших на него между двадцатью и тридцатью пятью годами. А вот Пушкин роман не принял, и это неудивительно. Если мы сравним, например, «Капитанскую дочку», тоже историческое произведение, с «Собором Парижской Богоматери», то увидим, что Пушкин и Гюго — это разные вселенные. Пушкин писал просто, ясно и ближе к жизни. У Гюго же сразу видны «сценические» эффекты, но они так ярки, что значительно превосходят ценность правдоподобия. Оно ему было не нужно, требовались красочность, гротескность, контрастность, за что его многие осуждали и не принимали — не только Пушкин, но и Бальзак и даже Гёте, который успел отреагировать на выход «Собора». Важно заметить, что для французов Гюго — это в первую очередь поэт, как для нас Пушкин. Тем не менее, будучи по преимуществу поэтом, Гюго смог в прозе создать такой шедевр, который пережил его имя и является одним из столпов его славы.
— Насколько, на ваш взгляд, в двадцать первом веке роман Гюго продолжает жить?
— Конечно, читателю двадцать первого века роман может показаться слишком многословным, риторичным, пафосным. Хотя, я думаю, для значительной части публики в нем как раз есть то, что они ищут в литературе, — роковые страсти, стечение обстоятельств. Сила Гюго в том, что он дал неисчерпаемый источник для всевозможных интерпретаций романа, будь то телевидение, кино, театр, музыка или живопись. В девятнадцатом веке роман читали, а в двадцать первом его смотрят и слушают, он живет в многочисленных переделках, постановках. Это показывает, как Гюго умел попадать в читательские ожидания, создавать произведения на все века.
V. Два человека в черном
Вошедший был в черной одежде, с угрюмым выражением лица. Особенно бросилась в глаза нашему другу Жану (устроившемуся, конечно, в своем уголке так, чтобы все видеть и слышать) глубокая печаль, отличавшая и одежду и лицо пришедшего. Однако на лице можно было прочесть кротость, но кротость кошки или судьи, кротость притворную. Это был плотный мужчина лет шестидесяти, с сильной проседью в волосах, морщинистым лицом, мигающими глазами, светлыми бровями, отвисшей нижней губой и большими руками. Рассмотрев все это и решив, что перед ним, наверное, какой-нибудь доктор или судейский, и заметив, что нос у него отстоит далеко от рта — признак глупости, — Жан отодвинулся в самый дальний уголок своего убежища и досадовал, что ему придется провести неопределенное время в таком неудобном положении и таком скучном обществе.
Архидьякон между тем даже не встал навстречу пришедшему. Он сделал знак, чтобы тот сел на скамейку возле двери, и после нескольких минут молчания, в продолжение которых он как бы заканчивал ранее начатое размышление, обратился к нему слегка покровительственно:
— Здравствуйте, метр Жак.
— Мое почтение, метр! — отвечал человек в черном.
В тоне, которым было произнесено метр Жак с одной стороны и просто метр с другой, была такая же разница, как между обращением монсеньор и мосье, или между domine и domne. По-видимому, ученик встречался с учителем.
— Ну, что же, — спросил архидьякон после нового молчания, которого метр Жак не смел нарушить, — надеетесь на успех?
— К несчастью, я все еще продолжаю раздувать. Пепла — сколько угодно, но золота — ни единой крупинки, — отвечал метр Жак с грустной улыбкой.
Клод сделал нетерпеливый жест.
— Я не об этом говорю, метр Жак Шармолю, а о процессе вашего колдуна. Ведь вы называли его Марком Сененом, казначеем счетной палаты? Признается он в своем колдовстве? Удался допрос?
— К несчастью, нет, — отвечал метр Жак все с тою же грустной улыбкой, — Мы не имеем этого утешения. Этот человек настоящий кремень. Его нужно живьем сварить на Свином рынке, прежде чем он что-нибудь скажет. Однако мы не щадим ничего, чтобы добиться истины. У него уже все члены вывернуты. Мы пускаем в ход все средства, как говорит старый комик Плавт:
Adversum stimulos, laminas, crucesque, compedesque,
Nervos, catenas, carceres, numellas, pedicas, boias
[Против стрекал, прутьев, крестов, оков, бичей, цепей, темниц, силков (лат.)].
Ничего не действует. Это — ужасный человек. С ним и латынь не помогает.
— Вы не нашли ничего нового в его доме?
— Как же! — заявил метр Жак, шаря в своем мешке, — Этот пергамент. Тут есть слова, которых мы не понимаем. Между тем королевский прокурор Филипп Лелье знает немного еврейский язык. Он изучил его во время ведения процесса о евреях с улицы Кантерсен в Брюсселе. — Говоря это, метр Жак развернул пергамент.
— Дайте сюда! — приказал архидьякон и, бросив взгляд на документ, вскрикнул: — Несомненно колдовство! Эменхетан! — это крик ведьм, когда они прилетают на шабаш. Per ipsum et cum ipso, et in ipso! [Через себя и с собой и в себе! (лат.)] Это — заклинание, которым дьявол переносит себя обратно в ад. Нах, pax, max — это медицинские термины. Формула против укуса бешеной собаки. Метр Жак, вы королевский прокурор церковного суда. Этот пергамент — гнусность!
— Снова подвергнем этого человека допросу. Вот еще что мы нашли у Марка Сенена, — добавил метр Жак, снова порывшись в своем мешке.
Это был сосуд, похожий на те, которые стояли на очаге патера Клода.
— А,— сказал архидьякон,— алхимический тигель.
— Признаюсь вам, — продолжал метр Жак со своей робкой, неестественной улыбкой, — что я было попробовал его на очаге, но не получил лучших результатов, чем с моим собственным.
Архидьякон принялся рассматривать сосуд.
— Что такое нацарапано на тигле? Och! Och! Слово, отгоняющее блох? Невежда этот Марк Сенен! Вполне уверен, что в таком тигле вам не добыть золота! Он годится разве только на то, чтоб ставить его подле кровати летом.
— Раз мы коснулись ошибок, — сказал королевский прокурор, — то, перед тем как подняться к вам, я внимательно присматривался к порталу внизу. Вполне ли вы уверены, ваше преподобие, в том, что начало работ по физике изображено на стороне, обращенной к больнице, и что из семи обнаженных фигур, стоящих у подножия Богоматери, фигура с крыльями на пятках представляет Меркурия?
— Да,— отвечал патер. — Так пишет Августин Нифо — итальянский ученый, которому служил бородатый демон, открывавший ему все. Впрочем, пойдемте вниз, и я вам объясню все это по надписи.
— Благодарю вас, учитель, — ответил Шармолю, кланяясь до земли. — Кстати, я забыл! Когда прикажете допросить маленькую колдунью?
— Известную вам цыганку, что каждый день выходит плясать на площадь перед собором, несмотря на запрещение властей! У нее есть рогатая коза, одержимая дьяволом, которая читает, пишет, знает математику, как Пикатрикс. Из-за нее одной можно бы перевешать всех цыган. Вина налицо. Обвинительный акт недолго составить! А хорошенькое создание, клянусь честью, эта плясунья! Какие чудные черные глаза! Точно два египетских карбункула! Когда мы начнем?
Архидьякон был страшно бледен.
— Я скажу вам, — ответил он чуть слышно и затем проговорил с усилием: — Занимайтесь Марком Сененом.
— Не беспокойтесь, — сказал Шармолю, улыбаясь. — Вернувшись, я опять прикажу растянуть его на кожаной постели. Только это какой-то черт, а не человек! Он довел до изнеможения самого Пьера Тортерю, у которого руки посильнее моих, Как говорит добряк Плавт: Nudus vinctus, centum pondo es quando pendes per pedes! [Раздет донага, связан, подвешен за ноги! (лат.)] Допрос на дыбе! Это лучшее, что у нас есть! Попробуем его.
Dom Клод, казалось, был отвлечен мрачными мыслями. Он обернулся к Шармолю:
— Метр Пьера. то есть метр Жак, займитесь Марком Сененом!
— Да, да, господин Клод. Бедняга! Ему придется перенести все муки ада. Да и что за фантазия отправиться на шабаш? Ему — казначею монетного двора, которому, кажется, следовало бы знать закон Карла Великого: Stryga vel masca. [Начальные слова капитулярия Карла Великого о ведьмах, запрещавшего иметь с ними сношения] А что касается этой девочки — Смеральды, как ее зовут, — я буду ждать ваших приказаний. Да! Проходя под порталом, вы объясните мне, что значит живописное изображение садовника, которое мы видим при входе в церковь. Это, должно быть, сеятель. Метр, о чем это вы так задумались?
Углубившись в свои мысли, Клод не слушал. Следя за его взглядом, Шармолю заметил, что он остановился на большой паутине, затягивавшей круглое окно. В эту минуту легкомысленная муха, стремясь к мартовскому солнцу, бросилась было через тенета и прилипла к ним. При сотрясении сети огромный паук сделал резкое движение от центра паутины и одним прыжком бросился на муху, которую согнул вдвое своими передними крючками, между тем как его отвратительный хоботок нащупывал ее голову
— Бедная мушка! — сказал прокурор церковного суда и поднял руку, чтобы освободить насекомое.
Архидьякон, словно очнувшись, в испуге удержал его судорожным движением.
— Метр Жак! — крикнул он. — Не перечьте судьбе!
Прокурор обернулся в испуге. Ему показалось, что его руку сжали железные тиски. Священник устремил суровый, сверкающий неподвижный взгляд на ужасную маленькую группу — паука и муху.
— Уверяю вас, что я не трону его,— сказал Шармолю, смотревший на Клода, ничего не понимая. — Но пустите же мою руку, метр, ради бога! У вас не рука — клещи.
Архидьякон не слушал его.
— О безумец, — продолжал он, не отрывая глаз от окна. — И если б тебе даже удалось своими слабыми крыльями прорвать эту страшную паутину, ты думаешь, ты бы достиг света? Нет! Как бы ты пробрался через это окно, это прозрачное препятствие, через эту хрустальную стену, которая тверже металла, отделяющего всех философов от истины? О, тщета! Сколько мудрецов, несясь издалека, ударяются о нее и разбивают себе голову! Сколько учений, перепутываясь и жужжа, натыкаются на это вечное стекло.
Он умолк. Последние рассуждения, незаметно отвлекшие его внимание от его собственной личности в науке, как будто успокоили его. Шармолю окончательно вернул его к действительности, обратившись к нему с вопросом:
— Когда же вы зайдете ко мне, учитель, чтобы помочь мне добыть золото? Мне хочется поскорей достигнуть удачного результата.
Архидьякон с горькой усмешкой покачал головой.
— Прочтите Dialogus d′e energia et operatione daemonum [Диалог о силе и действиях демонов (лат.)], метр Жак То, что мы делаем, не вполне невинная забава!
— Тише, учитель! Я того же мнения, — сказал Шармолю, — но приходится немного изучить алхимию, когда занимаешь место королевского прокурора в церковном суде, получая всего тридцать турских экю в год. Только давайте говорить потише.
В эту минуту щелканье челюстей, пережевывавших что-то, донеслось из-под очага до слуха насторожившегося Шармолю.
— Что это? — спросил он.
Студент, соскучившийся сидеть в своем углу и случайно обнаруживший кусок черствого хлеба и заплесневевшую корку сыра, принялся закусывать без всякой церемонии. Так как он был голоден, то ел с большим шумом, что и привлекло внимание прокурора.
— Должно быть, мой кот лакомится там мышью, — поспешно сказал архидьякон.
Шармолю удовлетворился этим объяснением.
— Правда, ведь у всех философов были любимцы среди животных,— сказал он с почтительной улыбкой,— Помните, что говорит Сервий: Nullis enim locus sine genio est [Нет места, где бы не было гения (лат.)].
Клод, боясь какой-нибудь новой выходки Жана, напомнил своему достойному ученику, что им еще надо рассмотреть вместе несколько изображений на портале, и оба вышли из кельи, к великому облегчению студента, начинавшего серьезно опасаться, как бы его колено не сохранило навеки отпечатка его подбородка.